Дыхание в унисон

Я сообразила, что Кривой — это один из местных жителей. Мы пошли искать хату Кривого. Нашли, и я спросила у хозяина:

— Скажите, пожалуйста, где Иван Иванович?

— А он утром уехал в Киев.

Я догадалась, что Иван Иванович уехал в одной из тех машин, которые шли нам навстречу, когда мы добирались до Плютов.

Ужас! Проделать такой путь — и напрасно? Я даже не задумывалась, когда мы добирались до Плютов: а как же обратно? Такая простенькая мысль не приходила в голову. Была цель, ее надо было достигнуть, а уж потом разберемся…

Кривой, увидев нашу растерянность, стал давать разные советы. Среди них оказался и очень дельный. Из местного дома отдыха в Киев должна идти машина, и если мы поторопимся, то, может, успеем ее перехватить.

Мы помчались в дом отдыха. Там действительно стояла грузовая машина с уже работающим мотором. Ее кузов был битком набит людьми, как бочка сельдями. У самого края, у заднего бортика, нам с Петей достались места — люди потеснились: наверное, им просто стало нас жаль.

В Киев мы приехали в половине одиннадцатого вечера, и я сразу бросилась к телефону-автомату.

Позвонила Ивану Ивановичу домой и попросила его о встрече. Сообщила, что ездила к нему в Плюты, но мы разминулись, а мне надо обязательно с ним поговорить. Наверное, что-то в моем голосе было такое, отчего он не стал задавать вопросы типа «о чем?». Просто предложил прийти на следующий день к десяти утра в институт.

Я пришла в точно назначенное время и рассказала Ивану Ивановичу, зачем я его искала в Плютах.

— Я прошу вас позвонить Юрию Александровичу Завадскому и рассказать обо мне.

Он ответил, что не может звонить Завадскому, хотя действительно с ним знаком, но правила гостеприимства таковы, что тогда надо пригласить его встретиться. Однако Иван Иванович на это не имеет ни времени, ни возможностей, и вообще его семья сейчас не в Киеве… Словом, есть масса сложностей.

И тогда я сказала, что брала с собою в Плюты почтовую бумагу и конверт, зная, что оттуда невозможно позвонить.

— Я не скажу Завадскому о том, что вы в Киеве, — и протянула ему бумагу и конверт.

Иван Иванович внимательно, долго на меня смотрел, потом взял бумагу. Пока он писал, я сидела молча, сердце у меня вылетало из груди от напряжения и волнения. Когда Иван Иванович закончил, он протянул мне листок и сказал:

— Прочтите, я потом запечатаю.

Это был очень хороший отзыв обо мне. Просто великолепный.

Отзыв растрогал меня до слез. Второй раз Иван Иванович приходил мне на помощь. Ведь это он на следующий день после памятного мне собрания привел в чувство оголтелую комсомольскую «братву».

Я отнесла это письмо Завадскому — отдала в коридоре Оперного театра. Стала ждать, что меня позовут на показ. Звонила-названивала, спрашивала. В конце концов проела все деньги, какие у меня были, и почувствовала, что, как говорили в войну, костлявая рука голода скоро схватит меня за горло. Шутка шуткой, но есть надо было каждый день. Требовалось как-то решать эту проблему, услышать «да» или «нет».

Помню, позвонила в очередной раз Завадскому и, может быть, была в разговоре излишне резка. Он спросил с недоумением:

— А что, собственно говоря, вам нужно?

Я ответила уже спокойнее:

— Чтобы меня прослушали.

Юрий Александрович назначил время. На последние деньги я купила пару чулок своей партнерше, моей однокурснице, чтобы она не чувствовала себя обойденной. Ради меня она не уехала из Киева на каникулы, задержалась, и мне хотелось ее поблагодарить. Нынешние выпускницы театральных институтов мне не поверят, но для нас чулки были тогда большой роскошью. Сказала подруге:

— Смотреть ведь нас будут двоих, а кого возьмут — неизвестно.

