Сирень на Марсовом поле

ИЛЬЯ БРАЖНИН

СИРЕНЬ

НА

МАРСОВОМ

ПОЛЕ

МАЛЕНЬКИЕ РОМАНЫ

Сирень на Марсовом поле

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Он шел через поселок — высокий, костистый, чуть сутуля узкие плечи. При встрече со знакомыми он учтиво приподнимал свою выцветшую фетровую шляпу, обнажая большую голову, увенчанную копной белых легких волос.

Шляпу приходилось снимать довольно часто. Федора Платоновича знали в поселке. Он появился в нем давно, проводил здесь каждый год свои летние каникулы, а также короткие весенние и зимние передышки. Когда-то он возглавлял кафедру математики на физическом факультете Ленинградского университета, но сейчас преподавал в средней школе. Однако об этих переменах позже. А теперь вернемся к началу нашей истории, к поздней весне тридцать восьмого года.

Весна в том году не задалась. Май стоял холодный, ветреный, неласковый. Июнь оказался не многим лучше. Но весна все же весна — солнце проглядывало, и на экзамен математики, который принимал профессор Заболоцкий, выпускница Вера Истомина явилась с цветущей веточкой белой сирени, вложенной в четвертый том «Курса высшей математики» В. Смирнова.

Сорвала Вера эту веточку по пути к университету на Марсовом поле. Она любила этот огромный цветник с торжественным квадратом гранитных мемориальных стен в центре его.

Вера очень торопилась на экзамен, и все же, переходя поле наискось от Лебяжьего мостика к набережной Невы, невольно замедлила шаг, а возле сиреневой заросли в углу поля и вовсе остановилась.

С минуту она стояла, глядя прищуренными от солнца глазами на ближний куст белой сирени. Потом решительно прошла к нему, наклонила пышно цветущую ветвь и, отломив малую веточку, вернулись на дорожку.

Сидевшая неподалеку на скамейке старушка, с маленьким бледным лицом и острыми глазками, посмотрела осудительно на Веру и сказала:

— Нехорошо ведь это. Если каждый встречный-поперечный будет по пути ветку драть, то всю красоту эту в один день порушат. Да и место надо понимать какое.

Старушка кивнула в сторону гранитного намогильника. Вера стояла молча и глядела прямо в ее маленькое бледное лицо. Потом сказала, чуть наклонив голову набок:

— Вы, конечно, правы, но, знаете, я на экзамен иду и загадала так. А экзамен очень важный. Можно сказать, самый важный.

Старушка оправила неторопливым движением сухонькой руки темный платок на голове.

— По делу, значит. Ну-ну.

Вера стояла перед ней, будто ждала еще чего-то. Старушка вздохнула.

— Ладно уж. Иди на свой экзамен. Ни пуха тебе, ни пера.

— Спасибо, — сказала Вера и, кивнув старушке, быстро пошла к набережной.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Математика была последним серьезным экзаменом перед защитой диплома. Распределение состоялось еще в январе, и Вера была оставлена при кафедре математики. Ей предложили аспирантуру. Все это уже позади, слава богу. Сейчас самое главное хорошо сдать этот экзамен. Она не боялась экзаменов, а этого последнего ждала даже с нетерпением. Математика была не только ее специальностью, но и душевной склонностью, и ее будущим, в которое она смотрела без малейшего страха.

Удачливые люди — это обычно уверенные в себе люди. Удача ли рождает в них уверенность, или уверенность в своих силах обеспечивает им удачи — сказать трудно.

Вера не склонна была к рефлексии, ни к долгому обдумыванию своих поступков. Она поступала, и этого с нее было вполне достаточно.

При всем том она вовсе не была мотыльком, легкодумкой. В ее зачетной книжке были сплошь пятерки. Для того чтобы на физфаке получать пятерки, надо было иметь хорошую голову. У Веры была хорошая голова. Это знали все. Если об этом заходила речь при Жоре Калинникове, он обычно прибавлял, что, к сожалению, и ей это известно.

