Последний король французов. Часть первая

IV

Герцог Шартрский разрушил деревянную клетку Людовика XIV.

Народу предстояло разрушить каменную клетку Карла V.

Однажды королевская власть совершила ошибку: вместо того чтобы упрятывать в Бастилию людей, она решила упрятывать туда идеи.

Идеи, еле сдерживаемые стенами толщиной в сорок футов, взорвали крепость.

Народ вошел в образовавшуюся брешь.

Бастилию штурмовали не Тюрио, не Майяр, не Эли, не Юлен.

Ее штурмовали Пелиссон, Вольтер, Линге.

Герцог Орлеанский принимал участие во всех событиях, которые подготовили великий день 14 июля, однако его двусмысленное положение помешало ему четко обозначить свои взгляды.

Коль скоро таким людям, как Лафайет и Ламет, было неловко в их республиканских фраках, то тем более это происходило с представителем Орлеанского дома, Бурбоном, принцем крови, потомком пятого сына Людовика Святого.

Вот почему тот самый человек, который в сражении при Уэссане безбоязненно, с открытой грудью, не имея никакой другой кирасы, кроме голубой орденской ленты, подставлял себя под пушечные ядра, летевшие с семи английских кораблей, надел защитный нагрудник, перед тем как во главе сорока семи депутатов дворянства присоединиться в церкви святого Людовика к представителям третьего сословия.

Но мало того что этот нагрудник плохо обеспечивал его безопасность, он еще и затруднял ему дыхание: герцогу стало дурно, ему расстегнули жилет и увидели под ним кирасу.

Такую же изготовили для Людовика XVI накануне 10 августа, но он, при всем своем малодушии, отказался надеть ее.

Всем известна прозвучавшая по этому поводу острота Мирабо — великолепная острота, исполненная непристойности.

Единогласно избранный председателем Национального собрания в тот момент, когда речь шла о замене Байи, чьи полномочия истекали 1 июля, герцог Орлеанский отказался от председательства, рассудив, что чем больше он будет на виду, тем вероятнее ему придется принять окончательное, определенное и бесповоротное решение. Он предпочел, несчастный принц, остаться в полумраке, в котором, как ему казалось, у него будет возможность утаивать трепет своего сердца и бледность своего лица.

Вот почему Орлеанская партия никогда не стала достаточно осязаемой, чтобы действовать, хотя и была достаточно заметной, чтобы быть мишенью обвинений.

Впрочем, во многом способствовала этим обвинениям Англия. «Тратьте, тратьте, — говорил Питт, — а самое главное, не давайте мне в этом никакого отчета».

Так вот, эти деньги, эти миллионы, эти миллиарды, которые Питт приказывал тратить, предназначались не только для того, чтобы устроить во Франции революцию, но и для того, чтобы она была по душе англичанам — страшной, кровавой и зачастую постыдной. Англичанам нужно было забыть об одном и отомстить за другое.

Им нужно было забыть о революции 1648 года, эшафоте Уайтхолла и одиннадцати годах правления Кромвеля.

Им нужно было отомстить за поддержку, которую Франция оказала Америке во время Войны за независимость.

Питт был менее зол на Вашингтона, освободившего свою страну, чем на Лафайета, приехавшего в качестве добровольца освобождать страну, которая была ему чужой.

Впрочем, хотите знать, что думала г-жа де Сталь, наделенная твердостью духа, о слабодушном герцоге Орлеанском?

Мы приводим выдержку из ее сочинения:

«Ему были присущи скорее проявления недовольства, нежели замыслы, скорее робкие попытки, нежели подлинные устремления. В существование Орлеанской партии заставляла верить повсеместно утвердившаяся в головах тогдашних журналистов мысль о том, что отклонение от линии наследования трона, как это произошло в Англии, может оказаться благоприятным для установления свободы, если поставить во главе государственного устройства короля, который будет обязан ему троном, вместо короля, который будет считать себя ограбленным конституцией.

Однако герцог Орлеанский был, во всех возможных отношениях, человеком наименее годным для того, чтобы сыграть во Франции ту роль, какую сыграл Вильгельм III в Англии, и, даже оставляя в стороне то уважение, какое люди питали к Людовику XVI и должны были к нему питать, герцог Орлеанский не мог ни поддержать самого себя, ни послужить опорой кому-нибудь другому. Он обладал изяществом, благородными манерами, салонным остроумием, но его успехи в свете развили в нем лишь крайне легкомысленное отношение к нравственным устоям, и, когда революционные бури подхватили его, он оказался не только без сил, но и без сдерживающих начал. Мирабо во время нескольких бесед с ним прощупывал его моральную доблесть и в итоге убедился, что никакое политическое начинание не может иметь основой подобный характер.

Герцог Орлеанский всегда голосовал заодно с народной партией Учредительного собрания, возможно, в смутной надежде взять главный выигрыш, но это надежда так и не приобрела ясных очертаний ни в одной голове. Говорят, что он подкупал чернь. Так это или не так, но нужно не иметь никакого представления о революции, чтобы полагать, будто эти деньги, если он их раздавал, оказали на нее хоть малейшее влияние. Целиком весь народ нельзя привести в движение с помощью средств такого рода. Основная ошибка придворных всегда состояла в попытках отыскать в каких-нибудь частных обстоятельствах причину чувств, выраженных всей нацией».

Госпожа де Сталь права: великие народные мятежи происходят вследствие потребности в изменениях, которую из-за тягости своего положения испытывают нации.

Первые мятежи всегда непроизвольны, неудержимы и предопределены.

Однако в ходе этих мятежей в них берут верх частные интересы, которые всегда ведут нации дальше той цели, какую те желали достичь.

Так, захватывая в 1789 году Бастилию, парижане безусловно не желали ни тюремного заключения короля Людовика XVI, ни суда над ним, ни его казни.

Так, выкрикивая в 1830 году лозунг «Да здравствует Хартия!», парижане не желали ни падения Карла X, ни призвания герцога Орлеанского на трон.

Так, выкрикивая в 1848 году лозунг «Да здравствует реформа!», парижане не желали ни падения короля Луи Филиппа, ни установления республики.

Все, чего они хотели в 1789 году, — это конституция.

Все, чего они хотели в 1830 году, — это отмена королевских указов.

Все, чего они хотели в 1848 году, — это смена кабинета министров и избирательная реформа.

Остальное сделали частные интересы.

Это приводит нас к выводу, что поскольку Провидение может действовать лишь при помощи людских средств, то эти частные интересы являются средствами, которыми пользуется Провидение.

Однако в 1789 году события нарастают, тесня друг друга, и мы возвращаемся к ним.

Десятого июля Лафайет, человек смелых начинаний, одна часть жизни которого прошла в разжигании революций, а другая — в их подавлении, 10 июля, повторяем, Лафайет зачитал в Национальном собрании Декларацию прав человека.

Вечером 11 июля, прямо во время ужина, Неккер получил приказ покинуть Францию, положил письмо в карман, закончил трапезу и, встав из-за стола, произнес всего лишь одно слово:

— Поехали!

Двенадцатого июля Людовик XVI формирует новый кабинет министров и мятеж, еще не сознающий своей силы, еще почти не застрахованный от опасности, начинает выплескиваться на улицы.

Камиль Демулен, возможно, единственный, наряду с Петионом, республиканец, который существует тогда во Франции, является душой этого мятежа.

Пале-Рояль является его центром; Пале-Рояль первым имел свой клуб, «Социальный кружок», и свою газету, «Железные уста».

Пале-Рояль имеет своих подстрекателей, которые посылают депутации в Коммуну и Национальное собрание.

Это из Пале-Рояля выходит толпа людей, которые намереваются освободить французских гвардейцев, заключенных в тюрьму Аббатства.

Это из Пале-Рояля выходит шествие, которое Королевский немецкий полк обагрит кровью и которое торжественно несет бюсты Неккера и герцога Орлеанского.

Это, наконец, из Пале-Рояля исходит то ураганное дыхание, которое опрокинет Бастилию.

Где был герцог Орлеанский в тот страшный день? Стоял позади чуть приоткрытой ставни у какого-нибудь окна, которое выходило на улицу, заполненную смутой и шумом.

А где был тогда герцог Шартрский? О, это как раз всем известно! Герцог Шартрский вместе со своими братьями, сестрой и г-жой де Жанлис был в замке Сен-Лё.

Обитатели замка были заняты представлением спектакля, когда им сообщили о том, что городские заставы сожжены, Королевский немецкий полк стрелял в народ, французские гвардейцы стреляли в солдат Королевского немецкого полка и мятежники двинулись на Бастилию.

Это новость была настолько интересна, что она тотчас же прервала спектакль. Одни вскочили в седло, другие кинулись к каретам, причем актеры даже не стали тратить время на то, чтобы переодеться; один из них появился в облике Полифема на бульваре и, принятый там за аристократа, который насмехается над происходящим, едва не был растерзан в клочья.

В те времена особняк Бомарше, развалины которого мы видим еще и сегодня, высился на бульваре, посреди очаровательного террасного сада. Бомарше был дружен с Пале-Роялем, так что г-жа де Жанлис нередко приводила юных принцев в дом автора «Женитьбы Фигаро», и именно с террасы человека, который, со своей стороны, немало способствовал тому, что теперь совершалось, они наблюдали за падением Бастилии.

Это падение доставило герцогу Шартрскому огромную радость.

Роялистский памфлет, лежащий у нас перед глазами, обвиняет его в том, что, наблюдая это зрелище, он не мог сдержать своего восторга:

«Он не мог усидеть на месте, он топал ногами и хлопал в ладоши, приветствовал всех прохожих и в конце концов впал в такое исступление, что г-жа де Жанлис, которая в душе была рада ничуть не меньше его, сочла необходимым остановить посредством выговора это откровенное ликование».

Мы не придерживаемся мнения роялистского памфлета: этот восторг был прекрасен, государь; но почему вы не заказали картину, изображающую захват Бастилии, подобно тому как вы заказали полотно, изображающее разрушение железной клетки в монастыре Мон-Сен-Мишель? Возможно, став королем, вы бросили бы на нее взгляд и осознали бы, видя перед собой поступок принца, то, что было непоследовательным в поведении короля.

После дня 14 июля настала ночь 4 августа. Герцог Орлеанский внес свой вклад в жертвы, принесенные в ту ночь, отказавшись от всех прерогатив, какие он имел во Французской Валлонии как великий бальи Соммьера.

Однако все это не дало Франции хлеба, а Франция буквально умирала с голоду.

V

Страшные предзнаменования множились, предвещая на этот раз не смерть короля, а конец монархии; на протяжении целого года разговоры шли лишь о бедствиях.

Тринадцатого июля 1788 года чудовищный град опустошил Францию; вся область, прилегающая к Шартру, самая богатая во Франции, была разорена; сорок три прихода в Иль-де-Франсе лишились своих урожаев; из финансово-податного округа Клермон-ан-Бовези писали, что в его пятидесяти четырех приходах мало того что нечем кормиться, но и нечем засевать в следующем году поля.

Между тем приближалась зима вместе со страшным союзником голода, холодом, да еще каким холодом — семнадцатиградусным морозом! Порт замерз в Марселе, море замерзло в Кале: по льдам Ла-Манша можно было удаляться на два льё от берега, словно по льдам Арктического океана; Луара вышла из берегов, Рона затопила свою долину, в прибрежных водах у Нанта погибла рыба, а в Лилле находили стариков и детей, замерзших в своих постелях; в Париже иссякли почти все водоразборные фонтаны, в провинции вода в колодцах превратилась в ледяные глыбы, водяные мельницы остановились и замерли, как если бы, не имея более чего молоть, им было бесполезно продолжать свое движение.

Некоторые крестьяне пытались есть отруби, другие — вареную траву.

В эту страшную зиму герцог Орлеанский вел себя превосходно — по расчету, говорят историки; но какое до этого дело нам, ведь мы судим по поступкам, а не по замыслам; герцог Орлеанский, повторяем, вел себя превосходно, ибо он приказал раздавать народу хлеб и мясо в нескольких кварталах столицы и разжигать огромные костры в своем дворе; его управляющий дал кюре прихода святого Евстафия, аббату Пупару, письменное указание каждое утро раздавать беднякам тысячу фунтов хлеба — не от имени герцога, но за его счет; по его приказу два каретных сарая, прилегавшие к Бурбонскому дворцу, были переделаны в кухни, где ежедневно жарили на вертелах огромные туши быков и с утра до вечера раздавали жареное мясо голодным прохожим.

Возможно, все это делалось по расчету, пусть так, но расчет этот был благим по своим итогам, ибо он спас жизнь тысячам людей.

Именно в течение этой страшной зимы людские умы перевозбудились; в общественных помещениях, где стояли печи для обогрева бедняков, можно было наблюдать, как люди в рваной одежде и с синеватыми лицами обмениваются различными угрожающими замыслами, но, возможно, замыслы эти были пока менее угрожающими, нежели те, какими обменивались в Цирке Пале-Рояля, в кафе Фуа или в читальном зале Жирардена люди, которых звали Камиль Демулен, маркиз де Сент-Юрюж, Дантон и Марат.

Холод прекратился с приходом весны, но голод продолжался; к тому же между муниципалитетом и Национальным собранием, которые нападали, и королевским двором, который оборонялся, не было никаких налаженных отношений; народ кормился как придется, его пропитание зависело от изменчивого прихода судов из Корбея и обозов из Боса; нередко Байи имел в полночь лишь половину того количества муки, какое было необходимо для торговли на другой день, и тогда несчастный астроном отваживался на угрозы; однажды жители Версаля развернули в свою сторону обоз, предназначавшийся Парижу.

«Если вы не вернете муку, которую вы у нас похитили, — написал он г-ну Неккеру, — тридцать тысяч людей придут за ней завтра».

В итоге мука прибыла в Париж.

Но распределение ее неизбежно происходило с запозданием, и люди ждали до пяти часов вечера у дверей булочников, чтобы получить хлеб; в пять часов вечера бедняк лишался всей своей поденной платы: он голодал утром, поест вечером и будет вынужден работать весь следующий день, чтобы купить вторую буханку хлеба через сорок восемь часов, после того как ему удалось купить первую; все это было ужасно.

В особенности страдали женщины; они переживали за своих мужей, ибо голод делал мужчин грубыми по отношению к детям, которых голод делал капризными.

— Почему ты не даешь мне хлеба, ведь я голоден? — спрашивал ребенок, которого окружающий мир еще не заставил осознать материнскую беспомощность.

В итоге сделалась настоятельной новая революция, и чувствовалось, что эту революцию осуществят женщины.

Мужчины были зачинщиками событий 13 и 14 июля, женщины — событий 5 и 6 октября.

Вина за все неполадки, связанные с подвозом продовольствия, была возложена на королевский двор; обоз с мукой, который Версаль развернул в свою сторону, наделал много шуму; стало быть, Версаль развернул обоз ради короля, королевы, дофина и королевского двора; непонятно, что могли они сделать с таким количеством муки, которая им досталась, и потому короля, королеву и несчастного маленького дофина, которому однажды тоже придется узнать, что такое голод, стали называть булочником, булочницей и пекаренком.

— Если бы король, королева и дофин жили в Париже, вместо того чтобы жить в Версале, этого не случилось бы.

— Почему бы не отправиться за ними в Версаль и не привезти их в Париж?

К вечеру 4 октября в Париже было, наверное, сто тысяч человек, которые не ели целые сутки, и пять или шесть тысяч, которые не ели двое суток.

Вечером 4 октября какая-то женщина прибегает из квартала Сен-Дени в квартал Пале-Рояля и кричит:

— В Версаль! Завтра идем в Версаль!

Утром 5 октября какая-то юная девушка берет барабан и бьет общий сбор; пятнадцать тысяч женщин собираются вокруг нее, крича: «В Версаль!»

Все знают итог этого страшного вооруженного паломничества, когда святой, к которому намеревались воззвать, находился под угрозой смерти.

Три или четыре горожанина и пять или шесть королевских телохранителей сложили тогда свою голову. То было кровавое искупление за достопамятный банкет 1 октября, куда королева явилась с дофином на руках и с черной кокардой на своем чепце.

Во время этого буйного пиршества какой-то пьяный драгун заявляет, что он послан сюда герцогом Орлеанским и что герцог Орлеанский поручил ему убить короля. Он наносит себе неглубокую рану и просит своих товарищей прикончить его; однако его товарищи исполняют его просьбу ровно наполовину: они бьют его ногами и оставляют полуумирающим.

События 1 и 3 октября стали причиной того, что произошло 5 и 6 октября. Варикур и Дезют были убиты у дверей королевы, и их головы, принесенные в Париж на концах пик, стали постыдными трофеями разыгравшегося в ту ночь сражения.

То, что короля удалось привезти в Париж, явилось громадным итогом мятежа 5 и 6 октября.

Герцог Орлеанский был совершенно неповинен в этом мятеже. Правда, он много передвигался с места на место в ночь с 5 на 6 октября. Но в ту ночь так поступали все; его видели повсюду на дороге между Парижем и Версалем, но никто не выдвигает против него ни малейшего обвинения. Утром 6 октября, когда окровавленные тела убитых гвардейцев еще лежали на плитах Мраморного двора, он появляется в этом самом дворе, с тросточкой в руке и огромной кокардой на шляпе.

Однако его имя было произнесено, произнесено за ужином пьяным солдатом, произнесено ночью голодной толпой. Выставив вначале напоказ свою кокарду и поиграв своей тросточкой, он предлагает затем свои услуги королю, но безуспешно: король поворачивается к нему спиной, а королева бросает ему в лицо обвинение. По ее мнению, это герцог Орлеанский и Мирабо устроили эти страшные дни, это на них лежит ответственность за кровь, забрызгавшую королеву прямо в салоне Бычьего глаза.

По слухам, герцог Орлеанский нацелился стать королевским наместником, а Мирабо — возглавить кабинет министров.

Но что сделать с герцогом Орлеанским? Это не тот человек, от которого возможно избавиться с помощью одного слова, одного жеста.

Незадолго до этого восстал Льеж: народ изгнал своего князя-епископа и взял в свои руки управление. То был благоприятный момент: не желает ли принц отправиться в Южные Нидерланды, чтобы положить конец этому восстанию Бельгии против Австрии, и, как только мир будет подписан, получить превосходный титул?

Что скажет он о суверенном герцогстве Брабантском?

Господин де Монморен взялся сделать это предложение герцогу.

Герцог ответил отказом.

Тогда к нему спешно послали Лафайета.

Следовало втолковать герцогу, обладавшему репутацией англомана, что в Англии для него имеется прекрасный пост, который он мог бы занять.

Лафайет обратился к нему с одной из тех пустых, но напыщенных речей, которые он так хорошо умел произносить.

— Принц, — сказал он ему, — все ступени трона разбиты, но сам трон еще существует в целости и будет существовать всегда, ибо он является оплотом конституции и свободы народа. Король и Франция в равной мере нуждаются в мире, а ваше присутствие здесь оказывается этому помехой. Враги отечества, которые являются также и вашими врагами, злоупотребляют вашим именем, чтобы сбивать с толку людские массы и возбуждать беспорядки. Настало время положить конец этим смутам и этим слухам, оскорбительным для вашей славы. Ваши знакомства в Англии предоставляют вам возможность оказать там королевству важные услуги. Король поручает вам блюсти в Англии его интересы, и он убежден, что вы поспешите ответить на этот почетный знак его доверия и внесете свой вклад в восстановление порядка, незамедлительно лишив нарушителей общественного покоя предлога к возмущениям.

Герцогу очень хотелось поступить с этим предложением так же, как он поступил с первым, однако на этот раз у него не было возможности отказаться.

Этот было настоящее изгнание, но под видом дипломатической миссии.

И герцог Орлеанский уехал в Англию.