Я не обманывала: моя партнерша-однокурсница тоже получила возможность себя показать. А дальше — как сложится…

И мы отправились. Собрался художественный совет, внимательно нас посмотрели, ничего мне не говорили. Я показывала отрывок из дипломного спектакля «Не называя фамилий» В. Минко. Моя глупенькая Поэма вторично напомнила о себе.

Пока художественный совет совещался, я ждала. Наконец мне сообщили, что меня возьмут. И выдали мне на руки запрос.

Я поехала с этим запросом в Комитет культуры УССР, с тем чтобы меня направили на работу в Театр имени Моссовета. Пришла в приемную начальника Управления театров. Там услышала, как секретарь кому-то объясняла, что ее начальник через двадцать минут должен уехать в Харьков. Я испугалась, что не попаду к нему. Но он все-таки меня принял. Подала я ему мое заявление с просьбой направить меня в Театр имени Моссовета и запрос театра.

Начальник управления эти бумаги просто отшвырнул от себя и сказал:

— Мы свои кадры не виддаемо…

Я вышла от него ужасно расстроенная: затратить столько сил, так много сделать, чтобы попасть в московский театр, и получить отказ таким образом! Я расплакалась. И уже на улице вдруг подумала: этот начальник скоро уедет, а если бы я его не застала, к кому бы я пошла? Попыталась бы попасть на прием к его руководителю. Я не привыкла сдаваться без боя. И направилась к заместителю министра. Меня к нему пустили. Не возьмусь сейчас припомнить, что я в отчаянии лепетала, но, кажется, нашла совершенно «неотразимый» довод: решается моя судьба, а украинское театральное искусство не пострадает от моего отсутствия.

Заместитель министра меня пожалел и разрешил отпустить в Москву. Думаю, понял, что это несравненно лучшее назначение для начинающей актрисы, нежели захудалый Херсонский театр. Или что-нибудь знал о Павле Морозенко…

Я получила направление, отнесла его в Театр имени Моссовета, который все еще был на гастролях в Киеве. И мы договорились с директором, что к 1 октября я приеду в Москву.

Со спокойным сердцем и с большими надеждами на будущее отправилась я в Вильнюс к родителям — отдыхать после окончания института и приходить в себя от истории с моим определением на работу. Честное слово, я заслужила отдых. И я не подозревала, что судьба готовит мне испытание.

Десятого сентября в Вильнюс на мое имя из Москвы пришел толстый пакет. В нем были все мои документы и небольшое официальное письмо о том, что я не могу быть принята в театр без московской прописки, а без работы меня не пропишут. В те времена было немало нелепостей подобного рода. Я не могла понять, как это может быть. Выходило, что ни при каких условиях я не могу стать актрисой Театра имени Моссовета и вообще любого московского театра. Очередной тупик…

Ну что было делать? На Украину я твердо решила не возвращаться, в московский театр пробиться не смогла. И я пошла в Вильнюсский русский драматический театр проситься на работу. Мама с папой относились ко мне с сочувствием, но помочь ничем не могли. В семье убежденно считали, что быть актрисой — это не профессия. Папа так и говорил:

— Все беды в том, что у тебя нет профессии. Надо что-то уметь делать.

Он, видимо, понимал это так: проявление актерских способностей — любительское дело. Знаете эту побасенку про портного, который говорил, что если бы он стал королем, то жил бы лучше короля, потому что еще немножко бы шил…

В театр я принесла весь комплект своих документов. Отдала их и стала ожидать в приемной. В это время шел художественный совет театра. Члены совета выходили поочередно в приемную по каким-то незначительным делам. Я понимала, что они меня смотрят, чувствовала это. Потом меня пригласили к главному режиссеру, и он сказал:

— Да, конечно, то, что Завадский хотел вас взять к себе, для нас очень много значит, но все-таки хотелось бы посмотреть, что вы умеете.

Мне это очень понравилось. Сказала, какие у меня были дипломные спектакли.

— У нас как раз репетируется «Не называя фамилий», — сообщил главный режиссер.

Так моя Поэма в третий раз напомнила о себе.

