Помоги проекту - поделись книгой:
Регентство
I
Девятого сентября 1715 года, около семи часов вечера, из Версаля выехал в полном безмолвии катафалк, сопровождаемый несколькими траурными каретами; он пересек Булонский лес, окольными дорогами достиг равнины Сен-Дени и въехал во двор старинной базилики Дагоберта, доставив туда покойника, который должен был занять на первой ступени лестницы, ведущей в гробницу, то место, какое его предшественник, несомненно удивленный столь долгим ожиданием, занимал семьдесят три года.
Этим покойником, которому, в свой черед, пришлось в течение пятидесяти девяти лет дожидаться преемника, был король Людовик XIV.
Почему же останки одного из самых великих королей, каких когда-либо имела Франция, должны были проследовать по этому окольному пути? Почему их не окружала погребальная помпа, полагающаяся усопшим королям? Почему их так скрытно доставили к месту последнего упокоения?
Дело в том, что величие смерти, обычно самое могущественное из всех величий, на этот раз было так же неспособно защитить Людовика XIV от надругательств, как и величие звания.
И действительно, когда из Версаля разнеслась весть о смерти короля, Париж возликовал, как если бы он ощутил себя освободившимся от долгого рабства; народ, который так долго заставляли страдать, который угнетали, разоряли, презирали и почти ненавидели, этот народ хлопал теперь в ладоши, плясал, пел и зажигал по всему городу праздничные огни; в итоге начальник полиции, г-н д’Аржансон, тщетно пытавшийся противодействовать этому взрыву кощунства, заявил, что он ни за что не ручается, если похоронный кортеж проедет через Париж.
Вот почему погребальная процессия проследовала, причем ночью и скрытно, той дорогой, какую мы описали.
Однако народ ничего при этом не потерял: этот жадный до зрелищ народ, так долго не видевший ничего, кроме крестных ходов, поклялся, что уж такое зрелище от него не уйдет; и, поскольку аббатство Сен-Дени было конечной целью, к которой неизбежно должен был прибыть царственный труп, люди, не зная еще дня, когда Людовик XIV двинется к месту своего последнего упокоения, начиная с 6 сентября стали располагаться лагерем на равнине Сен-Дени, отделяющей Париж от королевской усыпальницы.
Около десяти часов вечера появился кортеж.
И странное дело, ни один принц крови, ни один из узаконенных принцев, ни один из вельмож, возведенных этим королем в достоинство пэра, ни один из придворных, из поколения в поколение сменявших друг друга в передних Версаля в ожидании утренней королевской аудиенции, не сопровождал этот несчастный одинокий труп, который, казалось, скорее намеревались предать какому-то неведомому поруганию, чем сопроводить к королевской гробнице.
Один только герцог Бурбонский, молодой человек двадцати трех лет, правнук Великого Конде, сопровождал покойного короля.
Из благочестия он это делал? Или желая удостовериться, что дверь склепа надежно закроется за покойником?
И потому народ, который расположился в ожидании вдоль всего этого пути и у которого, словно на ярмарочном поле, словно на базарной площади, появились там свои питейные заведения, свои места для игры и свои скоморохи, народ, который при виде хоть какой-нибудь погребальной помпы, а если и не помпы, то подлинной и искренней скорби сохранил бы, возможно, сдержанность, народ, видя такую отчужденность, понял, что ему отдали это несчастное мертвое тело, чтобы он обошелся с ним по своей воле и за угнетение отомстил поруганием.
Буйство, сопровождавшее на протяжении всей дороги траурный кортеж, у ворот Сен-Дени стало еще сильнее; люди хотели перевернуть катафалк и разнести в клочья гроб вместе с трупом, так что войскам пришлось вступить с ними в схватку. Какой-то человек высунул голову из кареты, следовавшей в кортеже, и крикнул:
— Вот уж не думал, что карнавал бывает в сентябре!
А другой толкнул двух пьяных парижан, которые скатились в канаву, заполненную грязью, и двинулся дальше, сказав:
— Это отучит вас, жабы, петь, когда заходит солнце!
Толпа и в самом деле пела: она весело пела насмешливые куплеты, распевала эпиграммы, направленные против короля, и выкрикивала угрозы, направленные против иезуитов.
А когда народ распевает песни подобным тоном, своим звучанием они сильно напоминают рычание.
Мертвое тело, доставленное в базилику, и там не избежало оскорблений со стороны этих негодяев. На следующий день на стенах церкви можно было прочитать двустишие:
Изображения короля тоже не смогли избежать подобного поругания; каменные и мраморные статуи были покалечены, а на стоявшей на площади Побед бронзовой статуе, которую не могли осилить ни зубы, ни когти, появилась следующая надпись:
Этот дикий разгул длился до следующего утра.
Оставим народ вопящим проклятия против монарха, а точнее сказать, против монархии, и посмотрим, что оставил после себя Людовик XIV.
Он оставил три влиятельные силы, две из которых были тесно связаны между собой.
Этими тремя силами были:
г-жа де Ментенон, из любовницы, как мы уже говорили, сделавшаяся женой Людовика XIV;
герцог Менский и граф Тулузский, из внебрачных сыновей сделавшиеся узаконенными принцами;
и герцог Орлеанский, законный наследник престола в случае пресечения старшей ветви Бурбонов, представленной Людовиком XV, правнуком Людовика XIV, вторым сыном герцога Бургундского, родившимся в Фонтенбло 15 февраля 1710 года, последним осколком того обильного потомства, которое на глазах повергнутого в ужас короля таяло в руках смерти.
Двумя силами, связанными между собой и имевшими одну и ту же цель, были г-жа де Ментенон и узаконенные принцы.
Цель эта состояла в том, чтобы передать все нити государственного управления в руки герцога Менского, дабы г-жа де Ментенон продолжала пользоваться в период регентства тем влиянием на политические и религиозные дела, какое Людовик XIV позволил ей приобрести в последние годы своего царствования.
Цель герцога Орлеанского, напротив, заключалась в том, чтобы отстоять те прерогативы, какие ему давало его происхождение, потребовать вместе с должностью регента право руководить воспитанием короля и, наконец, сохранив юного государя целым и невредимым вплоть до дня его совершеннолетия, со всей очевидностью ответить на клевету, которую враги распространяли о нем в тот страшный период времени, когда смерть постигла Великого дофина, его сыновей и его внуков.
На стороне герцога Орлеанского стояла вся знать Франции, полагавшая себя оскорбленной неслыханными привилегиями, которые Людовик XIV даровал узаконенным принцам, дав им преимущество перед герцогами и пэрами и назначив их наследниками престола в случае пресечения старшей ветви Бурбонов.
Следовательно, в таком случае герцог Менский, бастард и плод прелюбодеяния, получал первенство перед герцогом Орлеанским, законным наследником престола при обычной очередности наследования.
Скажем несколько слов о персонажах, которых мы только что назвали, обозначив их притязания и раскрыв их цели.
В нашем сочинении «Людовик XIV и его век» мы сказали о Франсуазе д’Обинье все, что нам следовало сказать о ней; мы проследили за необычайной судьбой этой женщины от ее рождения в тюрьме Консьержери города Ньора 27 ноября 1635 года до ее отъезда из Версаля и ее приезда в Сен-Сир 30 августа 1715 года. Поэтому все, что мы могли бы написать здесь о ней, стало бы повторением сказанного.
Мы поведали о том, как герцог Менский, родившийся 31 марта 1670 года, получивший, как и его брат, в 1673 году имя Бурбон, занявший в 1694 году то же привилегированное положение, что и принцы крови, и, наконец, назначенный в 1714 году стать наследником престола при отсутствии принца крови, полностью покинул партию своей матери и присоединился к партии ее соперницы, г-жи де Ментенон.
Не стоит удивляться подобной неблагодарности: герцог Менский не обладал ни одной подлинной добродетелью и ради собственной выгоды готов был пожертвовать даже видимостью добродетелей, которые он старался себе приписать.
Портрет герцога Менского следует искать у Сен-Симона, этого великого живописца XVIII века:
Девятнадцатого марта 1692 года он женился на Анне Луизе Бенедикте Бурбонской, внучке Великого Конде. Всякая другая женщина, возможно, удовольствовалась бы такой вредностью характера мужа, но надменная принцесса, напротив, была склонна постоянно разжигать честолюбие своего супруга.
Наделенная не меньшим умом, чем герцог, Луиза де Бурбон действовала всегда прямо противоположным образом. Она обладала безмерной храбростью, была предприимчива, отважна, яростна, признавала лишь сиюминутные страсти, вечно возмущалась скрытными приемами своего мужа, называя их ничтожными и немощными; попрекала его честью, которую она ему оказала, выйдя за него замуж; благодаря собственной энергии делала его в своем присутствии слабым и уступчивым и толкала его вперед, все время надеясь передать свою волю этому слабому и ничтожному существу.
Что же касается внешности герцога Менского, то он имел приятное лицо, был среднего роста и обладал достаточно хорошим сложением, но хромал вследствие случившегося у него в детстве падения.
Герцогиня Менская была далеко не красива, хотя присущее ей остроумие придавало пикантность ее лицу; однако она отличалась такой низкорослостью, что все называли ее карлицей.
Ее рост едва достигал четырех футов.
Граф Тулузский, в противоположность своему брату, обладал честью, доблестью, прямотой и даже справедливостью. Он был приветлив с людьми настолько, насколько это могла ему позволить его природная холодность, отличался немалым мужеством и имел желание быть полезным королю и Франции, но делать это хотел честным путем и приемлемыми средствами; особым остроумием наделен он не был: здравомыслие замещало у него тот блеск ума, который унаследовал его старший брат и который назывался остроумием Мортемаров. Кстати говоря, он был чрезвычайно прилежен в изучении морской службы и коммерции — двух дел, в которых он разбирался очень хорошо.
Граф Тулузский был женат на мадемуазель Марии де Ноайль, которой историческая наука занималась крайне мало и которой мы будем заниматься ничуть не больше, чем историческая наука.
С партией узаконенных принцев были связаны, вполне естественно, другие побочные дети Людовика XIV, а именно: первая мадемуазель де Блуа, вышедшая замуж за принца де Конти, который умер в 1685 году, и именовавшаяся вдовствующей принцессой; мадемуазель де Нант, вышедшая замуж за герцога Бурбонского и именовавшаяся госпожой герцогиней, и вторая мадемуазель де Блуа, вышедшая замуж за герцога Орлеанского, который впоследствии стал регентом.
Филипп II, герцог Орлеанский, родился в Сен-Клу 4 августа 1674 года.
Его мать, Шарлотта Елизавета Баварская, известная под именем принцессы Пфальцской, в разговоре о нем сказала:
— Присутствовать при моих родах пригласили волшебниц, и, поскольку каждая из них подарила моему сыну по одному таланту, он наделен всеми талантами. К несчастью, при этом забыли пригласить одну волшебницу, и она, прибыв позже других, заявила: «У него будут все таланты, кроме таланта пользоваться ими».
В возрасте сорока одного года, достигнутом им к тому моменту, с которого мы открываем в нашем повествовании новый период истории Франции, герцог Орлеанский обладал приятным лицом, хотя оно и было опалено солнцем Италии и Испании, привлекательной внешностью, хотя глаза у него из-за плохого зрения косили, и посредственной, но, тем не менее, подвижной фигурой, хотя она и отличалась полнотой. Его реплики были быстрыми, точными и живыми. Его первые суждения всегда бывали верными, и лишь последующие размышления делали их расплывчатыми; приводимые им доводы отличались такой убедительностью, что он делал ясными самые отвлеченные вопросы науки, политики, управления и финансов. Ему были знакомы все ремесла, он был хорошим художником, хорошим музыкантом, превосходным химиком, искусным механиком. Слушая его, можно было подумать, что он разносторонне образован, но это стало бы ошибкой: он всего лишь обладал превосходной памятью. От своего отца, Месье, он, по выражению Сен-Симона, целиком унаследовал мужество своих предков, что делало его, хотя он и не проявлял при этом злоречивости, достаточно требовательным в отношении храбрости других людей.
Герцогу Орлеанскому едва исполнилось семнадцать лет, когда король женил его на мадемуазель де Блуа, своей дочери. Молодой человек был чрезвычайно сильно влюблен в герцогиню Бурбонскую и лишь с огромным отвращением согласился на этот брак. В ответ на его первоначальный отказ прозвучала угроза заточить его в замок Виллер-Котре, и тем не менее он сопротивлялся; решиться на женитьбу его заставил Дюбуа. Все знают, что в тот момент, когда он дал слово королю, принцесса Пфальцская, воспитанная в традициях немецкой аристократии, встретила сына, признавшегося ей в этом, пощечиной.
Их брачный союз не был счастлив, и если герцог Орлеанский женился, питая отвращение к мадемуазель де Блуа, то она вышла замуж, не питая к нему любви; она полагала, что оказала герцогу Орлеанскому большую честь, став его супругой. Как ни силилась она сдерживать себя в этом отношении, у нее то и дело вырывались грубости, которые ей хотелось забрать обратно, едва только они были произнесены, и которые, тем не менее, она постоянно позволяла себе говорить.
Герцогиня Орлеанская была высока ростом, но не обладала величием; у нее были восхитительные глаза, грудь и плечи, довольно красивый рот, прекрасные зубы, несколько, правда, длинноватые, и очень широкие и отвислые щеки, которые она сверх меры румянила; но что ее портило, так это область бровей, с красной шелушащейся кожей и очень редкой растительностью, хотя у герцогини были красивые ресницы и густые каштановые волосы; голова у нее тряслась, как у старухи, что стало последствием перенесенной ею оспы; не будучи ни горбатой, ни калекой, герцогиня, тем не менее, имела один бок толще другого; она отличалась чудовищной ленью, пребывала дольше, чем это было возможно, либо в постели, либо на кушетке, и ела почти всегда лежа, редко имея других сотрапезниц, кроме Луизы Аделаиды де Дама-Тьянж, герцогини де Сфорца, племянницы г-жи де Монтеспан и, следовательно, своей двоюродной сестры. Она начала давать своему мужу поводы жаловаться на нее, поскольку бросала чересчур благожелательные взгляды на шевалье де Руа, носившего впоследствии титул маркиза де Ларошфуко; это не мешало ей чрезвычайно сильно обижаться на герцога Орлеанского за все супружеские измены, которые он совершал в ответ на ту, какую намеревалась совершить она, но делала она это не из ревности, а из-за досады, что он не обожает ее и не служит ей, как божеству.
В их странном и плохо сложившемся браке родились или должны были родиться семь детей: один сын и шесть дочерей.
Этим сыном был Луи Орлеанский.
Этими шестью дочерьми были: старшая — Мария Луиза, вышедшая замуж за герцога Беррийского и овдовевшая три года спустя; вторая — Луиза Аделаида Шартрская, которой предстояло стать аббатисой Шельской; третья — Шарлотта Аглая де Валуа, которой предстояло выйти замуж за герцога Моденского; четвертая — Луиза Елизавета де Монпансье, которой предстояло выйти замуж за дона Луиса, принца Астурийского; пятая — Филиппина Елизавета Шарлотта, графиня де Божоле, помолвленная в 1721 году со вторым сыном короля Испании; и, наконец, шестая — Луиза Диана, которой предстояло выйти замуж за принца де Конти.
Кроме того, у него было трое побочных детей: два мальчика и одна девочка.
Лишь один из них оказался узаконен: он звался шевалье Орлеанским и стал командующим галерным флотом и великим приором Франции; его матерью была мадемуазель де Сери, ставшая впоследствии графиней д’Аржантон.
Двумя другими побочными детьми регента были: аббат де Сент-Альбен, сын Флоранс, танцовщицы из Оперы, и дочь, рожденная мадемуазель Демаре, актрисой Комеди-Франсез.
Герцог Орлеанский верил в свое отцовство лишь в отношении шевалье Орлеанского, и потому он признал его.
Что же касается двух других, то он не желал ничего слышать о них, невзирая на их настояния.
Ну а теперь, когда наши главные актеры выведены на сцену, поднимем занавес и посмотрим, как каждый из них играет свою роль в той великой комедии, которую называют Регентством.
II
В течение трех последних дней болезни короля гостиные герцога Орлеанского попеременно пустели и заполнялись сообразно улучшениям и ухудшениям состояния достославного больного.
Помимо известия о скорой смерти Людовика XIV разговор в этих гостиных крутился вокруг последних чудачеств принца де Конти, женатого на одной из принцесс де Конде.
И в физическом, и в моральном отношении монсеньор Луи Арман, принц де Конти, был существом особенным, и его эксцентричности, как сказали бы сегодня, вызывали у двора то веселье, то страх.
