Регентство. Людовик XV и его двор

Без слов ясно, что славная принцесса питала ненависть к г-же де Ментенон, всячески отдалявшей от нее дофину. Увидев, что дофина неприветлива с ней, герцогиня Орлеанская направилась прямо к г-же де Ментенон.

— Сударыня, — сказала она ей, — госпожа дофина оказывает мне плохой прием; это терпимо, если она будет соблюдать по отношению ко мне приличия, и ссориться с ней я не намерена; но если она станет чересчур груба, я спрошу у короля, угодно ли ему такое поведение.

Эта угроза привела к тому, что г-жа де Ментенон и дофина если и не искренне, то хотя бы внешне изменили отношение к принцессе.

Госпожа де Фьенн, супруга ординарного шталмейстера герцогини Орлеанской, отличалась необычайным остроумием, однако она была насмешлива и ее злой язычок не щадил никого — даже короля, даже герцога Орлеанского, а тем более герцогиню Орлеанскую; но однажды принцесса взяла ее за руку и, отведя в сторону, сказала ей:

— Сударыня, вы чрезвычайно остроумны и очень милы, однако у вас есть какая-то особая манера изъясняться, с которой король и его королевское высочество смирились, ибо они к ней привыкли; но я прибыла из Германии, у меня к такому привычки нет, а поскольку, вероятно, ее у меня так и не будет и меня страшно сердит, когда надо мной смеются, я хочу дать вам небольшой совет: если вы не будете меня задевать, у нас сложатся добрые отношения, но если вы будете обращаться со мной так же, как с другими, я не скажу вам ни слова, но зато пожалуюсь вашему мужу, и если он вас не исправит, то я прогоню его с должности!

Госпожа де Фьенн прекрасно поняла, насколько опасно было подшучивать над подобной женщиной и прикусила свой язычок; благодаря этому она пребывала в прекрасных отношениях с принцессой, к великому удивлению двора и самого короля, задававшегося вопросом, почему г-жа де Фьенн, с язвительностью говорившая обо всех, даже о нем, способна хранить столь полное молчание в отношении принцессы Пфальцской. Это удивляло его настолько, что как-то раз он осведомился о причине такого молчания у своей невестки, и та вполне простодушно раскрыла ему тайну.

Принцесса проводила жизнь, сочиняя письма, в которых она рассказывала о самых тайных государственных делах всем друзьям, какие у нее были на свете, а прежде всего тем, что обитали по другую сторону Рейна.[1]

Понятно, что для принцессы Пфальцской с ее строгим характером герцогиня Беррийская должна была быть тем же, чем Юлия была для Августа, то есть ее незаживающей раной.

Герцогиня Беррийская была старшей дочерью герцога Орлеанского; в возрасте семи лет ее поразила болезнь, которую все врачи сочли смертельной, вследствие чего они оставили ее на произвол судьбы. И тогда герцог Орлеанский приказал перенести в его покои колыбель бедной малышки, заботился о ней на свой лад и вылечил ее. И потому Мария Луиза Орлеанская была любимой дочерью своего отца; как говорят некоторые историки, даже чересчур любимой.

Эти слухи, на которые мы только что намекнули, особенно широко распространились в то время, когда речь зашла о браке мадемуазель Орлеанской с герцогом Беррийским; однако они нисколько не повлияли на Людовика XIV, и брачный союз был заключен. Тотчас же после этого герцог Орлеанский снискал дружбу своего зятя, позволившего ему вести себя с принцессой столь же свободно, как в ту пору, когда она жила в Пале-Рояле. Они часто ужинали вместе, и прислуживала им одна лишь мадемуазель де Вьенн, наперсница герцогини, бесстыдная развратница, годная на все что угодно и способная выполнить любое поручение.