Жоре тоже нынче предстоял экзамен по математике, и это, увы, мало радовало его. Математика не была его стихией. Он не любил ее, и в этом смысле был полной противоположностью Веры. Вообще, они во многом разительно не походили друг на друга. Впрочем, это не мешало им быть друзьями, и, как полагал и надеялся Жора, даже больше чем друзьями.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вера быстро шла полутемным коридором третьего этажа. Было уже без десяти два. Она почти опаздывала. Перед аудиторией, в которой должен был происходить экзамен, уже никого не было. В сущности говоря, ей никто и не нужен был, если не считать Жоры Калинникова. Они уговорились, что после сдачи экзамена он будет дожидаться ее у дверей триста девятой. Но вот его нет. Куда его унесло? С ребятами в столовую ушел? А может быть, в студенческий отдел спустился? Ну что ж. В конце концов, в данную минуту для нее важно только одно — чтобы на месте был профессор.

Вера подошла к аудитории и взялась за дверную ручку. И тут совсем для себя неожиданно она почувствовала, как неровно и сильно забилось сердце. Вот так раз. Оказывается, она волнуется. Оказывается, этого не избежать, даже в том случае, если уверена в себе, если знаешь предмет. Да, наверно так и есть. Говорят, что предстартовая лихорадка у спортсменов неизбежна. Видимо, и с предэкзаменационной так же.

Однако лихорадка лихорадкой, а дело делом. Вера решительно тряхнула светлыми кудрями, заложила веточку сирени в книгу и приоткрыла дверь аудитории.

— Можно?

— Да, да, — тотчас отозвался Федор Платонович, стоявший у пыльного окна, выходившего на пестро-серебряную Неву, и повернулся лицом к входящей в аудиторию Вере.

Широкая солнечная полоска соскользнула с подоконника и протянулась по полу прямо к ногам　Веры. Вера остановилась возле стола, боясь наступить на этот желто-золотой коврик. Федор Платонович — по другую сторону солнечной дорожки — непроизвольным движением чуть отступил назад. Так они стояли по краям медового мерцающего коврика, который не то соединял, не то разъединял их. Протянулась странно долгая минута.

Она минула, как минует всякая наша минута — долгая и краткая, жданная и случайная, добрая и злая. Она минула, и Федор Платонович медленно подошел к столу.

— Прошу.

Он сделал пригласительный жест, и Вера, с внезапной и вовсе не свойственной ей робостью, опустилась на краешек стула. Она положила перед собой на стол книгу, которую до того держала в руке. Из книги выглядывала веточка сирени — такая живая, такая неожиданная в этой скучной, пыльной аудитории с казенно-коричневатыми стенами, выщербленными пюпитрами, измазанной меловыми разводами доской.

Несколько мгновений Федор Платонович смотрел на сирень, рассеянно улыбаясь, потом неожиданно предложил:

— А нуте-ка, попробуем счастья поискать.

Вера, вытащив веточку из книги, придвинула к нему. Федор Платонович протянул к сирени руку с тонкими длинными пальцами, но, заметя, что кончики пальцев перепачканы мелом, вынул из кармана пиджака белоснежный носовой платок.

— Счастье надо искать чистыми руками.

Он тщательно вытер пальцы и, сунув платок обратно в карман пиджака, принялся перебирать белый цветочный ворошок. Но все цветочки в нем были о четырех лепестках — ни одного о пяти или трех.

— Как видно, нет тут для меня счастья, — усмехнулся Федор Платонович. — А вы что же? Или уже нашли раньше?

Она смущенно глянула в его настороженные глаза и вдруг, подумав о Жоре, сказала запнувшись:

— Еще… не знаю.

Он смотрел без улыбки на белую веточку, которую машинально продолжал поглаживать пальцами. Веточка источала слабый, тонкий аромат. Федор Платонович вздохнул и, отложив ее, сказал:

— Ну что ж. Если ничего не имеете против, приступим.

— Я готова, — поспешно отозвалась Вера и протянула руку к лежавшим на столе экзаменационным билетам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда двадцать минут спустя Вера выходила из дверей аудитории, лицо ее пылало, глаза сияли, а руки, рукава синего жакетика и даже юбка были перепачканы мелом.

Коридор был пуст. Только возле огромной, в полстены факультетской газеты «Физик» стояла одинокая понурая фигура в светлых брюках и модном ворсистом клетчатом пиджачке. Газета, как видно, не слишком интересовала студента, и он то и дело посматривал по сторонам, словно искал или ожидал кого-то. Это и в самом деле было так, и Вера, едва глянув в его сторону, тотчас определила, что он ждет, и ждет, конечно, ее — Веру. Она приветственно взмахнула рукой и крикнула звонко, на весь коридор:

— Жора!

Студент повернулся в ее сторону, чуть помедлил, поерошил блестящие черные волосы и, не торопясь, двинулся навстречу Вере. В движениях его было что-то неуверенное, словно он двигался наугад, не зная, зачем и куда идет.

Вера это приметила и ускорила шаг. Жора Калинников, напротив, не только не ускорил, но, кажется, замедлил движение. Они сошлись почти посередине коридора, возле перил лестницы, ведущей в нижние этажи, и здесь, не сговариваясь, остановились. Она хотела было осведомиться у Жоры, как прошел у него экзамен, но вместо того непроизвольно засмеялась и сказала с торжеством и облегченно:

— Всё.

Она хлопнула ладошкой по лестничным перилам и победительно оглядела Жору. Он сказал вяло:

— Поздравляю.

Она нахмурилась и, спохватившись, спросила скороговоркой:

— А у тебя как? Почему ты не говоришь? Ты что? Просыпался?

— Похоже на то.

— Безобразие.

— Может быть. Даже наверно.

— Я тебя не понимаю. Неужели ты не мог как следует приготовиться к экзамену?

— Я думаю, выяснение этого вопроса сейчас не имеет большого смысла.

— Ты думаешь? А что, по-твоему, имеет смысл?

— А я почем знаю. Что я, Спиноза? Или секретарь факультетского бюро комсомола?

— Нет. Ни то ни другое, к сожалению. Ты просто-напросто ничтожный, безответственный мальчишка.

— Да? Между прочим, мой почтенный родитель придерживается схожих с твоими взглядов на обсуждаемый предмет. Но ты, как мне казалось, до сих пор кардинально расходилась с ним на этот счет. Ты не находишь?

— Я нахожу, что ты фразер и пустомеля.

— Брось. Что ты, в самом деле, взъелась? И без тебя тошно. Пойдем лучше обедать.

— Никуда я с тобой не пойду. И вообще…

— Минутку…

Жора движением руки остановил Веру, распалявшуюся с каждой минутой все больше, и глазами показал на стоявшего в дверях аудитории Федора Платоновича.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Федор Платонович стоял на пороге триста девятой аудитории — высокий, прямой, неподвижный. В опущенной правой руке он держал толстый том смирновского «Курса высшей математики» с выглядывающей из него веточкой сирени.

Он смотрел на стоящих возле перил лестницы молодых людей и левой рукой слегка потирал висок, словно задумался над решением трудной и сложной задачи. Было очевидно, что те у лестницы ссорились, и также очевидно было, что эта их ссора ровно ничего не значит. Сейчас они ссорятся. Через год поженятся. И будут жить-поживать, добра наживать.

Кстати, это, вероятно, не будет для них слишком трудно. Отец его — крупнейший физик, ученый с мировым именем, академик. Что касается молодого Калинникова, то он уже давно привык к легкой жизни за широкой папиной спиной, к отдельной комнате в большой благоустроенной квартире, к достатку, к отцовской даче. Он пользовался этими благами, нимало не задумываясь над их источником, жил бездумно и, по-видимому, расположен был разделить эту бездумную жизнь с Верой Истоминой. Во всем этом не было ничего удивительного, за исключением разве очевидного и разительного несходства судеб и характеров обоих молодых людей.

У Веры за плечами была трудная жизнь, полная лишений и превратностей. Раннее детство в самарской деревне было скудно до нищенства. Отец в четырнадцатом году ушел на войну, да так и не вернулся. В двадцать первом, во время голода в Поволжье, умерла мать. Потом детдом, рабфак, завод, и наконец, в тридцать втором году по комсомольской путевке Вера попала на физический факультет Ленинградского университета.

И вот ей двадцать пять лет, и через месяц-полтора она получит диплом об окончании университета. Потом сдаст осенью экзамены, и она уже аспирантка. Ее полнит желание лететь, мчать в предстоящую жизнь, и это жаркое желание видится во всем ее облике, лежит зримой печатью на ее подвижном лице.

Федор Платонович смотрит в это худощавое, с подтянутыми щеками, с блестящими глазами лицо… Он знает малую долю жизни своей дипломантки, но многое незнаемое угадывается и вызывает желание помочь, поддержать, подтолкнуть. Нынче что-то и еще прибавилось, кажется, но он ничего об этом не может пока знать. Разве что смутно ощущает…

Он подходит к спорщикам, и они умолкают. Останавливается перед ними и говорит, обращаясь к Вере:

— Вы забыли на моем столе книгу.

Федор Платонович протягивает ей книгу, из которой выглядывает веточка белой сирени, и похоже на то, как если бы он принес ей не книгу, а эти цветы.

Она, кажется, и понимает именно так; и он видит это. Она берет крупной смуглой рукой толстую книгу и говорит торопливо и сбивчиво:

— Да… Простите… Спасибо…

Он поворачивается к Жоре и, после едва приметной паузы раздумья, говорит хмуровато:

— А вас, Калинников, я прошу пройти со мной в аудиторию.

Федор Платонович идет к раскрытой двери аудитории. Жора, сперва несколько оторопев от неожиданного приглашения, с недоуменьем глядит ему вслед. Затем, сообразив, что ничем дурным это приглашение ему не грозит, а может быть, и наоборот, сулит хорошее, срывается с места и решительно двигается следом за Федором Платоновичем.

Дверь захлопывается, и Вера остается в коридоре одна. Она стоит возле лестничных перил, держа в одной руке книгу, в другой — сирень и с тревогой поглядывая на закрытые двери аудитории. Ждать ей приходится недолго. Спустя несколько минут Жора вылетает из аудитории и, даже не закрыв за собой дверь, устремляется к Вере. В руках его раскрытая зачетная книжка. С торжеством потрясая ею, он приближается к Вере и, подражая давешней ее интонации, восклицает с энтузиазмом:

— Всё. Троечка сделана.

Вера смотрит на него с неожиданной и непонятной ему хмуростью. Потом говорит, кивнув на раскрытую дверь аудитории:

— Пойди закрой. Нет, постой. Я сама.

Она подходит к аудитории, бесшумно прикрывает дверь и просовывает в дверную скобу веточку сирени.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Федор Платонович сидел перед столом, обратив лицо к раскрытой двери, раздумчивый, молчаливый… Ишь обрадовался, и двери не закрыл. Ветрогон. Привык, чтобы все за него делали другие… Напрасно, кажется, он подкинул ему спасительную тройку… Зачем он, собственно говоря, сделал это?

Федор Платонович сердито насупился. За дверью мелькнуло что-то синее, кажется рукав жакетки… Дверь бесшумно закрылась… А вот Истомина — умница. Уже налицо уменье математически мыслить. И желание мыслить самостоятельно… Будет, будет толк. Несомненно. Если этот академический сосунок не выбьет ее из колеи, не притушит ее призвания…

С призванием этим самым все не так-то просто и не так-то легко. Он хорошо знает, что это за горько-сладкая штука, что это за благословенное проклятие. С малых лет он к математике потянулся… А там как в омут головой — ни оглянуться не успел, ни понять, как это с ним произошло, когда пришел этот интерес как интерес особый, отличный от прочих, кровный, главный жизненный интерес. Сперва это ведь почти как болезнь, непроизвольно. Только позже является сознательное ко всему отношение, к которому присоединяется и волевое начало. Без волевой направленности, одной неосознанной склонностью ничего путного не сделаешь в этой области, как, впрочем, и во всех других областях человеческой деятельности.

У нее эта воля, кажется, наличествует, и в немалой степени. Конечно, здесь уже осознанное призвание. Теперь надо только укрепить его, дать опору для дальнейшего развития. То, что она остается при кафедре, хорошо и для нее и для кафедры. И для него тоже, кстати. Ему уже почти сорок, но, работая с двадцатилетними, он чувствует себя сам двадцатилетним, влюбленным и в работу и в жизнь. Впрочем, влюбленность тут, очевидно, ни при чем. Это в романсах все про любовь да про любовь поется. И очень громко при этом. А ведь истинная любовь — это всегда что-то затаенное, незримо и нетронуто вызревающее… Хотя… хотя… в сущности говоря, все это, вероятно, вовсе не идет к делу. Любовь, как и музыка, как и математика, — это, по-видимому, какой-то особый дар. Ему, закоснелому холостяку, пожалуй, и размышлять на этот счет ни к чему. Отчего же в таком случае все-таки размышляется? Э-э, а кто вообще может похвастать тем, что знает что от чего…