Это был маленький человечек с ужасающе безобразным телом, хотя и с довольно сносной физиономией, которой его вечная рассеянность придавала растерянный вид, никоим образом, если вы знали характер принца, не внушавший доверия.
Его жена была очаровательной особой, которая, по словам принцессы Пфальцской, разыгрывала из себя красавицу.
Принц де Конти никогда не любил никого, кроме своей матери, мадемуазель де Блуа, которая была дочерью мадемуазель де Лавальер и звалась великой принцессой де Конти; тем не менее мать и сын вечно пребывали в ссоре. В минуту плохого настроения великая принцесса решила построить себе дом подальше от особняка своего сына и наняла для этого рабочих; к несчастью, едва только фундамент дома был заложен, принцесса помирилась со своей обезьяной, как она называла сына, и рабочие были уволены. Однако в семье Конти хорошая погода бывала редко. Вспыхнула новая ссора, а вслед за ней вернулись рабочие; в итоге это вошло у принцессы в привычку: при каждой размолвке с сыном она призывала рабочих обратно, так что по одному лишь взгляду на ход строительных работ можно было понять, как сосуществуют великая принцесса и ее сын; если строительство дома продвигалось, это означало, что они жили как кошка с собакой; если строительство забрасывалось, это означало, что семейная жизнь сына и матери делалась превосходной.
Помимо упомянутых недостатков принц де Конти имел еще один недостаток, куда более серьезный, угрожавший роду Конде-Конти пресечением, если бы продолжить этот род, кроме самого принца, было некому, недостаток, на который мы можем лишь намекнуть и который, тем не менее, не мешал ему ревновать жену и усердно посещать злачные места.
Именно разговорами о последствиях очередного визита в одно из упомянутых нами мест веселили себя втихомолку придворные, явившиеся вечером 1 сентября 1715 года с визитом соболезнования к Филиппу II.
На другой день должно было состояться заседание Парламента, которому предстояло принять решение о законности завещания Людовика XIV.
Будущий регент был расположен к тому, чтобы купить себе регентство.
Поскольку первый президент де Мем был ставленником г-жи де Ментенон, думать о том, чтобы привлечь его на свою сторону, не приходилось.
Господин де Гиш, как считалось, был тесно связан с узаконенными принцами.
Господин де Гиш командовал полком французских гвардейцев и был весьма важной особой; он получил шестьсот тысяч ливров и ручался за своих солдат.
Рядовым французским гвардейцам предстояло скрытно занять дворец Правосудия, в то время как офицеры и отборные солдаты, одетые в цивильное платье, а не в мундиры, должны были рассыпаться по залу.
Что же касается президентов Мезона и Ле Пелетье, то они стояли на стороне герцога Орлеанского; он называл их своими ручными голубями.
Д’Агессо был предан принцу; Жоли де Флёри обещал ему выступить с речью в его пользу.
Молодые советники не должны были колебаться в выборе между старухой — так все называли г-жу де Ментенон — и герцогом Орлеанским.
Старые советники не могли устоять перед возможностью вновь обрести право делать ремонстрации, которое им обещали возвратить.
Наконец, герцогов и пэров должна была соблазнить обещанная им вполне определенно прерогатива оставаться с покрытой головой в то время, когда первый президент собирает их голоса.
Испания, из-за старой обиды, которую испанский король питал к герцогу Орлеанскому, заигрывавшему с его женой, Испания, повторяем, через посредство князя ди Челламаре угрожала не признать регентство герцога, однако лорд Стэр, действуя от имени Англии, обязался признать его и согласился подняться во время заседания на балкон вместе с аббатом Дюбуа.
Лорд Стэр занимал очень хорошее положение при дворе покойного короля и был обязан этим хорошим положением одному своему поступку, чересчур своеобразному для того, чтобы мы о нем не сообщили.
Однажды Людовику XIV сказали, что из всех членов дипломатического корпуса лорд Стэр, вероятно, лучше всех умеет проявлять должное почтение к коронованным особам.
— Поглядим, так ли это, — промолвил Людовик XIV.
Как раз в этот самый вечер лорду Стэру предстояло сесть в личную карету короля.
Стоя у подножки кареты, лорд Стэр со шляпой в руке скромно ждал, пока король займет свое место.
— Поднимайтесь, господин Стэр, — внезапно произнес король.
Поделиться книгой: