Без Веры...

Если соблюдать предложенные им правила игры и отвечать у доски, не слишком мямля и запинаясь, то в общем, и нормально. Но если озвереет, полкласса может стоять весь урок, а на следующих занятиях он непременно спросит у «стоиков» тетради с выполненными в классе работами.

Глянув мельком в учебник, Вениамин Дмитриевич, постукивая мелом по грифельной доске, каллиграфическим почерком начал писать уравнение, изредка комментируя свои действия. Всё по делу, чётко и лаконично.

Не считая звуков его голоса, в классе стоит почти мёртвая тишина, нарушаемая разве что поскрипыванием пёрышек, шелестом бумаги и покашливанием. Да за окном звучит приглушённо музыка улиц, состоящая из трамвайных звонков, стука копыт по мостовой, и криков уличных торговцев.

— Пыжов! — и сила привычки подбросила меня с места.

— Н-да… — только и сказал Фельдфебель, глянув на мою выразительную физиономию. Парадный фасад у меня в целости: нет свёрнутого на сторону носа, расквашенных губ или освещения под глазами. Но вот уши заметно припухли, а пуще того — скулы и даже виски, под которыми я сбитыми руками нащупал что-то вроде отёков.

Согласно гимназическим правилам, безобразия разного рода нужно не допущать и пресекать, но на многие вещи смотрят сквозь пальцы. По факту, пресекаются драки массовые и откровенное безобразие, обычные же драки считаются «необходимым этапом взросления» и закалкой характера. Но многое зависит от преподавателя и его личных тараканов.

В целом же, если «парадность портрета» нарушена не слишком заметно, преподаватели предпочитают «не замечать» происшествия. В иных случаях могут поднять и начать задавать томительные вопросы, на которые принято отвечать что-то вроде «упал» или «пчела покусала».

Педагоги прекрасно знают негласные, но тщательно соблюдаемые правила, отчего такие расспросы выглядят, да и являются, настоящей издёвкой. Говорить правду — нельзя! Даже если тебя гнобят, третируют и унижают старшеклассники или просто заведомо сильнейшие — нельзя.

В противном случае можно обзавестись репутацией доносчика, а таких презирают, третируют и порой доходит до того, что их вынуждают переводиться на домашнее обучение. Перевод в другую гимназию обычно не помогает, разве что перевестись откуда-нибудь из Киева в Пермь, но подобные географические экзерсисы может позволить себе далеко не каждая дворянская семья.

Бывает, что и вовсе — стреляются, травятся, режут вены… Вообще, как мне подсказала память, самоубийства среди гимназистов и студентов, явление необыкновенно распространённое.

— Пыжов, — ещё раз повторил Фельдфебель, выразительно артикулируя, — а иди-ка ты, голубчик, к доске!

Решая механически не самое сложное уравнение, я краем глаза ловил задумчивый взгляд Вениамина Дмитриевича.

— А ведь верно, — не без толики удивления констатировал педагог, — А скажи, голубчик…

Ответив на пару вопросов, я вернулся за парту, где провалился в какой-то транс, в коем и пребывал до конца урока. Будучи в классе и выполняя все необходимые записи в тетради, я одновременно просматривал воспоминания, распаковывающиеся сикось-накось. По счастью, урок этот оказался последним.

Как только прозвенел звонок и Фельдфебель вышел вон из класса, гимназисты весело загомонили, собирая вещи и растеряв весь свой казённый вид. До моих проблем дела никому не было, но впрочем — ожидаемо.

— … а ему по уху, по уху! — солидно басил с Камчатки какой-то верзила с любовно выпестованным юношеским пушком, весьма небрежно развалившись на скамье и выставив в проход ноги. Не знаю, врёт он или нет… но судя по контексту, по уху получил городовой!

В углу кто-то, прикрытый спинами одноклассников, хвастается бабками[2], а минуту спустя вся компания решает не торопиться домой, а как следует поиграть в одном из тихих переулков поблизости от гимназии.

Парахин со Стручком, поглядывая на меня насмешливо, вышли вон из класса, переговариваясь, и наверное, обсасывая подробности сегодняшней драки.

Я собираюсь медленно. Отчасти — потому что не помню толком, где живу, а отчасти — всё та же мигрень, к которой прибавилась боль в мышцах. Сильно ноет натруженная поясница, болят отбитые плечи и предплечья, ноют запястья и болят сбитые, частично выбитые костяшки пальцев.

Отчасти — ещё и потому, что есть фактор школьных недругов, не учитывать который попросту глупо. Здравый смысл подсказывает, что драться в ближайшие дни мне очень, очень нежелательно! А ещё — унаследованный от этого тела страх…

Всё так же вяло собираясь, дождался, пока две третьих моих одноклассников выйдет за дверь, и только потом поволочился следом.

Выйдя с гимназического двора прочь, с полминуты стоял, не в силах сообразить, куда же мне идти. Наконец, сориентировавшись в направлениях и сторонах света, потащился через дворы в Милютинский переулок, славный разве что своими доходными домами, в одном из которых мы снимаем квартиру, да зданием телефонной станции, считающимся на данное время самым высоким в Москве.

Пару раз свернув не туда, досыта насладился аутентичными сараями для дров, деревянными нужниками…

«Канализация вроде есть? Есть… Тогда зачем? — проснулся во мне бывалый турист и начинающий этнограф, — А-а! Для дворников, слуг и публики попроще!»

… лошадиными яблоками на брусчатке и суровыми дворниками, гоняющими ребятню из простонародья. А ещё — мелкими лохматыми собачонками, настороженными кошками на крышах сараев, трупиками крыс и одной живой представительницей Серого Племени, играющих детей и греющихся на солнце ветхих стариков, одетых не по погоде тепло.

Всё это необыкновенно ярко, выпукло, запашисто и структурно, так что я окончательно уверился в своём попаданчестве. Настроение сильно испортилось, и домой я плёлся нога за ногу, машинально здороваясь со знакомцами.

Выдернуло меня из февраля, а нынче месяц май, но вот знаете? Ни черта не помогает! Всю эту зелень московских двориков я с радостью променял бы на февральские улицы Берлина! Образца 2022 года, разумеется.

Не самый хороший год, как ни крути, но это — моё время! А сейчас у меня какое-то странное ощущение, будто меня выдрали корнями и сунули в яму, небрежно присыпав и тут же забыв. Выживу, не выживу… как озеленение, проведённое администрацией города сугубо для освоения средств. Чёрт его знает, откуда такие ассоциации… но вот есть же!

Вырвали из привычной среды, сунули в яму с говном, и давай, пускай корни!

Пребывая в своих мыслях, я наступил на собачье дерьмо, и долго оттирал подошву о валяющуюся на земле доску, а потом шаркая по луже сомнительного происхождения и матерясь тихонечко.

— Как-то оно всё… в тон — одно к одному, — подытожил я, продолжив своё отнюдь не триумфальное возвращение домой.

При приближении к дому настроение испортилось ещё больше. Квартира наша, которая считается четырёхкомнатной, находится на первом этаже, а это по здешним временам, показатель низкого статуса.

Чёрт его знает, почему в Российской Империи сложилась эта система, но в доходных домах «чистая» публика может снимать квартиры в одном доме с едва ли не оборванцами. В подвалах и полуподвалах ютятся дворники и мелкие мастеровые, а на верхних этажах (особенно если в доме есть лифт) могут жить генералы.

У нас хоть и первый этаж, но на грани приличий. Квартиры по соседству снимают учителя из городских училищ, служащие купеческих контор и тому подобная мещанско-разночинская публика. И мы, Пыжовы, ведущие свой род из московских бояр!

Ох, как это бесит папеньку… и раздражало меня. Раньше. Сейчас, впрочем, раздражает не меньше, просто иначе. Из собственной квартиры площадью в полтораста метров, да в престижном районе… и сюда?! Не вдохновляет, вот ни разу.

К слову, с наймом квартиры тоже не всё гладко. В чём дело, не знаю, но папенька то ли по мелочи шантажирует домовладельца, имея на него какой-то мелкий долгоиграющий компромат, то ли (что вернее всего), оказывая тому какие-то услуги не вполне законного характера.

Вот такая вот у нас семейка… Аристократия помойки, натурально!

— Долгохонько ходите, Алексей Юрьевич, — встретила меня Фрося в дверях, неодобрительно поджимая губы и даже не думая помогать, хотя бы и формально. Возраст и внешность у неё самые невнятные, и вся она какая-то оплывшая, сырая, неопрятная — притом, что внешнее очень хорошо гармонирует с внутренней сутью.

— И тебе доброго дня, — вяло отозвался я, ставя ранец на пол и переобуваясь в домашние туфли.

— А-а, явился? — фыркнула Люба, выглянув из комнаты и выразительно задержав взгляд на моей побитой физиономии, не проявляя притом ни малейшего признака сострадания. Скорее — непонятную, какую-то затаённую агрессию, когда ещё не ненависть, но от родственных чувств остались только ошмётки, сцепленные скрепами общественной морали.

Нина, младшая, и вовсе не стала выглядывать, отчего во рту стало кисло. Я… а точнее, моё юное Альтер-Эго сестёр любит, почему-то испытывая перед ними острое чувство вины.

— А, вот оно что, — сообразил я, поймав очередной кусочек воспоминания. Я-Он почему-то винил себя в уходе матери. А далее — снежным комом одно к одному. Озвучивание этой надуманной вины, масло в огонь со стороны отца (из-за пьянства, блядства и рукоприкладства которого и ушла мама) с перекладыванием вины с любимого себя на подставленную выю, ну и своеобразный характер вообще всех «родных человечков», готовых винить в любых проблемах кого угодно, но только не себя!

— Чевой вам, Алексей Юрьевич? — выглянула с кухни служанка. Всей почтительности в ней — именование по имени-отчеству, потому как батюшка так велел. Мой, разумеется. Наследник!

Как это сочетается с перекладыванием вины и фактическим игнорированием сына… А так и сочетается! В прошлой жизни немногим лучше было, до слёз всё знакомо! Не один в один, но ох как знакомо…

— Обед, спрашиваю, скоро? — поинтересовался я, подавив рвущиеся наружу чувства. Служанка, поджав бесформенные губы куриной гузкой, ничего не ответила и удалилась на кухню греметь посудой, выразительно вильнув толстым задом. Память тут же подкинула воспоминание… о случке, наверное. Иначе я это не могу назвать.

Спит мой папаша с Фросей, так вот. Понятно, что у взрослого мужчины есть… потребности, но Фрося?! Впрочем, сильно пьющему коллежскому секретарю[3] в возрасте под пятьдесят сойдёт и такая. И что-то подсказывает мне, что со служанкой он… хм, спаривается только тогда, когда нет денег на проституток. В общем, та ещё парочка — жаба с гадюкой!

Не дождавшись ни обеда, ни ответа, я удалился в крохотную узкую комнату, напоминающую пенал, и как был в форме, так и завалился на застеленную постель. В голове — каша, впереди — ясное понимание приближающегося Апокалипсиса и острое желание шагнуть с крыши.

Может быть, удар об асфальт закончится тем, что этот кошмар окажется сном, и я, проснувшись, сяду в своей постели. А потом забуду всё, что снилось, и останется только память, что была какая-то гадость… да и чёрт с ней!

… что-то холодное легло мне на раскалённый лоб, а потом сухие пальцы болезненно оттянули веки, едва не надрывая уголки, и в глаза мне заглянула морщинистая, несколько обрюзглая физиономия, украшенная чеховской бородкой, только что изрядно седой.

— Ну-с! — бодро сказала физиономия, обдав запахами лекарств и больных зубов, бесцеремонно вертя мою голову и пристально глядя через очёчки в золочёной оправе равнодушными глазами, — Сколько пальцев?

— Два, — вяло отозвался я, не вполне соображая, — а теперь три.

— Ну, что я могу сказать? — физиономия отпрянула от меня, и я машинально повернул голову вслед.

— Неприятно, разумеется, — с казённым сочувствием продолжил врач, сидя на стуле подле моей постели и отсчитываясь о ситуации стоящему в дверях отцу, — но и ничего страшного. Гимназисты, бывает, от переутомления в обморок прямо в классе падают. А травмы…

Он пожал плечами и заключил равнодушно:

— Ничего страшного. Дети, что вы хотите!

— Так что? — поинтересовался отец, не слишком убедительно показывая голосом озабоченность моим состоянием.

— Недельку пусть отдохнёт, — постановил медик, — записку в гимназию я сейчас же напишу. Где же… а, вижу!

Сев за мой стол у окна, он подвинул чернильницу поближе, проверил перо и быстро набросал записку, вырвав листок из специального блокнота.

— Вот и всё, — медик встал, протягивая записку отцу, — Денька три постельный режим и никаких уроков, а потом можно постепенно вставать.

— Так может, и нечего дома бездельничать? — не к месту оживился отец.

— Ни в коем случае! — заступился за меня медик, — Вы что, нервической горячки хотите?

Он принялся что-то объяснять отцу, поминутно поправляя очки и вставляя в разговор медицинские термины.

— Может, по рюмочке? — предложил Пыжов старший, пытаясь перейти в привычные рамки.

— Хм… — зажевал губами врач, явно напрашиваясь на уговоры.

— Калгановой!? — наступал отец, и медик, так и оставшийся безымянным для меня, удалился в гостиную.

Дверь в комнату так и осталась приоткрытой, и я хорошо слышу голоса, звуки собираемого стола и всю ту суету, что сопровождает появление гостей. Юрий Сергеевич, то бишь папенька, впечатление производить умеет — за что, собственно, и держат на службе. Ну и за происхождение, не без этого…

Подробностей не знаю, но память уверенно подсказывает, что дворяне, особенно потомственные, при поступлении на службу или учёбу вполне официально имеют фору. Да и уволить их с государственной службы не так-то просто!

Скрипнула дверь, и в комнату вошла Фрося, поменяв на лбу вымоченную в уксусе тряпку. За ней, несколько минут спустя, заглянула Люба, и хмыкнув, удалилась прочь, не сказав ни слова. Нина так и не заглянула.

— … в траты батюшку ввёл, — разбудив, укоризненно сказала Фрося, и сжав бесформенные губы в комок, поменяла повязку.

— Вставать мине теперь из-за ево посередь ночи… — услышал я недовольное Фросино ворчание, и служанка, демонстративно шаркая по полу толстыми ногами в старых опорках, удалилась прочь, прикрывая за собой дверь, — Вот ишшо! Тоже, придумали господа!

Глава 2

Рефлексия ГГ и понимание, что он — попал!

Окно моей спальни выходит во двор, и право слово, виды из него открываются вполне заурядные, и я бы даже сказал — унылые. Через мутноватое стекло, давно нуждающееся в тряпке, виднеется кусок двора, интересный разве только вовсе уж малому ребёнку или человеку престарелому, ветхому телом и разумом.

Дровяные и угольный сараи, несколько тощих кустов сирени с чахлыми завязями соцветий, бузина и старая, раскидистая берёза с потрескавшейся корой, закрывающая своей кроной большую часть двора. Под ногами вытоптанная глинистая земля, перемешанная со всяким сором, и от того не превращающаяся после ненастной погоды в болото.

Почему бы не замостить это булыжником, или хотя бы не засыпать щебёнкой, лично мне понять сложно. Обойдётся это не то чтобы в копейки, но в суммы, вполне посильные для домовладельца. К тому же, один из обитателей полуподвала работает в каменоломне, и если озадачить его, пообещав снижение платы за жильё, решить вопрос можно будет и вовсе за копейки. Но нет…

За кустами, если встать на подоконник или письменный стол, отодвинув в сторону чернильницу и тетради, виднеется уголок деревянного нужника, предназначенного простому люду из полуподвала. Крыша его, покрытая подгнившей дранкой, поросла пятнами зелёно-бурого мха, а в щели задней стенки, прячась в кустах жимолости, вечно подглядывают мальчишки, движимые естественным в таком возрасте любопытством.

Пакостников гоняют, крутят уши и устраивая шумные скандалы родителям, но без особого толка. Судя по всему, либидо у местных мальчишек совершенно ядерное, раз уж выдерживает позорные скандалы и нещадные порки, не смущаясь даже сортирным оттенком эротических откровений.

Сей унылый пейзаж несколько оживляют пара мелких собачонок, несколько облезлых кошек, блохастых и лишайных даже на вид, да мелкая детвора, появляющаяся иногда в этой своеобразной пародии на российское телевидение. Изредка мелькнёт деловитая хозяйка, развешивающая серое, застиранное и многажды штопанное бельё на натянутой верёвке, или один из стариков, оставленный детьми на хозяйстве, возится в дровяном сарае.

Собственно, это не весь двор, а кусок его, и как мне представляется, наиболее унылый. Память подсказывает, что там, вне моего поля зрения, есть пара лавочек, на которых вечно дремлют ветхие старики, усаженные следить за бельём и играющими посреди грязи внуками.

По вечерам там собирается полуподвальный бомонд и начинается светская жизнь — с семечками, смешочками, сальными шутками и щипками, а иногда, после получения жалования, и песнями. Но местный дворник бдит, не допуская безудержного разгула и оберегая покой «чистых» жильцов. Так что бомонд либо быстро утихает, уползая в свои сырые ̶н̶о̶р̶ы̶ жилища, либо, если имеется настрой на продолжение культурного досуга, удаляется прочь кривоколенными переулками, нарушая тишину не слишком складным хоровым пением.

Если не слишком увлекаться вокалом и не нарываться на принципиального дворника, можно дойти до одного из очагов культуры морлоков, то бишь до каких-то скоплений сараев и сараюшек, поставленных достаточно далеко от доходных домов. Там можно сколько угодно упражняться в пении и филологических упражнениях в стиле «Ты меня уважаешь?», не боясь попасть в полицию или получить по хребту древком дворницкой метлы.

За сараями собираются иногда дети, поиграть в бабки, ножички и городки, а те, кто постарше, попутно лапают задорно повизгивающих девчонок за всякие места, горстями рассыпая сальные шутеечки и пошлейшие намёки. Причём, как подсказывает мне память, слабый пол сальностей не чурается. Да и насчёт облапать… всякое бывает.

Игра эта не в одни ворота, что меня, признаться, изрядно озадачило. Я не историк, и хотя не вовсе уж чужд этой науке, о жизни именно что простонародья представление имел самые лубочные. Не кисельные берега с молочными реками, но некий патриархат, косы до пят и глаза в пол. А патриархат как бы и есть, но как мне кажется, потому что в значительной мере защищается церковью и законодательством.

Бабы здесь бойкие, и многие вполне уверенно «строят» мужей и сыновей, заводят любовников и нередко — содержат себя сами, и притом недурно. Впрочем, это всё-таки Москва, город пока не вполне столичный, но богатый, торговый и дающий какие-никакие, но возможности. В деревнях, полагаю, этой самой кондовой, исконно-посконной патриархальности столько, что хоть ложкой черпай.

Там мужик — какой ни есть, а кормилец! Потому как баба, будь она даже из тех, что останавливает на скаку горящие избы, чисто физически не потянет некоторые виды работ.

За три дня видами двора я наелся так, что дальше просто некуда! А собственно, заняться мне больше и нечем… Книжки, по настоянию доктора, отец убрал под замок, в том числе и учебники.

Остаётся только ковыряться в памяти, и единственное, что я могу выбирать — лёжа на кровати, или сидя перед окном. Оба варианта не то, чтобы вдохновляют, но увы…

Настроение у меня скверное, и это мягко сказано. Не радует ни сам факт переселения, ни обстоятельства, ни новое тело, ни семья, ни приближающиеся «интересные времена».

В теории всяких интересных возможностей — хоть лопатой греби! А на деле, стоит немножечко обдумать, ситуация представляется уже не столь привлекательной. Точнее даже — вовсе не привлекательной!

Будь я каким-нибудь авантюристом, да притом с соответствующим опытом, и скажем — с образованием историка, специализирующегося на этом времени, то поковырявшись в памяти, наверняка нашёл бы великое множество вариантов. Читывал я в своё время пару книг, писанными белыми эмигрантами, так там в числе прочих интересностей были сведения о вывозимых из России ценностях.

Деталей не помню, да и писали о них мельком, но запомнилось накрепко, что экспроприировать церковное имущество начали отнюдь не безбожники-большевики! По крайней мере, если говорить о масштабной экспроприации, а не о баловстве примкнувших «социально близких» с обысками «контриков» «на нужды Революции».

Эшелонами Белая гвардия вывозила ободранные оклады икон, кадила и прочее церковное имущество. Да так, что якобы именно на эти средства и содержали потом не один год РОВС[4] и кучу прочих организаций соответствующего толка, в которых десятки тысяч людей не просто числились, а получали какое-никакое жалование и паёк, строили школы и казармы. В общем, охват и размах!

Большевики и разного рода социалисты, впрочем, были немногим лучше, если вообще лучше хоть в чём-то, не считая стремления перевернуть мир на справедливый лад — так, как они это понимали. Понимают… Но даже аскетичные идеалисты, как мне помнится, нередко собирали разного рода кубышки. Уж на таком-то уровне историю я помню.

А на всякий случай! Вдруг контрреволюционеры возьмут верх? В первые годы Советской власти это было вполне вероятно. Или например (как оно и произошло в действительности), революционеры сами начнут чистить свои ряды, избавляясь от несогласных. Всё, будто по кальке с Великой Французской Революции!

А Коминтерн, на создание и поддержку которого потрачены чудовищные суммы? А «буржуазное перерождение» отнюдь не немногих революционеров, считающих былые заслуги и пару лет ссылки достаточным основанием, чтобы в нищей стране вести жизнь богатых аристократов? А сколько разного рода кубышек распихали по зарубежным банкам…

Не всегда ради безбедной старости, к слову. Деньги эти нередко тратились на вполне альтруистические цели — другое дело, почти всегда бестолково. Но впрочем, глупо пенять о том профессиональным революционерам, большинство из которых ни образованием, ни самой жизнью не были заточены под решение задач подобного рода.

Финансами, в том числе и государственными, они распоряжались с размахом голодранца, получившего нежданное наследство. Какая там экономика, какая политика… Сугубо личные симпатии, дружественные связи с конкретными людьми, да горячечный образ Мировой Революции, маячащий на горизонте!

Впрочем, нельзя сказать, что с рулением государством они справлялись хуже аристократии, скорее даже — лучше. Несмотря на Коминтерн, мадагаскарских тараканов в собственных головах и изрядно кривое понимание народного блага, строили они всё ж таки дворцы пионеров и школы, а не особняки для себя лично. В основном.