Стоило герцогине Беррийской выйти замуж, как она вступила в любовную связь с Ла Э, королевским пажом, ставшим шталмейстером ее мужа. По словам Сен-Симона, это был высокий худой человек с нескладной фигурой, костистым лицом, глупой и хлыщеватой внешностью, наделенный небольшим умом, но добряк. Она предложила ему бежать вместе с ней и добраться до Голландии, однако это предложение испугало Ла Э, и он обо всем рассказал герцогу Орлеанскому.

Понадобилось все влияние отца на дочь, чтобы ей стало понятно, что есть определенное отличие в положении принцессы крови во Франции и любовницы захудалого дворянина в Голландии.

В конце концов герцогиня Беррийская уступила уговорам, и эта мимолетная прихоть была забыта.

Герцогиня Беррийская была прекрасно сложена, пока излишества не испортили ее фигуру, и красива, пока кожа ее не покрылась красными пятнами; однако ей недоставало изящества и взгляд ее был бесстыден. Подобно своему отцу и своей матери, она обладала удивительным даром речи, способностью высказать все что угодно, и, когда ей было угодно высказаться, говорила с ясностью, определенностью и точностью, используя необычные обороты и выбирая выражения, которые неизменно поражали всех. С одной стороны боязливая, но лишь в отношении пустяков, а с другой стороны пугающе смелая и безумно надменная, она, по словам Сен-Симона, была образчиком всех пороков, за исключением скупости, образчиком тем более опасным, что невозможно было обладать большей ловкостью и большим умом.

Сестра герцогини Беррийской, вторая дочь герцога Орлеанского, мадемуазель Луиза Аделаида Шартрская, имела прекрасное телосложение и была самой красивой из сестер. У нее были красивые глаза, превосходный цвет лица, изумительная кожа, отличная фигура, изящные руки и похожие на жемчужное ожерелье зубы, не менее красивые десны и свежие щеки, в которых белизна и румянец соединялись самым естественным образом, без всяких ухищрений с ее стороны. Она отлично танцевала, еще лучше пела, обладала прекрасным голосом и читала ноты с листа: однако в разговоре она немного заикалась.

К тому же у нее были совершенно мужские вкусы: она любила шпаги, ружья, пистолеты, собак и лошадей, обращалась с порохом, как канонир, сама устраивала фейерверки, не боялась ничего на свете, пренебрежительно относилась к нарядам, украшениям и цветам — короче говоря, терпеть не могла все то, что обычно нравится женщинам.

Она служила помощником своему отцу в его занятиях химией, механикой и хирургией.

Ее сестра, мадемуазель де Валуа, была не столь красива, как она; тем не менее в ней чувствовалось то, что женщины называют жизнью; у нее были красивые золотистые волосы, белоснежные зубы, приятные на вид глаза, хороший цвет лица и прекрасная кожа, однако все это портили большой нос и выступающий клык, который, казалось, выскакивал из ее рта каждый раз, когда она смеялась. У нее была коренастая фигура и утопленная в плечи голова, а походкой она напоминала старуху, хотя ей было от силы пятнадцать лет. Госпожа Орлеанская имела привычку говорить:

— Я была бы самой ленивой особой на свете, не будь у меня моей дочери Шарлотты Аглаи, которая еще ленивее, чем я.

Излечить принцессу от этого недостатка был призван герцог де Ришелье.

Прочие дети герцога Орлеанского были еще слишком малы, чтобы обладать хоть какой-нибудь значимостью.

Луи Орлеанскому, герцогу Шартрскому, родившемуся 2 сентября 1705 года, было всего тринадцать лет, и он обещал быть принцем бесстрастным, набожным и безликим, как если бы три его сестры забрали себе всю кровь Орлеанов и Мортемаров.

Четвертая дочь регента, Луиза Елизавета, мадемуазель де Монпансье, которой предстояло выйти замуж за принца Астурийского, родилась 11 декабря 1709 года, а пятая, мадемуазель де Божоле, — 18 декабря 1714 года.

Что же касается младшей дочери герцога Орлеанского, то она еще не появилась на свет.

IV

Регентство, его министры и его советники. — Господин де Вильруа, воспитатель его величества. — Господин де Виллар. — Господин д’Юксель. — Господин д’Аркур. — Господин де Таллар. — Господин де Ноайль. — Господин де Торси. — Руйе де Кудре. — Аббат Дюбуа.

Сын воспитателя короля, и сам ставший королевским воспитателем, маршал де Вильруа был высоким, статным мужчиной с приятной внешностью, созданным, казалось, специально для того, чтобы руководить балом или быть судьей на рыцарской карусели, равно как и исполнять в Опере роли королей и героев. Сильный и крепкий, вытворявший со своим мощным телом все что угодно, причем без всякого вреда для себя, не считавшийся ни с бессонными ночами, ни с усталостью, проводивший в седле дни и ночи напролет, щедрый во всем, в любых обстоятельствах сохранявший благородство манер, азартный и умелый игрок, не придававший никакого значения ни проигрышу, ни выигрышу, обладавший речью и привычками вельможи, который долгое время формировался при дворе, он был безмерно кичлив, но столь же смирен и раболепен, когда ему казалось необходимым пресмыкаться перед королем или перед г-жой де Ментенон.

К тому же он был плохим, никудышным военачальником, неспособным руководить сражением. Фёкьер говорит о нем и о князе де Водемоне в связи с осадой Намюра:

«Казалось, что г-н де Вильруа и г-н де Водемон спорят между собой, кто из них больше наделает ошибок; однако в этом вопросе г-н де Вильруа взял верх над г-ном де Воде-моном. Бесстрастно наблюдая за блистательной обороной, которой командовал г-н де Буффлер, он в течение месяца не вынимал шпаги из ножен, в то время как ему нужно было сделать лишь один шаг, чтобы освободить крепость от осады».

Именно тогда, по словам г-жи де Куланж, Вильруа был поднят на смех в сатирических песенках; вот одна из них, едва ли не самая пикантная:

Когда в войне столетней победить Карл Валуа надежду потерял, Бог деву Жанну д’Арк избрал, Чтоб Францию смогла освободить. Но ты, король Луи, сбрось бремя с плеч: Надежней, чем у Жанны, во сто крат У Вильруа есть в ножнах меч — По целомудрию он деве брат.

На протяжении всей последующей кампании он находил возможность оставаться совершенно незамеченным, хотя был главнокомандующим французской армией, действовавшей в Нидерландах.

Рисвикский мир вернул Вильруа покой, но, на его несчастье, война за Испанское наследство заставила его снова отправиться в поход; он вступил в Италию, имея целью заставить герцога Савойского и Катина напасть на принца Евгения в Кьяри; сражение было проиграно, а Катина ранен. Три месяца спустя Вильруа дал неприятелю возможность захватить Кремону, а вместе с ней и его самого.

Принц Евгений отпустил Вильруа на свободу, не взяв с него выкупа, ибо полагал, что, отослав его во Францию, причинит ей достаточно вреда. И в самом деле, Людовик XIV, упрямо продолжавший поддерживать того, кого он называл своим фаворитом, ибо все нападали на Вильруа, вернул ему командование армией в Италии. Следствием этой снисходительности стало поражение при Рамильи; двадцать тысяч солдат, убитых или взятых в плен, вся пушки и все знамена, брошенные на поле боя, двенадцать мощных крепостей в Брабанте и во Франции, оставленные нами и захваченные врагом, дали разгадку великодушию принца Евгения, которое никто не мог понять.

Узнав о разгроме при Рамильи, Людовик XIV, подобно Августу, потребовал обратно свои легионы у Вара.

Госпожа де Ментенон, поддерживавшая г-на де Вильруа, сказала королю:

— Государь, следует вознести Господу свои горести.

— Ах, сударыня, тридцать батальонов, оказавшихся в плену, это такое огромное жертвоприношение!

Тем не менее г-же де Ментенон удалось взять верх над гневом короля, и Людовик XIV лишь проникся еще большей нежностью к Вильруа; он встретил его у самого порога своей комнаты и, в то время как все ожидали услышать страшный взрыв негодования, сказал маршалу:

— Господин маршал, в нашем возрасте удачливы уже не бывают.

Король упрямился до самого конца и, умирая, назначил г-на де Вильруа воспитателем малолетнего Людовика XV.

Маршал де Виллар, шедший непосредственно после маршала де Вильруа, имел предком судейского секретаря из Кондрьё; его отец был самым статным и самым привлекательным человеком во Франции, чрезвычайно храбрым и чрезвычайно ловким в обращении с оружием, а поскольку в те времена дуэли устраивали весьма часто, он заслужил в них добрую славу, которую окончательно утвердила оказанная ему честь послужить секундантом герцогу Немурскому в его поединке с герцогом де Бофором. Слава г-на де Виллара после этой схватки стала тем больше, что сам он после гибели герцога Немурского уложил на месте своего противника. Известность, которую он приобрел после этой победы, способствовала тому, что принц де Конти ввел его в число своих приближенных. В итоге, когда кардинал Мазарини задумал выдать свою племянницу замуж за принца де Конти, он воспользовался Вилларом в качестве своего представителя, благодаря чему тот занял куда более высокое положение в свете, никогда не забываясь и оставаясь учтивым и скромным, в то время как его красивое лицо и прекрасная фигура обеспечивали ему доступ в покои дам. В те времена, когда вдова Скаррон была бедна, он оказывал ей помощь. Госпожа де Ментенон, никогда не забывавшая своих друзей, помнила о Вилларе и, укрепив его собственное положение при Людовике XIV, позаботилась и о положении его сына.

Маршал де Виллар, которым мы теперь занимаемся, в полную противоположность Вильруа получил в сражении при Денене возможность спасти Францию, которую Вильруа погубил при Рамильи. Ходили упорные толки, что эта достопамятная победа была одержана не благодаря его военному гению, а благодаря случаю. Однако Виллар ни в коем случае так не считал; у него было достаточно ума, чтобы посредством уверенности в себе заставить замолчать глупцов, в чем ему помогала легкость, богатство и плавность его речи, тем более досадные для людей вышестоящих, что делалось это всегда с умением сводить разговор к самому себе, превозносить себя и похваляться своей способностью все предвидеть и все обдумывать.

Он получил титул герцога после битвы при Гохштедте и был возведен в достоинство пэра после битвы при Мальплаке; это удивило всех, так как обе они закончились нашим поражением.

Это был высокий смуглый человек, хорошо сложенный, в старости сделавшийся тучным, но бремени лет никак иначе не ощущавший, с живым, открытым и немного безумным лицом, которому вполне соответствовали его жесты и его манера держать себя.

Он обладал непомерным честолюбием, не брезгуя никакими средствами в достижении своих целей; высоким мнением о себе, которое ему удалось передать королю; блистательной храбростью в сочетании с огромной энергичностью; несравненной дерзостью и наглостью, которая выдерживала все и не останавливалась ни перед чем; к этому добавлялись бахвальство и жадность, доходившие до крайних пределов и никогда не покидавшие его.

Впрочем, лавры победителя при Денене не оберегли г-на де Виллара от беды, достаточно распространенной во всякие времена, но как никогда часто случавшейся в ту эпоху. Маршальша, дабы оправдаться, перекладывала вину на некие привычки, которые маршал приобрел во время походной жизни. Она обвиняла его в распутстве самого низкого пошиба; и правду сказать, сама она выбирала себе кумиров получше. Она бегала за регентом, графом Тулузским и герцогом де Ришелье.

