Помоги проекту - поделись книгой:
Часть вторая
XXV
Именно эти пять женщин, прошедшие сейчас перед нашими глазами, приняли общество XVII века в его колыбели и превратили его в самое изысканное и самое одухотворенное общество на свете.
Ну а теперь, как мы и обещали, перейдем от общества к театру и дополним картину литературы описываемой эпохи портретами кое-кого из великих гениев того времени, которых современники вознесли чересчур высоко, а потомство поставило чересчур низко.
Театр начал пользоваться признанием лишь при кардинале Ришелье и благодаря его попечению; до этого порядочные женщины туда не ходили. В действительности, тогда существовало только два театра: Бургундский отель и театр Маре. Не имея театральных костюмов, актеры брали платье напрокат в лавке старьевщика и играли, не оставляя никакой памяти ни о пьесах, которые они представляли, ни о самих исполнителях. Некто Аньян был первым актером, имевшим определенную известность в Париже; затем появился Валеран, замечательный человек приятной наружности, который был одновременно актером и руководителем труппы. Артисты не имели никакого установленного оклада и каждый вечер делили между собой, согласно своему положению в труппе, деньги, которые Валеран лично собирал при входе в театр. В Париже тогда было две труппы: одна играла в Бургундском отеле, а другая в театре Маре. Актеры, судя по мемуарам того времени, почти все были жуликами, а их жены — настоящими распутницами, находившимися в общем пользовании обеих трупп.
Первым, кто вел хоть отчасти христианскую жизнь, был Юг Герю, носивший прозвище Готье-Гаргиль и дебютировавший в труппе театра Маре в 1598 году. Итальянский актер Скапен, знаменитый в те времена, когда итальянцы были нашими учителями в области драматического искусства, говорил, что во всей Италии невозможно найти актера лучше, чем Готье-Гаргиль.
Анри Легран появился несколько позднее Готье-Гаргиля: он звался Бельвилем в спектаклях жанра высокой комедии и Тюрлюпеном — в фарсах. Сценическая карьера этого актера была одной из самых продолжительных за всю историю театра: она длилась пятьдесят пять лет. Именно он был первым, кто, перещеголяв в роскоши Готье-Гаргиля, имел комнату с собственной мебелью; до него актеры не имели ни кола ни двора, живя кто где, в овинах и на чердаках, словно цыгане или нищие.
Почти в то самое время, когда театр Маре обогатился Готье-Гаргилем и Тюрлюпеном, его труппа пополнилась также Робером Гереном, который имел прозвище Гро-Гийом и позднее перешел в Бургундский отель. Гро-Гийом звался также Мучником, поскольку он не носил на сцене маску, как это делали другие актеры, а лишь покрывал лицо мукой.
Вот в таком состоянии находился французский театр, когда кардинал Ришелье обратил на него взгляд. В Бургундском отеле он заметил Пьера Ле Мессье, имевшего прозвище Бельроз; как утверждают, именно этот актер исполнил в 1639 году роль Цинны. Вместе с Бельрозом в том же театре выступали Ла Бопре и Ла Вальот.
Первая из них играла в трагедиях Корнеля, однако она не очень высоко ценила прославленного автора «Сида».
— Корнель нанес нам большой убыток, — говорила она. — Прежде у нас были театральные пьесы, которые нам продавали за три экю и сочиняли для нас за одну ночь; так было заведено, и мы немало зарабатывали. Теперь же мы играем пьесы господина Корнеля, которые обходятся нам очень дорого и приносят куда меньше выгоды.
Что же касается мадемуазель Вальот, которую звали Ла Вальот, то это была необычайно красивая и прекрасно сложенная особа, внушившая страстную любовь многим, в том числе и аббату д’Армантьеру; он был настолько влюблен в нее, что, когда она умерла, он выкупил ее голову у могильщика и на протяжении долгих лет хранил этот череп у себя в комнате.
Примерно в это же время начал обретать известность Мондори; он был сын судьи из городка Тьер в Оверни. Отец отправил его в Париж к одному прокурору; но, поскольку этот прокурор очень любил театральные спектакли, он посоветовал молодому человеку ходить в театр в праздничные дни и по воскресеньям, сказав, что тот потратится и развратится там куда меньше, чем в любом другом месте. Однако письмоводитель превзошел ожидания прокурора, ибо он получал столько удовольствия от театра, что стал актером, а вскоре сделался руководителем труппы, в которой состояли Ленуар и его жена, находившиеся прежде на службе у принца Оранского, а также Вилье, посредственный драматург, но хороший актер, и его жена, о которой у нас уже шла речь в связи с г-ном де Гизом, в бытность свою архиепископом Реймским носившим в ее честь желтые чулки. Граф де Белен, влюбившийся в малышку Ленуар, давал Мере заказы на сочинение пьес, но с условием, чтобы в них обязательно будет роль для нее. А так как по причине этой любви граф покровительствовал всей труппе, то он попросил г-жу де Рамбуйе позволить Мондори и его актерам сыграть в ее дворце пьесу Мере «Виргиния», на что маркиза дала согласие. Представление состоялось в 1631 году в присутствии кардинала де Ла Валетта, который остался до того доволен Мондори, что назначил ему пенсион.
Начиная с этого времени Мондори стал получать признание у публики, и на него обратил внимание сам кардинал Ришелье, взявшийся покровительствовать театру Маре, которым руководил Мондори. Однако в 1634 году король, в отношении мелких дел всегда находившийся во вражде с кардиналом, забрал Ленуара и его жену из труппы Маре, желая доставить неприятность его высокопреосвященству, и перевел их в Бургундский отель. Вот тогда Мондори и принял в свою труппу актера по имени Барон и, удвоив старания, продолжал поддерживать славу театра Маре, которой вскоре весьма поспособствовала трагедия Тристана Л’Эрмита «Мариамна», продержавшаяся на сцене сто лет и соперничавшая в успехе с «Сидом». Роль Ирода в «Мариамне» стала триумфом для Мондори. Но однажды, когда этот превосходный актер исполнял упомянутую роль, с ним случился апоплексический удар, вследствие которого его речь стала настолько затрудненной, что он не смог больше играть. Позднее кардинал Ришелье попытался заставить его снова подняться на сцену, но актер был не в состоянии доиграть свою роль до конца, что дало принцу де Гемене повод сказать: «Homo non periit, sed periit artifex», то есть «Человек еще жив, но артист уже умер».
При всей своей немощи Мондори оказал театру Маре еще одну услугу, пригласив в его труппу Бельмора, носившего прозвище Капитан Бахвал, прекрасного актера, который, правда, играл в театре недолго, ибо затеял ссору с Демаре и тот ударил его тростью; Бельмор не осмелился отомстить любимцу кардинала, но оставил театр, пошел в солдаты, стал комиссаром артиллерии и был убит на поле боя.
Кардинал, давно намеревавшийся создать из двух трупп одну, пригласил всех этих актеров играть в своем театре. Барон, Ла Вилье, ее муж и Жодле отстаивали честь труппы Бургундского отеля, а д’Оржемон, Флоридор и Ла Бопре — честь труппы театра Маре, которой отдавал свои пьесы Корнель.
Если верить отзывам современников, д’Оржемон стоил большего, чем Бельроз, который, по словам Таллемана де Рео,
Мадемуазель Барон (как известно, звание «мадам» давалось только дворянкам) была не только превосходной актрисой, но еще и одной из самых красивых женщин своего времени. Когда она удостаивалась милости присутствовать во время туалета королевы-матери, то Анне Австрийской достаточно было сказать своим фрейлинам: «Сударыни, а вот и мадемуазель Барон», как все они разбегались, настолько даже самые красивые из них боялись показаться уродливыми рядом с ней. И потому, когда 7 сентября 1662 года она умерла, «Историческая муза» Лоре опубликовала посвященное ей хвалебное стихотворение, начинавшееся так:
Примерно в это время в театре Маре случилось происшествие, чуть было не окончившееся так же трагически, как и в случае с Бароном. Ла Бопре, которая начала стареть и характер которой с годами стал портиться, повздорила однажды с молодой актрисой, своей соперницей, и та в споре с ней не стеснялась в выражениях.
— Ну что ж, — сказала Ла Бопре, — я вижу, мадемуазель, что вы хотите воспользоваться сценой, которую нам сейчас предстоит играть вместе, и драться на самом деле!
Пьеса, которую они должны были играть, была фарсом, где две женщины действительно дрались на дуэли. Раздобыв после описанной нами размолвки две острые шпаги, Ла Бопре дала одну из них своей сопернице, и та, полагая, что в руках у них, как обычно, тупые рапиры, без всякого опасения приготовилась к бою, но уже через мгновение поняла свою ошибку. Ла Бопре нанесла ей удар в шею, и молодая актриса тотчас же облилась кровью. Она быстро отступила назад, преследуемая Ла Бопре, которая горела желанием ее убить; на крики несчастной сбежались актеры, вырвавшие ее из рук врагини. Это событие произвело такое впечатление на бедную женщину, что она поклялась никогда больше не играть в пьесах, где будет участвовать Ла Бопре, и сдержала слово.
Тем временем Бельроз, управлявший театром Бургундского отеля, сделался святошей и заговорил о своем желании уйти от дел. Флоридор, служивший тогда, как уже было сказано, в театре Маре, договорился с Бельрозом о покупке его должности за двадцать тысяч ливров: это была первая продажа такого рода, и основывалась она на пособии, которое начиная с этого времени король предоставлял Бургундскому отелю. О самом Флоридоре сожалели мало: это был посредственный актер, которому некогда проткнули шпагой легкие, после чего он всегда был бледен и страдал одышкой. Однако его уход нанес сильный ущерб труппе театра Маре, ибо вслед за ним в Бургундский отель ушли лучшие артисты.
Примерно тогда же Мадлен Бежар и Жан Бежар объединились с Мольером, чтобы создать новую бродячую труппу под названием Блистательный театр. Ла Бежар уже тогда пользовалась большой славой. Что же касается Мольера, то он, желая последовать за ней, незадолго до этого оставил Сорбонну и был еще совсем неизвестен: он давал советы труппе, сочинял пьесы, не получавшие никакого отклика, и с определенным успехом исполнял шутовские роли. Лишь в 1653 году он поставил «Шалого» в Лионе и в 1654-м — «Любовную досаду» в Безье. Наконец, 20 февраля 1662 года Мольер женился на Арманде Грезинде Элизабет Бежар, сестре Мадлен Бежар, в которую он был вначале влюблен.
Ну а теперь перейдем от театра к драматургам, обеспечивавшим его пьесами.[1]
Развитие французского театра, начавшееся с того времени, как театральные пьесы обрели форму, можно разделить на три периода:
первый — от Этьенна Жоделя до Робера Гарнье, то есть с 1521 по 1573 год;
второй — от Робера Гарнье до Александра Арди, то есть с 1573 по 1630 год;
и, наконец, третий — от Александра Арди до Пьера Корнеля, то есть с 1630 по 1670 год.
Именно на этот третий период, к средней части которого подошло наше повествование, мы и собираемся бросить взгляд, чтобы дополнить картину французского общества середины XVII века, то есть начала царствования Людовика XIV.
Писателями, которые пришлись на этот период, были Жорж Скюдери, Буаробер, Демаре, Ла Кальпренед, Мере, Тристан Л’Эрмит, Дюрье, Пюже де Ла Серр, Кольте, Бойе, Скаррон, Сирано де Бержерак, Ротру и, наконец, Корнель. Мы поговорим о самых заметных из них.
Мы уже сказали пару слов о Жорже де Скюдери, говоря о его сестре. Вернемся к нему: если он и не сыграл такую уж важную роль в первой половине XVII века, то хотя бы наделал в это время достаточно много шума, чтобы мы посвятили ему особый раздел.
Жоржу де Скюдери было лет двадцать семь или двадцать восемь, когда в 1629 году он поставил свою первую трагикомедию «Лигдамон и Лидиас, или Двойники», сюжет которой был заимствован из «Астреи»; в 1631 году за ней последовала еще одна трагикомедия, под названием «Наказанный обманщик, или Северная история». Скюдери так возгордился успехом двух этих сочинений, что заказал свой портрет, гравированный на меди, со следующей круговой надписью:
Какой-то хулитель, а они были во все времена, выскоблил два этих стиха и на их место вписал такие:
Можно представить себе гнев Скюдери, но автор сохранил свое имя в тайне, и поэт был вынужден оставить это оскорбление неотмщенным.
Жорж де Скюдери, надо сказать, притязал на то, что он владеет шпагой так же хорошо, как и пером, если, конечно, верить последним строчкам предисловия, написанного им для «Сочинений Теофиля»:
Когда после долгих хлопот Скюдери получил должность коменданта замка Нотр-Дам-де-Ла-Гард, содействовавшая ему в этом г-жа де Рамбуйе сказала о нем:
— Такой человек ни за что не захотел бы командовать где-нибудь на равнине. Я прямо вижу, как он стоит на донжоне своей крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард, упираясь головой в облака и с презрением взирая на все, что лежит у его ног.
Скюдери не так уж много лет оставался в этой должности, на которой, если верить Шапелю и Башомону, его никто не сменил, на что указывает следующее четверостишие из их «Путешествия»:
Несмотря на свои должностные обязанности, Скюдери не переставал заниматься литературой. Он написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия комедиантов», «Орант», «Мнимый сын», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Тираническая любовь», «Евдокс», «Андромира», «Ибрагим» и «Арминий».
Как раз в предисловии к этой последней трагедии, раздосадованный своими взаимоотношениями с актерами, он заявил, что
На самом деле, бахвальство Скюдери заключалось не только в словах, и, в полную противоположность многим писателям того времени, известным своей продажностью и угодливостью, он был человеком по-настоящему благородным.
И вот тому пример.
Скюдери намеревался посвятить своего «Алариха» королеве Кристине, и королева Кристина обещала подарить ему в благодарность за это посвящение золотую цепь ценой в тысячу пистолей. Но, пока завершенную поэму печатали, граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость, и королева потребовала, чтобы имя графа исчезло из предисловия к поэме.
— Скажите королеве, — ответил автор посланцу, которого Кристина отправила к нему, чтобы обсудить это важное дело, — что даже если бы вместо той цепи, какую она собиралась мне дать, она пообещала мне цепь такую же толстую и такую же тяжелую, как та, о какой говорится в «Истории инков», то и тогда я не разрушил бы алтарь, на котором я совершал жертвоприношения.
Ответ оскорбил Кристину, и она не подарила Скюдери обещанную цепь, но поэт не получил благодарности и от графа Делагарди, все еще питавшего надежду снова войти в милость.
Скюдери упрекают в том, что он по приказу кардинала Ришелье подверг критике «Сида». Но, почитав сочинения самого Скюдери, эту критику ему прощаешь: он должен был воспринимать «Сида» как весьма посредственную трагедию.
Скюдери, само собой разумеется, был членом Французской академии.
Мы слишком много говорили о Буаробере в связи с кардиналом Ришелье, чтобы нам оставалось рассказать о нем что-либо существенное, если не считать одной подробности, свидетельствующей о том, что, сменив хозяина, он не поменял своего характера.
Когда Ришелье умер, Буаробер попытался пристроиться к Мазарини, но тот не нуждался в его услугах. И тогда Буаробер объявил себя приверженцем коадъютора, вокруг которого сплотились все остроумцы, ненавидевшие министра. Тем не менее, подталкиваемый непостоянством своего настроения, Буаробер, продолжая обхаживать коадъютора, сочинял против него и его друзей стихи. Полагая, что аббату де Гонди эти стихи неизвестны, он однажды явился к нему на обед; коадъютор принял его со своей обычной обходительностью и указал гостю на его всегдашнее место за столом; однако после обеда он обратился к нему со словами:
— Мой дорогой Буаробер, сделайте одолжение, почитайте мне стихи, которые вы сочинили против меня и моих товарищей.
Ничуть не смутившись, Буаробер поднялся из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу, а затем вернулся и снова сел.
— Право, сударь, — сказал он, — я этого делать не буду: ваше окно слишком высоко расположено.
Вот пьесы, которые он сочинил для театра: «Соперники», «Два Алькандра», «Три Оронта», «Палена», «Коронование Дария», «Целомудренная Дидона», «Незнакомка» и «Великодушные враги». Ни одна из них не имеет ни малейшей ценности.
Буаробер был членом Французской академии.
Кольте тоже состоял в Академии; он был одним из тех, кто вошел туда по протекции любимца кардинала и кого по этой причине называли детьми жалости Буаробера. Впрочем, он был исполнен почтительности к своим собратьям-академикам; так однажды, когда обсуждался вопрос о включении в словарь какого-то малоупотребительного слова, он заявил:
— Мне неизвестно это слово, но я нахожу его годным, ибо его знают мои коллеги.
Кольте был сын прокурора из Шатле; он женился на служанке своего отца, которая не была ни красивой, ни богатой; ее звали Мари Прюнель, и она жила в Рюнжи, небольшой деревне в трех льё от Парижа. Однажды Кольте, которого удерживали в столице его поэтические занятия, сообщили, что его жена опасно заболела; он тотчас же отправился в Рюнжи и всю дорогу, чтобы не терять времени напрасно, сочинял эпитафию для супруги, а поскольку ко времени его приезда в деревню последняя строка стиха еще не был готова, поэт оставался на пороге дома до тех пор, пока он ее не сочинил. Но, против всякого ожидания, от этой болезни жена его не умерла. Так что Кольте положил эпитафию в портфель, и она пригодилась лишь спустя шесть лет. Вот эта эпитафия:
От этой Прюнель — она была брюнеткой, и потому Кольте, применяясь к обстоятельствам, называл ее Брюнель, подобно тому как Бартоло переделал Фаншонетту в Розинетту, — поэт имел сына, Франсуа Кольте, о котором Буало говорит в своей первой сатире:
Когда Брюнель умерла, Кольте женился на ее служанке, подобно тому как прежде он взял в жены служанку своего отца. Новой жене чуть было не пришлось его похоронить. Когда он проходил по улице Бурдонне, называвшейся тогда улицей Карно, карниз какого-то старого дома упал ему на голову. Впрочем, Кольте был человеком в высшей степени предусмотрительным: когда раненого поэта подобрали, в кармане у него нашли готовую самоэпитафию; благодаря этому и узнали его имя; вот эта эпитафия:
Эпитафии Кольте служили гарантией долгой жизни; но если он и не умер вследствие этого происшествия, то все же тяжело болел после него.
Когда Кольте поправился, заболела и умерла его жена, а так как поэт пристрастился к служанкам, то теперь он женился на служанке своего брата. Но эта, по крайней мере, была красива и обладала умом; звали ее Клодина Ле Эн. Кольте поссорился со своим братом, поскольку тот, помня, что эта девушка состояла у него в услужении, категорически не хотел называть ее своей сестрой.
Чтобы простить себе эту уже третью женитьбу на простолюдинке, Кольте вознамерился обессмертить имя своей новой супруги. Мало того, что часть написанных им после этого стихотворений была посвящена ей, он еще хотел заставить всех поверить, будто она сама сочиняет стихи. С этой целью он писал стихи, на которых она ставила свою подпись, и всюду показывал их. Эта снисходительность, а точнее, эта причуда зашла у него так далеко, что, заболев той болезнью, какая в итоге свела его в могилу, он на смертном ложе сочинил стихи, которые его жена должна была обнародовать на другой день после его кончины и которые разъясняли то вынужденное молчание, какое ей предстояло хранить после смерти супруга. Вот они:
К несчастью, Лафонтен, заняться которым нам предстоит позднее, раскрыл подлог любящего супруга, написав следующую строфу:
Через несколько лет после смерти мужа несчастная женщина обнищала до такой степени, что ей приходилось просить милостыню в отдаленных аллеях Люксембургского сада. Попав в эту страшную нищету, вызванную, как утверждается в мемуарах того времени, отчасти и собственным пьянством, она использовала самые немыслимые хитрости, чтобы вытянуть несколько пистолей из кошелька своих старых знакомых. Накануне своей кончины она измыслила, что ее мать умерла, и отправилась просить у Фюретьера, одного из друзей своего покойного мужа, шесть экю, чтобы похоронить ее; Фюретьер дал ей эти деньги. Но каково же было его удивление, когда через день к нему явилась мать бедной Клодины и в свой черед попросила у него два пистоля, чтобы похоронить дочь.
— Да вы смеетесь надо мной, — заявил Фюретьер, — это вы умерли, а не она!
И какие бы доводы ни приводила старушка, чтобы доказать ему, что она жива, он не пожелал отступить от своей первоначальной мысли и по-прежнему считал женщину похороненной.
Кольте был одним из пяти авторов, которых кардинал Ришелье заставлял работать над своими трагедиями. Однако он написал несколько театральных пьес самостоятельно, в том числе «Симинду, или Две жертвы».
Однажды Кольте явился к Ришелье, чтобы прочесть ему монолог из «Комедии Тюильри». Когда он дошел до того места, где поэт видит, как на берегу ручья
кардинал, придя в полный восторг, поднялся, подошел к своему письменному столу, достал оттуда пятьдесят пистолей и вручил их поэту.
— Возьмите это, господин Кольте, — сказал он, — и не читайте мне дальше, ибо если все остальное в этом стихотворении такой же силы, как эти три строки, то даже у короля не хватит богатства, чтобы заплатить за них!
Но в самом ли деле Ришелье нашел эти стихи прекрасными или же он просто хотел ценой пятидесяти пистолей избавиться от скуки выслушивать продолжение?…
Тристан Л’Эрмит, называвший себя потомком прославленного Петра Пустынника, который проповедовал крестовые походы, был автором знаменитой трагедии «Мариамна», о которой мы уже говорили в связи с Мондори и которая, появившись в тот же год, что и корнелевский «Сид», оспаривала у него благосклонность публики. Как и Скюдери, ее автор был человеком воинственным; в возрасте тринадцати лет он был вынужден покинуть родные края, после того как убил гвардейца. Помимо «Мариамны», он написал также пьесы «Пантея», «Падение Фаэтона», «Безумие мудреца», «Смерть Сенеки», «Семейные беды Константина Великого», «Нахлебник» и, наконец, трагедию «Осман», поставленную лишь после его смерти.
Несмотря на свои театральные успехи, Тристан жил в бедности и убогости, ибо не умел и не хотел льстить; к тому же он был азартным игроком, и его можно было встретить во всех картежных притонах, где он проводил день и ночь: день, чтобы играть, а ночь, поскольку у него не было другого пристанища. Один из друзей поэта, упрекнувший его за подобный образ жизни, передал нам его ответ.
— Предоставьте поэтам жить по собственной прихоти! — сказал Тристан. — Разве вы не знаете, что они ненавидят принуждение? И что вам до того, что они плохо одеты? Были бы хороши их стихи! Дай Бог, чтобы у наших театральных поэтов был только этот порок! Но, в противоположность тем, о ком вы говорите, они превосходно одеты, их внешний вид облагорожен всякого рода украшениями, тогда как их поэмы беспомощны и лишены жизни.
С Корнелем соперничал по части успеха еще один драматург: это был Пюже де Ла Серр; имя его впоследствии забылось, однако в свое время он нашумел со своей трагедией в прозе «Томас Мор». И в самом деле, она имела такой огромный успех, что в день второго ее представления были выломаны двери театра и убиты четыре капельдинера, которые пытались воспрепятствовать такому вторжению. Так что однажды, когда в присутствии Пюже де Ла Серра начали расхваливать «Сида», он сказал:
— Я уступлю первенство господину Корнелю, когда на представлении одной из его пьес будет убито пять капельдинеров!
Он сочинил эпитафию на смерть короля Густава Адольфа.
— Но как же так, — сказал ему один из его друзей, — в этой эпитафии вы написали, что он отдал душу Богу?
— Разумеется, — ответил поэт, — а почему нет?
— Но ведь этот шведский король был еретик!
— Я написал, — заявил Пюже де Ла Сер, — что он отдал душу Богу, но я ничего не говорил о том, что Бог сделал с ней.
Поделиться книгой: