Осторожно — пума!

— Ты видел? — закричал я.

— Огонь!

Где-то далеко-далеко, еле-еле пробившись сквозь качающиеся кусты, мелькнул и померк огонек. Через несколько шагов он робко проник в таежную темень.

— Огонь! Угольный Стан!

Человек может долго прожить, много пережить всяких встрясок и все же вряд ли до конца познает и исчерпает свои возможности. В этом, наверное, заключена сила жизни. За минуту до вспышки огонька еле волочившие разбитые ноги и падавшие от усталости люди, не мечтавшие о возможности пройти еще хотя бы один километр, вдруг сорвались и побежали, как малые ребятишки. Мы перепрыгивали через упавшие деревья, делали скачки из багульника, из которого только что не могли вытянуть ногу. Кусты мелькали по бокам и никак не могли затормозить бега, они лишь, казалось, ласково ударяли по ногам и совсем незлобно царапали лицо.

Вот и поселок.

— Иосиф, растопляй печку, а я на склад за продуктами. На складе начальник партии, радист, завхоз надевали чуни и плащи, делали носилки, зажигали «летучие мыши».

— Добрый вечер! — жизнерадостно приветствовал их я.

— Здравствуйте, — удивленно произнес начальник. — Вы? Один? Оставили Матюкова?

— Нет, зачем же, мы пришли вместе.

У меня и мысли не появлялось, что можно было оставить Иосифа одного в тайге, и вопрос начальника немного обидел.

— А Вершинин сказал, что вы остались на берегу и просили его скорее идти на базу. Они только что пришли, и вот мы собираемся за вами.

— Ерунда! Мы здесь. Это он не понял из-за шума воды. Давайте хлеба, консервов, чаю и спирту.

— Да все уже приготовлено у Соловьева и Вершинина. Сходите сначала в баню. Соловьев ее с утра топит. Вершинин уже пошел.

Наверняка нет ничего приятнее, чем после двух таких прохладных дней попасть в хорошо вытопленную баню с раскаленными камнями вместо печки. Мы хлестали друг друга березовыми вениками и чувствовали, как все суставы, даже пальцы приобретают гибкость.

После бани Соловьев увел Матюкова к себе в натопленную избушку, а я пошел в семейный дом к Вершинину.

И опять показалось, что нет ничего приятнее, чем сидеть в бревенчатой, низенькой хижине, пусть с протекающей крышей, но зато с весело гудящей железной печуркой, щедро разливающей тепло. Нет ничего приятнее съесть котелок горячего супа с тушенкой. На столе стоит свеча, в теле тепло, в голове приятный шумок, и весь наш поход начинает представляться в юмористическом духе.

— А помнишь, как ты крикнул: «Садись!»? Я подумал, что ты убьешь меня, если не сяду, — смеется Вершинин.

— Да. А я сегодня в Москве побывал. Там намного теплее, чем здесь.

Я смеялся, раскачиваясь на самодельном стуле, опершись на его спинку. На стуле висела совершенно мокрая гимнастерка Вершинина, и что-то в ее кармане неудобно упиралось мне в спину.

— Что это там у тебя? Вынь-ка.

Вершинин полез в карман и вытащил тоненькую железную коробочку, в которых обычно продают патефонные иголки. Когда коробочка оказалась в его руках, лицо его выразило крайнюю растерянность и покрылось испариной. Он попытался быстро переложить коробочку в брючный карман.

Это меня навело на мысль, что топограф нашел алмазы и не хочет поделиться своим открытием с товарищами.

— Нет, стой, дай-ка сюда.

Я почти вырвал у него коробочку и, открыв искусно пригнанную крышку, увидел десяток спичек и выломанную из спичечной коробки терку. Машинально чиркнул спичку о терку. Она без труда загорелась. Спички были абсолютно сухие…

— Это НЗ… я забыл… еще в Новосибирске мать в карман положила, — бормотал Вершинин.

Последовала немая сцена, во время которой я наливался яростью.

Медленно я закрыл крышку и положил коробочку на стол.

— Благодари свою жену, что она здесь, — сказал я вибрирующим голосом. — За такую сверхрассеянность в хорошем обществе канделябрами бьют.

Это последнее потрясение окончательно доконало меня. И в сильном расстройстве, кое-как добравшись до своей избушки, я уснул мертвецким сном.

Прошло много лет. Участвуя в обороне блокированного Ленинграда, я много раз мечтал о миске супа и корке хлеба, но ни разу не было столь острых переживаний, такого ощущения, как там, на Огодже. В Ленинград я попал уже умудренным опытом и переносил блокаду, наверное, легче многих.

Отгремела Отечественная война. Много воды и валунов унесла с тех пор Огоджа. От Угольного Стана осталось одно название на нашей сильно постаревшей карте. Нет теперь Стана! Нет того продовольственного склада, который спасал нас от гибели. Нет и дымной бани, топившейся по-черному, но сохранившей нам здоровье. Растащили куда-то бревенчатые избушки. Не позволила Огоджа вывозить ее уголь — свою собственность…

Как будто сузилась с тех пор широкая падь. Вместо худых, беспорядочно разбросанных избушек над тайгой возвышается корпус мощной тепловой электростанции, а на склонах пади прочно осели аккуратные домики рабочего поселка Огоджа. Не нужно теперь спичек, чтобы разжигать железные печурки или топить баню: повернул выключатель— и квартира наполняется теплом электрических печек, поворот крана — и ванна наполняется горячей водой.

Вместо робко намеченной тропки тайгу уверенно разрезала просека с линией высокого напряжения. И никакие муссонные дожди не в состоянии помешать непрерывному потоку энергии огоджинского угля на прииски и рудники, густо покрывшие туранские кручи.

Просеки с линиями электропередач проектировали по нашей уточненной карте, а не по той, составленной по расспросным данным, которой трудно было пользоваться даже для простой ориентировки в тайге.

Шапка крупы

Июнь застал нас на дальнем краю Родины.

Дальневосточная весна была в зените. Экспедиционный катер с полевым оборудованием и четырьмя географами, дрожа от напряжения, еле преодолевал своими девятью десятками лошадиных сил встречное течение Зеи. А когда повернули в ее приток Селемджу, пошли и вовсе медленно. В низовье этой немаленькой реки снег уже сошел с лугов, болот и полей, но дикие хребты, вздымавшиеся за сотни километров в ее верховье, еще были покрыты снежными шапками, и, постепенно тая там, снег не позволял быстро спадать полой воде. Разгулявшееся половодье уносило кучи прошлогодних листьев и хвои, куски торфа с бурой травой, обломки льда разрушенных водой наледей, иногда плыли и вывороченные с корнем деревья. Река весело смывала остатки отмершего и неустойчивого, освобождая место новой жизни, но нас она не очень-то хотела допускать в свое верховье. Выбирая в русле наиболее тихие места, старшина прижимал катер к тому месту, где была затоплена бровка поймы. Вода залила огромные пространства Зейско-Буреинской низменности, но из воды над пойменной бровкой белыми барьерами поднимались верхушки цветущих кустов черемухи. Вся километровая ширина реки была наполнена черемуховым благоуханием. Когда мы приставали к этому барьеру на ночь, то аромат черемухи выгонял с катера бензиновый запах.

Через несколько дней измученный катер достиг поселка Селемджинск, где расположилась база топографической партии, в которой мы работали. Выше по реке начинались горы, мелкие перекаты, течение убыстрялось, и катер дальше идти не мог. Кроме того, два географа — Сергей Воскресенский и Лида Лебедева уже приехали и именно отсюда должны были начать свои исследования. До района работ отряда Нади Сеютовой оставалось около сотни, а до моего около двухсот километров.

От Селемджинска до Стойбы было восемьдесят три километра. Там мы должны взять оленей и проводников и разойтись в разные стороны горной и болотистой тайги.

Под вечер следующего дня трехтонный ЗИС, нагруженный экспедиционным оборудованием, материалами и продуктами не только для наших, но и для топографических отрядов, базировавшихся в СТойбе, остановился на ее окраине.

Стойба по здешним местам поселок громадный. Он служил перевалочной базой с воды на колеса тресту «Амурзолото». По берегу Селемджи вытянулись продовольственные и товарные склады. В центре поселка автобаза чуть не на сотню грузовиков, авторемонтные мастерские, магазины, столовая, почта, клуб. На окраине кирпичный завод. В трех километрах вблизи автотракта наша аэрогеодезическая экспедиция расчистила место для посадочной площадки своих «королей» воздуха, и сюда в этот год стали впервые садиться двухместные У-2. Впоследствии размеры посадочной площадки постепенно росли и в конце концов получился нормальный аэродром, что еще больше повысило значение Стойбы в округе.

Со всех концов Советского Союза собрались в Стойбу русские и украинцы — они в основном работали на автотранспорте.

На противоположной стороне Селемджи, как бы вытряхнутые из дремучей тайги, белели новенькие домики таежных охотников и оленеводов — эвенков и якутов. Этот поселок и был собственно Стойбой, возводимой на месте прежнего зимнего становища кочевавших эвенков. Когда в тайгу проникли автомашины, возникла Новая Стойба и обогнала в своем развитии старую, которую стали называть Стойбой Якутской. Именно туда лежал наш путь. Там были олени и оленеводы — знатоки тайги. Однако уже вечерело и переправляться с грузом на другую сторону бурной реки было поздно. Кроме того, наш шофер спешил в обратный путь. Якутская же Стойба была еще поселком неблагоустроенным. Эвенки переживали первый год перехода от кочевого образа жизни на оседлый — шла революция в быту. Процесс этот протекал не всегда гладко. Всю жизнь проведшие в чумах и палатках охотники понятия не имели, как строятся дома. Их рубили жители Новой Стойбы.

Чистенькие, с затейливыми балкончиками, русскими печами, лавками и стульями домики отдавались безвозмездно таежным жителям, но были совершенно непривычны и совершенно неудобны для них. В самом деле, каждый раз, входя и выходя, нужно было закрывать дверь. Вместо того чтобы садиться прямо на землю, требовалось сидеть на стульях, нельзя было разводить костер в доме. В первое время владельцы домов складывали в них шкуры, а сами жили рядом в чумах и палатках. Но приехал председатель наслега и сказал, что надо жить в деревянных домах, что их для этого и строили. Пришлось переселяться. Переселение каждый понимал по-своему. Один охотник вошел в дом вместе со своим чумом и поставил его среди комнаты. Это тоже было неудобно. Шесты нельзя было воткнуть в пол: они разъезжались на его гладкой поверхности; их необходимо связывать не только вверху, но и за нижние концы. Пришлось также таскать плоские камни для очага — без них загорелся бы пол. Вне чума оставались углы комнаты. Они были использованы под отбросы. Подобные анекдотические случаи сплошь и рядом сопровождали переход кочевников к оседлости.

Наша машина стояла около крайнего домика Новой Стойбы. По его облику видно, что он совсем недавно отвоевал строительную площадку у тайги. Ограда из поставленных вертикально ольховых прутьев отделяла участок от дороги, а тыловая часть участка упиралась в уже поредевшую, но все же настоящую тайгу. Часть участка использовали под огород — картофель, капусту, огурцы. Среди огорода кое-где сохранились невыкорчеванные пни. Перед фасадом к цветущему таежному кустарнику, даурскому рододендрону, посадили мальву и пионы, и это отгораживало окна от пыльного тракта. В небольшом сарайчике хрюкала свинья, а вокруг бродили куры, заходили в таежные густые кусты, из которых торчали останцы гранитных скал в виде причудливых столбов. Дальше по улице было еще несколько таких же новеньких домиков, вклинившихся в тайгу. Стойба росла.

В доме три небольших комнатки и словоохотливая хозяйка.

— Здравствуйте. Мы экспедиция. Не поместите ли нас у себя на два-три дня?

— Да живите хоть все время, мне веселее будет. Недавно дочь замуж выдали — на прииске Лукачек теперь живет. Сын меньше года как из армии вернулся. Сейчас в рейсе — шофером работает. А муж — слесарь на автобазе. Лето — время горячее, все машины по тайге гоняют, людей не хватает, вот он по две смены работает. Да ведь и деньги нужны, поизносились, пока дом-то строили, да еще свадьбу недавно сыграли.

Своим имуществом мы завалили одну комнату и, отпустив шофера, пошли в центр поселка в столовую. Идти до нее больше километра. Столовая с небольшими перерывами работала круглые сутки. Она обслуживала шоферов, проезжих и поселковых жителей, главным образом служащих.

Вернувшись уже затемно, мы улеглись и вскоре уснули безмятежным сном, не обратив внимания на то, что в доме никого не было.

Утро застало нас тоже совершенно одних. Хозяев не было ни на огороде, ни в сарайчике, ни у соседей, и те ничего не могли сообщить о местонахождении хозяйки, а хозяин, известно, на работе. Хозяйка, видимо, в магазин пошла.

Ждем час, ждем два, ее нет, а есть хочется. Стали искать замок.

— Вот запрем и уйдем, пусть-ка нас тогда подождут, — в сердцах говорю я.

Но, сделав подробный обыск всего немудреного имущества и не обнаружив замка, мы решили изменить тактику.

— Давай обедать по очереди. Не бросать же имущество без присмотра.

Сначала в столовую идет Надя, я охраняю дом. Потом иду завтрако-обедать я, она становится сторожем.

— Ну, это уже ерунда получается. Выходит, вместо работы в тайге мы в сторожа стойбинские попали.

— Сторожа-то сторожа, это бы еще полбеды, а вдруг кто хозяйку убил или задавили да в кусты выбросили.

Становилось жутковато. Мы даже не пошли ужинать и сидели на пороге, дожидаясь хоть кого-нибудь.

Часов в одиннадцать вечера к калитке подошел человек. По его уверенным действиям мы почувствовали хозяина. Его мы еще не видели.

— С вашей женой что-то случилось. Целый день дома нет.

— Ничего не случилось. Вчера вечером шофер с Лукача передал, что дочь просила приехать, по хозяйству помочь. Вот она в ночь и уехала. Вас дома не было.

— Как же это вы уходите, уезжаете за тридевять земель, дома оставляете незнакомых людей. А вдруг они уйдут и дом без присмотра оставят. Ни замка, ни записки не оставили.

— А-а, — засмеялся хозяин. — Я ведь забыл, что вы, москвичи, народ подозрительный. Замков-то у нас и нет. Четвертый год здесь живем, их ни разу в кооперацию не привозили. Во всей Стойбе, наверное, всего два замка — на складе да на магазине, и то специально откуда-то привезли. Да и не нужны они здесь. Никто не балует. Не заведено у нас воровство. Вы не беспокойтесь, езжайте куда надо, все будет цело.

— Как же так? Ведь дорога под окнами. Мало кто тут уезжает, приезжает.

— Что из этого? Ну возьмет он у меня сундук, а куда он денется? В тайгу не пойдет — с голоду подохнет, а дорога здесь одна, всем видно, да и шоферы всех знают. У нас туг прошлый год лодку угнали. Сразу позвонили в Селемджинск. Пока они туда доплыли, их уже встречали. Задержали, а лодку велели обратно самим отогнать. Так они неделю вверх-то по реке ее гнали. С тех пор ничего брать чужого не будут. А попробуй у якута украсть, так тот очень обыкновенно убить может — у них воровство самым большим грехом считается.

В общем вы не опасайтесь. Куда нужно — идите, езжайте, я за ваши вещи отвечаю, раз вы у меня остановились. Может, чего надо постирать, помыть, так хозяйка завтра приедет — отдайте ей, хозяйство у нас небольшое, дел-то особых нет. Это вот когда ягоды да грибы пойдут, ну тогда она все по тайге. Любительница даровое собирать.

Как ни убедительно и логично говорил хозяин, но мы все же на следующий день решили проверить его и справиться у официальных лиц. Скрепя сердце оставив свое временное жилище и завязав проволокой щеколду двери, чтобы не вдруг открыть ее можно было, пошли в центр по разным Делам.

— Точно, — ответил нам завмаг на наш вопрос о замках, — замков в магазине ни разу не было, никто не покупает. Вот только на складах, на магазинах замки и есть, да и то для формальности — так уж повелось. Не воруют у нас. Все прилично живут.

— Ну уж если завмаг говорит, что никто не ворует, значит, правда.

Поехали в Якутскую Стойбу. Нашу лодку вышли встречать несколько человек. Не успели мы выйти из лодки, как один подошел и обратился ко мне. Говорил по-русски он плохо, выговаривая вместо Ш — С, а вместо Ч — Т.

— Твоя натяльник эспедиции?

— Да.

— Мне твоя должна сапка крупы, два плитка чай, два комок сахара.

— Почему же это я тебе должен? — удивился я.

— Не. Твоя должна нет, мине должна!

— Ты мне, насколько помнится тоже ничего не должен. Я же первый раз вижу тебя, — недоумевал я.

— Не, мине должна, — стукнул он кулаком себя в грудь. — Мине тайга три луна ходи, продукта нету, один мясо кусай. Мине твоя лабаз версына Бысю ходи. Сапка крупа, два плитка чай, два комок сахар возьми, исе соболь бей. Как мине отдавай? Ситяс бери.

Наконец я понял, в чем дело. В эти труднодоступные места можно проникнуть только на оленях или по рекам на легких лодках-оморочках. Лошади ни зимой, ни летом не могут пройти по снегу или каменистым осыпям, тем более по топям бесконечных морей. В район нашего обследования нельзя добраться на оморочке. Единственная проходимая для них речка Бысса лишь входила в район своим узким и порожистым истоком (вершиной), непригодным для плавания. Летом вьюком на слабосильных оленях тоже много не довезешь: тридцать два килограмма — оленья норма. А вот зимой на нартах олень поднимает раз в шесть-семь больше. Поэтому наши хозяйственники завезли потребное количество продуктов зимой на нартах. Они сделали лабаз на высоко спиленных деревьях, чтобы ни росомахи, ни медведи не достали, и, оставив там продукты, отметили место лабаза на аэрофотоснимках. У встретившего меня эвенка охота, видимо, шла удачно, и ему не хотелось возвращаться с Стойбу за продуктами, теряя сезон. Легко найдя лабаз приезжавших, он взял из него незначительное количество продуктов. И кто бы мог заметить недостачу двух-трех килограммов из тонны крупы или двух кусков пиленого сахара из двух мешков?

— Зачем ты мне сказал? — спросили. — Продуктов там много…

— Как его можно возьми? — возмутился он. — Тайга сибко плохой стука! Твоя тайга ходи, работай тайга ходи, кусай многа нада. Кусай нету — твоя пропадай, работа пропадай. Мине слысал, твоя Селемджинск ходи, сразу продукта покупай. Бери, позалста.

— Да зачем мне? Мне и так хватит продуктов. Спасибо, что сказал.

— Зачем твоя спасиба? — удивился эвенк. — Мине спа-сиба говори. Иди бери продукта.

— Сейчас не возьму. Некуда мне их девать, и шапки нету.

— Тада мине твоя работай ходи. Мине тайга сипко ха-расо знай. Мине олень крепкий, твоя манатка таскай.

— Это пойдет. Как раз мне хороший проводник нужен. А как ты узнал, что мы в Селемджинск приехали?

— Как его не знай? Софер езди; разный люди ходи, все его говори.

— А почему думал, что мы сюда придем? Зачем продукты покупал?

— Где твоя ходи? Проводник тут, олень тут, твоя лабаз версына Бысю ходи. Сибко далеко. Как твоя манатка таскай? Другой место ходи не могу.

Действительно, в тайге не спрячешься, подумал я. О тебе за неделю до приезда все знают, и знают, где пойдешь и что делать будешь, и даже знают, что думаешь, — где тут воровать?

Никак не предполагал, что Дереу Узала не единственный в нашем отечестве. Красота природы сочеталась с красотой человека, вселяла радость жизни, уверенность и в себе, и в благополучном исходе тяжелых таежных походов, работалось с подъемом. Таежники Дальнего Востока и Восточной Сибири исключительно честны. Суровой тайге противна нечестность. Каждый просчет или обман нередко приводит к гибели, и это хорошо усвоили все таежники. Люди здесь честны не из-за страха перед наказанием или местью, а потому, что уж очень легко каждому попасть здесь в трудное положение, и поэтому не отягощают судьбу другого, чтобы не ждать от него того же. Люди честны от природы и установившихся веками правил.

А веками ли? Это понятно для аборигенов. А как быть с Новой Стойбой, где только четыре-пять лет образовалось разнообразное общество? И наверняка некоторые приехали сюда «за длинным рублем». Ведь легенда о «бешеных деньгах» Дальнего Востока в то время распространилась очень широко. Сюда попадали и любители легкой наживы. Но видимо, и на новую Стойбу, и на многих таких готовых поживиться за чужой счет действовала окружающая среда, точно так же вытесняя дурные привычки, кв к аромат черемухи вытеснял запах бензина с нашего катера…

Впрочем, не только окружающая среда, но и половодье того нового, что сметает старое для новой жизни, имеет не последнее значение. Обеспеченность приисковых и рудничных рабочих, рыбаков, таежных охотников и оленеводов стала у нас повсеместной, а бесполезность всего лишнего, большего, чем нужно для непосредственного потребления и запасаемого на черный день, уже все очевиднее отходит в область прошлого.

Со времени эпизода с шапкой крупы минуло тридцать пять лет. Многие неизведанные тогда места Сибири и Дальнего Востока, где мы, студенты, были первыми исследователями, на моих глазах превратились в крупнейшие индустриальные районы: золотая Колыма, полиметаллический западный край гор Путорана, алмазная Западная Якутия, бокситово-железорудное Приангарье, угольная Зырянка и Южная Якутия, нефтяной тюменский север вписали славные страницы в историю нашей Родины. Глухомань тайги, гор и болот располосовали тысячекилометровые автотрассы и железные дороги. Поднялись красавцы города — Магадан, Норильск, Мирный, Ангарск, Братск, Билибин, Чернышевск… Невиданные плотины преградили, казалось, неукротимые потоки огромных рек, заставив их неиссякаемую энергию служить освоению щедрой сибирской земли: Ангара, Мама, Енисей, Вилюй, Хантайка, Зея… Только городское население, пришлое с запада страны, превысило население азиатских аборигенов эвенков, ненцев, долган, юкагиров. И только таежный закон взаимовыручки, честности и неприкосновенности того, что положено не тобой, остался незыблемым среди гор и тайги.

За двадцать три своих экспедиции в эти края мы не боялись оставлять без замков и охраны продукты, одежду, оружие, снаряжение не только в безлюдных местах, но и там, где кочевали с оленьими стадами якуты, охотились эвенки, рыбачили на реках и озерах русские, где геодезисты строили свои триангуляционные вышки, а геологи оконтуривали клады недр. До двадцать четвертой экспедиции 1971 года я ни разу не обманывался в своей уверенности, что все оставленное в таежных горах Сибири будет в целости и сохранности. Но…

Из одного старейшего вуза страны в наш институт на Байкале прислали на производственную практику двух студентов. В первый же день они продемонстрировали свою силу и ловкость. Вечером, когда молодежь сформировала две футбольные команды, эти двое выделялись в них не только своим высоким ростом и неутомимостью, но и сквернословным хвастовством.

— Эх ты, мазила! Вот как надо!

— Разве тут можно увидеть хороших футболистов? Вот наш факультет!..