Маршал, как утверждали, посмеивался над обвинениями, которые выдвигала его жена, и весьма мало интересовался ее любовными приключениями; они оба были склонны прощать друг друга.

Маршал д’Юксель, носивший фамилию Бле, всей своей карьерой был обязан родству с Беренгеном, который состоял в должности шталмейстера королевы-матери и о котором мы пространно говорили в нашей истории Людовика XIV.

Беренгена и его жену очень любила мадемуазель Шуан, ставшая супругой Великого дофина, подобно тому как госпожа де Ментенона стала супругой короля; по их просьбе она согласилась принять его.

Если к дофину подбирались при посредстве мадемуазель Шуан, то к мадемуазель Шуан подбирались при посредстве ее собачки. Эта собачка была маленькой злобной тварью, чрезвычайно сварливой и вечно раздраженной, и задобрить ее удавалось только с помощью кроличьих голов — лакомства, ценимого ею превыше всего.

Господин д’Юксель, который в ту пору еще не был маршалом, но хотел им стать, начал подкупать дофина косвенным образом.

Два-три раза в неделю он самолично приносил в вышитом носовом платке кроличьи головы собачке мадемуазель Шуан, а в те дни, когда он не приносил их, он посылал с этим угощением своего ливрейного лакея.

Однако стоило дофину умереть, и г-н д’Юксель не только перестал появляться у мадемуазель Шуан, но еще и делал вид, что никогда не видел ни ее самое, ни ее собачку. Когда ему говорили о той или другой, он отвечал, что не понимает, о чем ему хотят сказать, и что ему никогда не доводилось знавать этих особ.

Это был высокий и толстый человек, крайне нескладный, двигавшийся всегда очень медленно, словно едва волоча ноги; с крупным лицом, сплошь покрытым красными прожилками, однако довольно приятным, хотя и казавшимся насупленным из-за толстых бровей, из-под которых смотрели два маленьких юрких глаза, не позволяя ничему ускользнуть от их взгляда. По первому впечатлению он казался грубым ярмарочным скототорговцем; при этом он был крайне сладострастен, любил изысканные застолья, сопровождаемые античным развратом, и делал все это совершенно бесстыдно, ничуть не скрывая; его постоянно окружали молодые офицеры, которых, по словам Сен-Симона, он превратил в домашнюю челядь; раболепный, изворотливый и льстивый с теми, кого ему следовало бояться или на кого ему можно было уповать, он нещадно помыкал всеми остальными.

Что же касается г-на де Таллара, то это был человек совсем иного склада. Лишь граф д’Аркур и он могли соперничать между собой в остроумии, тонкости, хитрости, ловкости, способности вести интриги, желании общаться с другими людьми, очаровывая их и командуя ими. Оба они обладали огромным прилежанием, необычайной последовательностью и легкостью в работе. Ни тот, ни другой не делали даже малейшего шага, не имея перед собой реальной и четкой цели. Они были схожи честолюбием и в равной мере желали добиться успеха, неважно какими средствами. Оба были добрыми, учтивыми, приветливыми и доступными в любое время; обоих боготворили их генералы, оба преуспели благодаря постоянной службе, будь то на полях сражений или в посольствах. Д’Аркур метил выше, ибо он чувствовал у себя за спиной поддержку со стороны г-жи де Ментенон; Таллар был более изворотливым, ибо при всех своих заслугах он делал карьеру, опираясь лишь на помощь своей матери, племянницы первого маршала де Вильруа, которая была хорошо принята в высшем свете и проталкивала туда своего сына с молодых его лет.

Что же касается внешности Таллара, то он был малого роста, взгляд имел завистливый, полный душевного огня и хитрости, но выражавший все эти качества так, что их нисколько нельзя было разглядеть; худой и болезненный на вид, он обладал большим и тонким умом, но, по словам Сен-Симона, никогда не имел покоя из-за своего честолюбия.

Возвращаясь к графу д’Аркуру, чтобы завершить его портрет, скажем, что это был яркий и разносторонний гений с очаровательным остроумием, но, как и Таллар, наделенный безграничным честолюбием, надменностью, презрением к другим, невыносимой жаждой власти, на словах чрезвычайно добродетельный, но в сущности не останавливавшийся ни перед чем, чтобы достичь своей цели. Впрочем, развращенный в меньшей степени, чем д’Юксель и даже Таллар, он изящно сочетал в своем внешнем виде облик воина и облик придворного. Тучный и малорослый, он обладал каким-то особенным уродством, которое вначале поражало; однако у него были необычайно живые глаза, пронзительный, надменный и вместе с тем добрый взгляд; физиономия его искрилась таким умом, что ее с трудом можно было счесть уродливой; кроме того, он очень сильно прихрамывал, поскольку вывихнул себе ногу, упав с крепостной стены Люксембурга в ров. Он нюхал табак ничуть не меньше маршала д’Юкселя, хотя это выглядело у него менее непристойно, но, заметив однажды отвращение, которое вызывал вид табака, рассыпавшегося по всей его одежде, у короля, внезапно отказался от этой привычки; отказу от нее приписывали апоплексические удары, случившиеся у него впоследствии и ставшие причиной столь страшной его смерти.

Герцог де Ноайль был рожден для самого большого успеха и богатства, даже если бы еще с детства не имел всего этого у себя дома. Он был высок ростом, но неуклюж; походку имел грузную и твердую, а одевался в одноцветное платье, всего лишь простой офицерский мундир.

Трудно было обладать большим умом, чем маршал де Ноайль, большей ловкостью и изворотливостью, чтобы приноравливать собственный ум к умственным способностям других людей и убеждать их, когда это могло быть ему полезно, что его побуждают действовать те же желания и те же чувства, какие испытывают они сами. Милый, ласковый и приветливый, он никогда не казался докучливым, даже если ему случалось быть таким в высшей степени; живой, забавный, шутливый, исполненный доброго и тонкого юмора, который никогда не мог оскорбить, и вечно сыпавший очаровательными остротами, он был веселым сотрапезником и хорошим музыкантом; ему было свойственно выдавать вкусы других за свои собственные; никогда не проявляя ни малейшего раздражения, он обладал талантом говорить все, что ему было угодно, способностью болтать весь день, хотя из сказанных им слов нельзя было извлечь ничего важного; легкий, радушный, знающий понемногу обо всем, рассуждающий обо всем, но крайне поверхностно, что обнаруживалось сразу, стоило только копнуть поглубже, — таким был г-н де Ноайль в глазах тех, кто наблюдал за ним минуту, час или день.

Но для того, кто, намереваясь вступить в борьбу с ним, предварительно глубоко изучил его, дело обстояло иначе. Вся эта ловкость, весь этот ум, вся эта светскость, весь этот набор ловушек из дружбы, уважения и доверия скрывали бездну, способную вызвать головокружение: неискоренимую лживость; природное коварство, привыкшее пренебрегать чем угодно; черноту души, заставлявшую сомневаться в самом существовании этой души; полное презрение ко всякой добродетели; постоянную усталость от открытого и непрерывного лицемерия; взятый с поличным, этот человек никогда не краснел и еще энергичнее продолжал начатое; оказавшись без маски и лишившись сил, он извивался, словно змея, яд которой всегда был у него в запасе; и все это делалось без раздражения, без ненависти, без гнева; все это делалось против друзей, на которых, по его собственному признанию, у него никогда не было повода жаловаться и в отношении которых он даже был связан весьма сильными обязательствами.

За ним шел г-н де Торси. Его тесть, г-н де Помпонн, нередко способствовал ему в получении права на вход в зал заседаний совета, поручая ему принести туда срочные донесения; он надеялся, что благодаря этому Людовик XIV привыкнет к его лицу; так и произошло на самом деле, и король, то и дело видя, как он входит в зал и выходит оттуда, однажды велел ему сесть и остаться.

В то время, к которому мы подошли, г-ну де Торси было около сорока лет, и он с великой пользой разъезжал по всем европейским дворам. Это был разумный, сведущий и чрезвычайно осторожный человек, любимый всеми, а в особенности регентом.

Подле всех этих людей советник Руйе дю Кудре занимал весьма скромное положение, однако это не мешало ему бороться с ними, проявляя силу воли и даже давая им отпор. Он был одним из доверенных лиц герцога де Ноайля, рекомендовавшего его регенту, что не мешало Руйе дю Кудре держаться с герцогом столь же твердо, как если бы он ничем не был обязан ему. Наш советник, безукоризненно порядочный человек, был чрезвычайно умен и образован, однако он до беспамятства любил вино, отличался скандальной развратностью и не сдерживал себя ни в чем. Однажды, когда прямо во время заседания Руйе дю Кудре выразился с обычной своей вольностью, герцог де Ноайль заметил ему:

— Господин Руйе, да вы, верно, приняли стаканчик вина.

— Возможно, господин герцог, но ни в коем случае не взятку.

Господин де Ноайль покраснел и умолк: хотя он и был герцогом и маршалом, он не мог сказать о себе то же самое.

К тому же руки у Руйе были настолько чисты, что, когда товарищество откупщиков, нуждавшихся в его подписи, подало ему список своих членов и оставило в этом списке свободные места, он поинтересовался у просителей, по какой причине сделаны эти пробелы.

— Это места, которыми вы можете располагать, — ответил тот, что держал перед ним речь.

— Послушайте, — промолвил Руйе, — если я буду участвовать в вашем деле, то как же я смогу приказать повесить вас, коль скоро вы окажетесь мошенниками?

Позади регентского совета, позади пяти других советов, упомянутых нами, стоял человек, имевший на регента большее влияние, чем все его советники вместе взятые.

Этим человеком был Гийом Дюбуа.

Герцог Филипп II Орлеанский имел одного за другим четырех гувернеров: маршала де Навайля, маршала д’Эстрада, герцога де Ла Вьёвиля и маркиза д’Арси; все четверо умерли прежде, чем воспитание принца было завершено; это заставило Бенсерада сказать, что невозможно приставить гувернера к подобному ребенку.

На смену им пришел Сен-Лоран, офицер брата короля, человек чрезвычайно достойный; однако эта должность приносила несчастье, ибо вскоре его охватила жестокая колика и через несколько часов он умер. Чтобы было кому переписывать ученические переводы юного принца, Сен-Лоран нанял некоего аббата, наполовину писаря, наполовину слугу кюре церкви святого Евстафия, звавшегося аббатом Дюбуа, сына аптекаря из Брив-ла-Гайярда; утверждали, что мать забыла окрестить сына, а отец — повести его на первое причастие. Взамен этого его поместили к иезуитам, где он приобрел пороки, которых ему недоставало, и немного выучился латыни. Любовная связь с горничной г-жи де Гург повлекла за собой брак, который предопределил приданое в тысячу экю, подаренное президентом, и который побудил новобрачных совершить поездку в Париж. Через три месяца они расстались: супруг — дабы заниматься воспитанием учеников, супруга — дабы продолжать собственное воспитание. И тогда, желая вызывать большее доверие, Дюбуа облачился в священническое платье и стал зваться аббатом; под этим званием он и числился в качестве наполовину писаря, наполовину слуги кюре церкви святого Евстафия, когда его представили Сен-Лорану, который использовал его так, как мы сказали об этом выше. Когда Сен-Лоран умер, принц был уже достаточно взрослым для того, чтобы иметь официального наставника, и ему оставили Дюбуа, сумевшего благодаря своим хорошим манерам и своей набожности обольстить всех, даже герцогиню Орлеанскую.

Изворотливый и вкрадчивый, он вскоре полностью завладел сознанием своего ученика, так что, когда королю пришла в голову мысль связать брачными узами мадемуазель де Блуа и герцога Шартрского, не нашли никого, кроме Дюбуа, кто мог бы повести переговоры об этом деле и успешно завершить их.

Установить сношения Дюбуа с Версалем взялся отец Ла Шез; после двух или трех встреч с г-жой де Ментенон аббат сделался ее доверенным лицом и, взявшись за это дело, склонил принца к брачному союзу — отчасти опасаясь гнева короля, отчасти надеясь увидеть усиление своего влияния при дворе.

Когда брак был заключен, король спросил аббата, какую награду тот желал бы получить.

— Государь, — смело ответил Дюбуа, — в важных обстоятельствах не следует просить у столь великого короля, как ваше величество, ничего, кроме милостей, соразмерных с величием властелина, так что я молю ваше величество сделать меня кардиналом.

Король решил, что он плохо расслышал, и велел Дюбуа повторить сказанное, а когда тот сделал это, повернулся к нему спиной и никогда более не разговаривал с ним.

Понятно, что после такого посредничества герцогиня Орлеанская испытывала к Дюбуа отвращение.

Вот почему, когда, выйдя из Парламента, регент отправился к герцогине Орлеанской, чтобы известить ее о достигнутом успехе, она с великой радостью выслушала его, а затем промолвила:

— Сын мой, я ничего так не желаю, как вашей славы и блага государства, и во имя вашей чести хочу попросить вас лишь об одном, но я требую дать мне слово исполнить мою просьбу.

Регент дал ей слово.

— Так вот, — немного успокоившись, произнесла принцесса, — мое желание состоит в том, чтобы вы никогда не пользовались услугами этого плута аббата Дюбуа, самого большого мошенника, который только есть на свете и который ради самой ничтожной личной выгоды принесет в жертву и государство, и вас.

Когда регент вернулся в свой кабинет, первым, кого он застал там, был аббат Дюбуа.

В руке у аббата была жалованная грамота о производстве в государственные советники, которую он сунул под нос его высочеству.

— Что это? — поинтересовался регент.

— Но вы же сами видите, монсеньор, — ответил Дюбуа.

— Да, это жалованная грамота о производстве в государственные советники, но кого, по-твоему, я должен назначить на эту должность?

— Меня, монсеньор.

— Тебя?

— Да, монсеньор. Когда я поженил ваше высочество с дочерью короля, я попросил его величество сделать меня кардиналом; он отказал мне в этом и был прав, ибо я не создан для того, чтобы быть священнослужителем: я создан для того, чтобы быть министром. Поставьте свою подпись, монсеньор.

Регент взял перо и расписался, а затем, швырнув грамоту Дюбуа, произнес:

— Держи, шельма! И катись отсюда, а не то получишь!

Дюбуа взял грамоту и быстро удалился.

Вот таким образом Дюбуа стал государственным советником.

Скорее, однако, это была кажущаяся причина такого назначения; подлинной его причиной стало рассуждение; слово здесь несколько странное, но, тем не менее, точное.

Регент рассудил, что Дюбуа, этот товарищ по распутству, который не получил имени в крестильной купели и которому он нередко давал имя сам, причем одно из самых выразительных и самых заслуженных, этот коварный советчик в отношении личной жизни, будет всегда подавать ему отличные советы по части общественной жизни и что этот безбожник, не веривший ни во что, верит в славу Орлеанской династии; наконец, он рассудил, что никакой прелат не просил и не будет просить у него этого места, не желая вступать в совет после аббата Биньона, простого священника; короче, он рассудил, что выбор, который он сделал, остановившись на аббате Дюбуа, был лучшим из всех возможных.

Что же касается внешнего вида аббата Дюбуа, то это был худой, длинный, тщедушный человек в белокуром парике, с лисьим выражением лица и умной физиономией.