Но я ведь учила роль на украинском языке! И попросила отрывок из пьесы, чтобы выучить его на русском. Кроме того, было несколько вариантов пьесы В. Минко, и я уточнила, какой из них репетируется в этом театре.

Буквально через два-три дня мне назначили показ. Я его прошла, и меня приняли…

…Через несколько лет с помощью своих друзей я выяснила, почему все-таки мне отказали в Театре имени Моссовета. В сказки об отсутствии прописки я верила недолго. Если бы театр захотел, меня взяли бы и без прописки — смогли бы ее оформить, у них была такая возможность.

Все дело оказалось в том, что в театр пришло из Киева двадцать семь анонимок: я, мол, такая и сякая… Упирали, как тогда было модно, на «моральный облик», то есть на то, что невозможно ни доказать, ни опровергнуть. И руководители театра дрогнули. Тем не менее я свое обещание выполнила — в Киев не возвратилась, осталась в Вильнюсе, о чем не жалела. А тех, кто на меня строчил кляузы, никогда не искала — Бог им судья…

Друг по имени Волк

Начало работы в Вильнюсском драматическом театре у меня совпало со съемками фильма «„Богатырь“ идет в Марто». На последнем курсе института я очень подружилась с секретарем дирекции Киностудии имени А. Довженко Яной Гречушниковой. Это была очаровательная молодая женщина, вопреки своей профессии секретарши отзывчивая и добрая. Она очень за меня болела, когда я снималась в картине «В мирные дни». И, кажется, именно Яна сообщила мне, что будет сниматься новый фильм под названием «„Богатырь“ идет в Марто». Я прошла пробы, и меня утвердили на роль радистки. Уехала в Вильнюс, и уже оттуда меня стали вызывать на съемки.

Этим фильмом я никогда не гордилась. Но мне было очень лестно, что работала с хорошими актерами — с Вячеславом Тихоновым, Караманом Мгеладзе и другими. Добрые, немного странные отношения у меня сложились с Николаем Афанасьевичем Крючковым, уникальным актером и обаятельным человеком. Во время съемок это был очень приветливый, дисциплинированный, высокопрофессиональный актер. Я не помню, чтобы он капризничал, опаздывал, кому-нибудь грубил, то есть совершенно не страдал от «звездной болезни». А в свободное от работы время резко менялся…

Но обо всем по порядку. Был какой-то праздник, и меня посадили возле Николая Афанасьевича. Он что-то выпивал, а может, и ничего — не помню. Но вдруг мне сказал, чтобы я кое на что согласилась или… ушла. Я встала и гордо удалилась. После этого мы с ним стали друзьями, у него ко мне появилось совершенно другое отношение.

И был вот какой случай. Нужно было уезжать из Крыма со съемок, а он в это время, мягко говоря, был не в форме. Администратор фильма никак не мог заставить его выйти из номера. Надо было ехать из Ялты до Симферополя, и все мы очень боялись опоздать на самолет.

Администратор стал меня упрашивать:

— Попробуй ты, может, он тебя послушает…

Все уже заметили, что Николай Афанасьевич относится ко мне с теплотой.

И я действительно его уговорила, он пошел в машину. Но в спешке я забыла в своем номере сумочку с документами и билетом. Вспомнила об этом на полпути к Симферополю. С нами в машине ехал администратор, он позвонил куда-то, сказал: номер в гостинице такой-то, в нем документы и билет Быстрицкой… Дорога до Симферополя длинная, Николай Афанасьевич пришел в себя, в аэропорту договорился, чтобы меня посадили в самолет без документов и без билета. В Москве он продолжил свое «шефство» надо мной и купил билет до Вильнюса. «Но деньги ты мне возврати», — предупредил. Мне это очень понравилось. И я пообещала в свой очередной приезд в Москву отдать долг. То есть сложились нормальные человеческие отношения: он меня не «покупал», он меня выручал.

Прилетели в аэропорт в Москве, и все таксисты хотели посадить его в свои машины, называли по имени-отчеству. Такой известности, такой всенародной славы вряд ли кто-то из актеров добился. Ну, может быть, так же знали Любовь Петровну Орлову. Или Петра Алейникова. Но у Крючкова была своя слава, такой не было ни у кого.

И после съемок все мои встречи с Николаем Афанасьевичем были добрыми, теплыми. Я точно знала, почему он стал любимцем «простой», как говорят, публики. Кроме уникального, чисто русского таланта у него была широкая душа, открытая всем. Люди это интуитивно чувствовали.

Из Москвы я должна была улететь в Вильнюс — там все еще были мой дом и моя основная работа. Но у меня возникла неожиданная проблема. Я всегда мечтала обзавестись хорошей собакой. Мои друзья шутили, что у меня с собаками, которые были у многих из них, складывались странные отношения. Я с ними разговариваю, как с людьми. Я их понимаю, и они меня тоже понимают. Кажется, мы настроены на общие волны.

У Яны Гречушниковой была очень строптивая овчарка, которой она дала мое имя — Эля. «Барышня» своенравная, ее никак не удавалось спарить, «женихи» шарахались от нее с лаем и визгом. Ее отвезли в зоопарк и запустили в клетку к волку. Перед матерым волчарой Эля не устояла. Родились щенки — помесь овчарки и волка. Последыша Яна подарила мне, и я, не мудрствуя лукаво, назвала его Волком. Временно он жил у Яны.

Съемки фильма завершились. Сценарий был слабеньким, фильм получился о чем-то героически-морском, успех его не ждал. Я получила свой гонорар и засобиралась в Вильнюс. Яна принесла двухмесячного Волка в аэропорт. Никому и в голову не пришло, что такому «пассажиру» требуются ветеринарные справки и еще какие-то документы.

Щенок сидел в корзинке, и Яне удалось уговорить стюардесс взять Волка на борт. Волк меня узнал! Он, лобастый, пушистый, буквально пищал от восторга и вообще всячески демонстрировал свою радость. А ведь я виделась с ним однажды минут сорок у Яны…

Волк себя очень хорошо вел, пока мы летели. Маленький, он уже понимал, что не следует привлекать к себе внимание.

Самолет на Вильнюс летел с посадкой в Минске. В Минске нас с Волком высадили, не помогли никакие уговоры. То ли экипаж сменился, то ли все-таки стало известно о «недозволенном» пассажире: ветеринарный контроль был строгим. Я стала думать, как нам добраться до Вильнюса. О том, чтобы расстаться с Волком, даже не помышляла. На железной дороге нас в вагон тоже не пустили без документов на Волка. А документов у меня не было, щенка ведь мне подарили.

И мне пришлось взять такси до Вильнюса. Весь свой гонорар за фильм я потратила на это путешествие. Волк понимал, что происходит что-то необычное, жался ко мне, заглядывал в глаза. Я ему сказала: «Я тебя не брошу», — и он меня понял, успокоился. Пока мы ехали — а это не один час, мы очень подружились, и я поняла, что у меня появился друг, очень серьезная собака.

Потом Волк вырос и стал замечательным псом. Я любила с ним гулять, он с большим достоинством шел рядом и гордо нес свою красивую голову. Мы ходили на речку, и он очень любил таскать большие-большие булыжники. Возле дома из них сложилась целая горка.

Волк не терпел унижений. Ребятишки его дразнили, швыряли в него камни. Он долго не обращал на это внимания, но обидчиков запомнил и однажды не выдержал, укусил мальчишку. Волк был в строгом ошейнике, но без намордника. Он куснул, тут же принял царственную позу и пошел дальше рядом со мной. Были неприятности…

Волк жил у меня несколько лет. Когда начались съемки «Тихого Дона», я вначале брала его в экспедиции, но, естественно, постоянно не могла возить туда-сюда, уделять много внимания. Когда я уезжала, с Волком никто справиться не мог, в том числе и мои родные, он себя вел очень плохо, признавал только меня, свою хозяйку. И я подарила его хорошей семье на одном хуторе. Волк был выдрессирован, отлично нес сторожевую службу, но в городских условиях жить такому огромному псу с волчьим норовом было трудно. Я потом семь лет бегала за каждой собакой, на него похожей…

Потом, спустя годы, мне подарили очаровательную девочку-пекинеса. Фифа — маленькое, очень красивое чудо. Утром Фифа обычно приходила ко мне в постель и воображала себя чрезвычайно важной персоной. Как-то у меня было плохое настроение, она это почувствовала и буквально «вымыла» мне язычком руки до локтей. Я не могла понять, с чего бы это. Никакими кремами я не натиралась. Она, очевидно, пыталась меня утешить, приласкать, и я была тронута до слез. Настроение мое поднялось — наступал обычный день.

Фифа была замечательным товарищем, она очень тонко чувствовала все, что происходило вокруг. Дружочек необыкновенный, на нее посмотреть — и то радостно.

Пекинесы — китайские дворцовые собачки. Мне очень нравится легенда о том, как они появились. Лев влюбился в обезьянку… И очень страдал: обезьянка маленькая, а он такой большой! Но лев чувствовал, что обезьянка тоже к нему неравнодушна. И он обратился к Богу, стал умолять, чтобы тот ему помог. Бог его спросил: «Если я тебя сделаю маленьким, как ты к этому отнесешься?» И ради любви лев на это согласился. Легенда гласит, что так появились первые пекинесы: от льва и маленькой обезьянки, от необычной и красивой любви. У меня есть картинка, на которой изображены тринадцать пекинесов: пушистые, очаровательные, и глаза у них мудрые. А под ними подпись: «Давайте жить дружно».

Моя Фифа досталась мне не очень обычным способом. Когда я рассталась с Волком, очень тосковала. Но прекрасно понимала, что моя профессия мешает обзаводиться новой большой собакой. И подумала, что могла бы приобрести маленькую собачку, которую можно возить с собой, а не оставлять дома и уговаривать знакомых присматривать за нею. Через много лет я позвала к себе на дачу друзей, и мы поехали на ближайший рынок, чтобы чего-то прикупить к столу. Мужчины сказали:

— Мы сами все купим, вы не подходите к торговкам, а то с вами все получается дороже.

Кстати, это необъяснимое явление: при взгляде на меня продавщицы немедленно поднимают цены.

Я пошла в тот рыночный ряд, где выстроились торговцы щенками, котятами, кроликами и прочей живностью. Подумывала о йоркширском терьерчике — они маленькие такие, ершистые. И вдруг увидела, что несут крошечку, которая могла поместиться в ладошках, — курносенькую очаровашку.

— Можно посмотреть? — спросила я.

— Пожалуйста.

Я взяла крошку в руки. Собачка тут же начала язычком облизывать руки, ткнулась мордашкой в щеку — веселая, ласковая.

— Как ее зовут?

И вдруг называют уменьшительное имя моей покойной мамы, Эсфирь, родные называли ее ласково Фирой. Я никогда не слышала, чтобы у собачки было имя Фира. Это было 9 августа, а 11 сентября — день смерти мамы. И я решила, что это мама посылает мне такой подарок, напоминает о себе.

Спросила, сколько стоит собачка, и услышала сумму, от которой мои длинные волосы встали дыбом. Стою и думаю, где мне такие деньги взять. Это был 1998 год — дефолт и прочие радости-гадости. Да и сегодня я бы таких денег не собрала. Стою и думаю: что продам, у кого займу? Словом, разные мысли лезли в голову, совсем не по моим финансовым возможностям. И вдруг вижу: какой-то мужчина берет собачку. Подходит ко мне, протягивает ее и говорит:

— Я ваш почитатель… Прошу, возьмите ее…

Я была потрясена и, конечно, стала отказываться, сказала, что это очень дорогой подарок и я не могу принять его от незнакомого человека.

Он стал меня уговаривать: «Я работаю в таком месте, что могу себе позволить сделать вам этот подарок. И не отказывайтесь, пожалуйста…»

С тех пор я каждый божий день вспоминаю этого незнакомца добрым словом и мысленно благодарю.

Мы прожили с моей подружкой Фифой душа в душу 17 лет. Потом наступил ее час. Но я не осталась одна.

Теперь рядом со мной две милые собачки — карликовые шпицы, одна черная по кличке Асса, другая абрикосовая, ее зовут Пуля. Новые друзья, люди они или собаки, не заменяют ушедших, они занимают свое место, не то, которое освободилось.

Русские драмы с литовским акцентом

В Вильнюсском русском драматическом театре я работала с удовольствием. Пусть это было не совсем то, о чем я мечтала, но сейчас, с высоты опыта моей жизни в искусстве, я понимаю, что тогда я получила хороший шанс. Сколько талантливых девочек затерялось по простой причине — первые шаги им пришлось делать в убогих провинциальных театрах, раздираемых склоками, в случайно сложившихся труппах, которыми руководили бездарные, но амбициозные режиссеры!

Я ни в коей мере не хочу бросить тень на многие прекрасные театры в больших и малых городах страны. Там работали и работают поистине одаренные актеры и режиссеры. Не случайно именно провинция бесперебойно поставляет таланты в Москву и крупные города. Провинция — это ведь не географическое понятие, этим словом в России всегда обозначали узость кругозора, миропонимания. Вильнюсский драматический театр никогда не был провинциальным — это был театр с европейскими традициями, с очень прогрессивными взглядами. В нем культивировались подчеркнуто уважительное отношение к актерам, тщательный подбор репертуара.

Моей первой ролью была роль Тани в одноименной пьесе Алексея Николаевича Арбузова. Таня — врач по профессии. Вообще я никогда не отказывалась играть на сцене врачей, даже если была слабая роль. Считала, что так я отдаю свой долг родителям, которые мечтали видеть меня врачом. Это, конечно, эфемерное утешение, тем не менее так было.

С огромным удовольствием я репетировала эту роль. Знала, конечно, что ее играла в Москве великая Мария Ивановна Бабанова. Роль действительно была замечательной, я считала, что мне крупно повезло, когда ее мне отдали. Честно говоря, я даже не рассчитывала на такое начало моей театральной карьеры в Вильнюсе.

И вот пришел день премьеры… Я попросила родителей не приходить в театр — у меня все-таки были с ними натянутые отношения: я поступила не так, как они хотели, и они не верили, что я чего-то смогу добиться. Родители сказали мне, что и не собирались идти на мою премьеру. Возможно, я обидела их своей просьбой.

Помню, как я волновалась и как сыграла эту роль. Наконец — финальные сцены, зажглись люстры, зрители очень долго не отпускали актеров, занятых в спектакле. Потом я уже одна выходила на сцену — меня актеры буквально выталкивали из-за кулис на поклоны, потому что зрители требовали «Таню». Успех был ошеломляющим. Мне преподнесла огромный букет желтых хризантем сотрудница папиного госпиталя. Не помню сейчас, кем она была — то ли сестрой-хозяйкой, то ли старшей хирургической сестрой. Но знаю, что она была фронтовичкой. И помню ее слова о том, что она сама вырастила эти цветы.

Это был первый букет, полученный мною на театральной сцене. Если я сейчас скажу, что он остался для меня самым дорогим, многие сочтут меня сентиментальной. Но это правда: первая большая роль и первые цветы…

И вот все закончилось: аплодисменты, поздравления. Я разгримировалась, дождалась своего троллейбуса и поехала домой. Наш театр был не настолько богат, чтобы развозить на машинах после спектаклей даже исполнителей главных ролей. Ехала и думала: какая же я дура! Надо было сделать так, чтобы родители посмотрели мою игру, они бы поняли, что я пошла учиться туда, куда мне надо, и что я делаю то, что и должна делать.

Вспоминаю, как поднималась по лестнице в удрученном настроении: ну вот, сейчас никто даже не будет разговаривать со мною о спектакле, домашние сделают вид, что ничего не случилось — обычный вечер…

Я позвонила, дверь распахнулась, меня ждали. Мама и папа все-таки были на спектакле! За маминой спиной я увидела, что кипит самовар, у нас его всегда ставили по праздникам. Мы сели пить чай, и папа сказал тогда:

— Твоя взяла. Работай…