Осторожно — пума!

Вдруг шагах в пятидесяти увидел я, что с нашей стороны на противоположную наметом скачет медведь. Бурый, огромных размеров. Я сделал шаг в сторону, чтобы и другим видно было (они шли за мной гуськом).

Вот, говорю, и медведь. Мне-то приходилось с ними встречаться, а спутникам моим — нет.

Остановились мы и приготовились смотреть, как медведь удирать будет от нас. Не тут-то было. Он речку перепрыгнул, встал на задние лапы, а передние так жалостно свесил и стоит на нас смотрит, уходите, мол, пока я добрый. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы медведь не спешил убежать от пяти человек. Думаю: неужели любопытство сильнее страха? На пять человек не больно-то нападешь! Уверен, этот косолапый не знает, что в нашем ружье патроны только дробью пятым номером заряжены — и ни одного жакана. Знал бы это, разбросал бы он нас как хотел.

Я громко приказал:

— Чего встал? Давай проходи!

Послушался он, опустился на все четыре и еще прыжка три сделал. Как только его скрыли кусты, он опять поднялся на дыбы и стал внимательно смотреть на нас — чуть не плачет.

Что, думаю, за ерунда? Быть не может! Опять закричал на него еще громче, и тут все мы увидели, как кусты зашевелились и малыш-медвежонок к матери катится.

А думаю, вот в чем дело: не медведь ты, а медведица, того давно бы след простыл.

Медвежонок подскочил к матери, вместе они пробежали немного еще до подъема в гору и опять остановились, опять медведица на задние лапы над кустами поднялась.

— Да что же ты ваньку валяешь, — кричу, — давай убегай, пока цела.

В это время зашевелились ветки на вершине лиственницы, которая около медведицы стояла, и вниз начал сползать медвежий близнец. Мелко перебирает лапочками по стволу, торопится вниз, видно, мать дала какой-то приказ. Сделает медвежонок несколько шажков по стволу, остановится, обернет башку в нашу сторону, черные глазки-пуговки удивленные: впервой, мол, такие звери в наших дебрях. Кто такие? А мать не на шутку разволновалась, аж дрожала вся. Дождалась, когда сын с дерева спустился, шлепнула обоих, и только кусты затрещали — все семейство шарахнулось в гору, только мы их и видели.

Не знаю, стали бы мы стрелять, если бы решили предупредить нападение зверя и если бы были жаканы или карабин? Убить-то было нехитро — три раза спокойно можно было прицелиться, но уж очень жалобно мать взглядом нас умоляла не трогать ее: пропадут ведь малыши.

Здесь это упомянуто к тому, что не так-то уж страшен человеку сам таежный хозяин, даже если это многодетная мать, готовая вложить всю силу и ярость на защиту потомства, — и она стремится убежать.

В первую свою практику после третьего курса мне пришлось сразу же столкнуться со зверем, который не спешил убегать от человека, а это, оказывается, действительно страшно.

Представьте картину: по густой тайге в глубокой задумчивости идет студент. Думает он о бесконечных и строго закономерных связях в природе. Например, забайкальские граниты, выветриваясь, дают дресву. Дресва делает почву хрящеватой. Вода легко проникает через хрящ. Солнце глубоко прогревает такую почву и вместе с циркулирующей водой понижает уровень вечной мерзлоты грунта. Такие почвы — самое подходящее место для сосны. Ее разветвленные корни, как в песке, проникают во все стороны. В легких дресвянистых почвах сосновые корни, наиболее приспособленные к бедным плодородием почвам, отбирают питательные вещества и душат другие деревья, позволяя жить под своим покровом только травам, которым немного нужно влаги. Травы создают поверхностный гумусовый горизонт, и в результате в тайге нередко встречаются степные группировки. А виной всему солнышко. Его лучи почти отвесно падают на крутые склоны и глубоко прогревают их днем. С заходом солнца склон сразу начинает охлаждаться, процесс выветривания происходит быстро, и его продукты — щебень и дресва — также сносятся быстро. В результате солнопеки— склоны южной экспозиции — крутые и почвенно-растительный покров на них лесостепной.

По склону северной экспозиции, сиверу, солнечные лучи даже в полдень лишь скользят, не прогревая столь глубоко почву, как на солнопеке. Здесь близка к поверхности мерзлота. Процесс таяния идет медленно, и поэтому оттаявший почвенный слой всегда летом маломощный и более влажный, чем на солнопеке. Сосне здесь расти трудно, зато хорошо растет лиственница, приспособленная к холодным и маломощным почвам. По мерзлому горизонту в деятельном слое вниз по склону сочится вода, производя обмен веществ и питательных элементов. На сырой почве лучше растут кустарники, развивается моховой покров, заглушающий травы, и в результате — дремучая тайга с холодными мерзлотными почвами. Даже звери на этом склоне другие, чем на солнопеке. Они избегают открытых мест днем. На сиверах же в двух шагах ничего не видно, что тебя ожидает за каждым кустом.

И как бы в подтверждение этой мысли прямо под ногами раздался треск, кажущийся ужасно громким среди чуткой тишины замерших лиственниц. Из-под ног взметнулось что-то коричневато-серое, как будто взрыв мины поднял участок земли. Что-то стремительно вылетело вперед и, как взрывная волна, с треском, ломая сучки, понеслось перед тобой. Естественно, инстинктивно весь сжался. В голову ударила кровь, не дающая подыскать нужного и правильного решения о форме защиты. Руки хватаются за что попало, но не успевают сорвать ружья, если оно даже у тебя есть. И только через несколько мгновений, когда чуть-чуть обрел способность соображать, различил куцый хвост над белым задом, стремительно удаляющийся по прямой в наиболее густые кусты. Когда до сознания, наконец, доходит, что это заяц, он уже успел исчезнуть. На лице появляется глупая улыбка, означающая в первую очередь, что ты жив, и что легко отделался, и что опасность миновала, и вообще-то в сущности ее не было!

Если ты даже не один, все равно будешь напуган не меньше и, смущенно оглянувшись, чтобы убедиться, не заметил ли спутник твоего смешного испуга, обязательно скажешь:

— Шутник косой.

Нет, медведь не страшен в тайге, потому что он зверь рассудительный и уходит подальше, как только почует человека, а его чутье очень тонкое. Этот же дурной грызун лежит до последнего и, уж когда почувствует, что нога готова опуститься на его прижатые уши, срывается, чтобы напугать и исчезнуть, пользуясь твоей растерянностью. Самый страшный зверь!

Спички

Широкое устье болотистой пади раздвинуло и взлохмаченные тайгой сопки, и гранитные скалы, отполированные Огоджой — капризной, как все дальневосточные речки. По сухим бугоркам на днище пади наспех в беспорядке разбросали геологи десяток избушек, баню, продовольственный склад и назвали Угольным Станом. В обрыве террасы из днища пади прямо к огоджинской воде выходил угольный пласт северной окраины Буреинского угольного бассейна. На юг, до водной дороги Бурей, было двести километров через дикий хребет Турана. На север, до автотракта Норск — Экимчан, что извивался вдоль Селемджи, всего сорок семь. Зимой на нартах и даже на автомашинах по льду Огоджи легко сюда завести и людей, и продукты, но летом пройти эти сорок семь едва ли легче, чем двести до Бурей. Тропка, еле заметная в таежной чащобе, то взбиралась на туранские кручи, то зарывалась в мари падей или тонула в речках. Как только начинались муссонные дожди, сорок два брода через малые речки и лодочная переправа через Селемджу накрепко запирали проход к Угольному Стану. Крутые сопки, скованные вечной мерзлотой, не принимали ни капли воды в свои недра и сбрасывали ее в пади. Каждый ерундовый ключик превращался в бурный поток, сбивая с ног не только пешеходов, но и лошадей, а об Огодже и говорить не приходится. Она собирала воду множества речек, ручьев и ключей и после каждого дождя вздувалась, наливалась злобной мутью и, ревя, как стадо фантастических зверей, громила берега, катила по каменистому дну валуны, кидалась галькой, вырывала с корнем прибрежные лиственницы. Гранит не выдерживал ее пьяного буйства, и в такие дни со скалистых берегов грохотали обвалы.

Уголь разведали, подсчитали запасы, но разрабатывать пока не стали: трудно без дороги спорить с Огоджой. Прежде чем строить дорогу, нужно иметь топографическую карту. Так и бросили поселок, оставив на всякий случай сторожа с женой охранять склад, набитый продуктами и буровым оборудованием. В этом-то Стане и расположилась база нашей топографической партии. Геодезист — начальник партии, завхоз, принявший содержимое склада и поселок от «Углеразведки», молодой радист с радиостанцией, две жены топографов (одна — бухгалтер, другая — чертежница) и, наконец, повариха, она же прачка и уборщица. Топографы, рабочие, оленеводы и мы, географы, расходились по тайге создавать первую для этих мест топографическую карту.

В конце каждого месяца в Угольный Стан со всех сторон сходились оленеводы из полевых отрядов. Они привозили наши отчеты о выполнении планов съемки, получали руководящие указания и, наполнив пустые торбы продуктами, уходили обратно в тайгу. Угольный Стан был нашей полевой столицей и пределом мечтаний женатых топографов.

В конце августа, когда в наши, хотя и невысокие, горы в верховьях бассейна Огоджи приползли ночные заморозки, мой отряд встретился с отрядом топографа Михаила Ивановича Вершинина. Встреча в безлюдной и бездорожной тайге — радостное событие, тем более когда промокший приходит в давно стоящий лагерь. После обоюдного обмена новостями и производственным опытом разговор повернул на бытовые темы.

— Слушай, промерз до костей, нет ли чего выпить?

— Ничего не осталось.

— А НЗ?

Неприкосновенный запас медицинского спирта, положенный на каждый отряд, выдавался для борьбы с простудными заболеваниями после вынужденных купаний в здешних ледяных водах. Однако то ли потому, что купания были слишком часты, то ли из-за способности спирта быстро испаряться, но так или иначе спиртовые фляжки становились сухими чуть ли не сразу после их наполнения.

— Какой там НЗ! Еще в июне, как раз в мой день рождения, промокли вдребезги.

— Какое совпадение! Да что НЗ, мы уже второй день на одних рябчиках живем.

— Да и у меня сухари в позеленевшую крошку истолклись. Спички кончаются.

— Слушай, а ты послал отчет?

— Нет.

— Давай завтра возьмем по рабочему, одного оленевода, всех оленей и махнем на Угольный Стан. Ребята тут расчисткой просек займутся, а мы тем временем сдадим отчет, в баньке попаримся — второй месяц не мылись.

— Баня-то куда ни шло, и без того каждый день то ванну, то душ принимаем — дожди да броды замучили. А самое вредное — кусты похлеще всякого банного веника продирают. Ни одного дня за два с половиной месяца сухими не были, только и сушимся ночью. А вот по жене и по радио соскучился. Идем!

План с расчетом материальных сил, средств и обязанностей был составлен моментально. День туда, день обратно, день и две ночи на Стане. На пять уходящих по два куска сахара, по два сухаря или пригоршня сухарных крошек, табаку на десять папиросок. В лагере остается полторы пачки махорки, крупа, чай, соль на четыре дня, сухарной крошки — на два…

— Ничего, перебьетесь! В крайнем случае на рябчиков нажимайте, дробовики вам оставляем. С собой берем только карабин — вдруг медведь попадется.

— А спички? У кого есть спички?

У каждого обнаружилось от трех до семи спичек. Соединили все спички в две коробки. Сорок спичек остающимся, восемнадцать — уходящим. Кроме того, в моей сумке лежала почти полная коробка, завернутая в бересту. Об этом НЗ я никому не сказал, а возможно, даже и забыл в тот день. Остающимся посоветовал спичек не тратить, а поддерживать костер круглые сутки и уж во всяком случае прикуривать только от костра.

На следующий день, чуть забрезжило, сводный отряд отправился в путь. Утро выдалось ясное, солнечное после легкого заморозка. Впереди ждали нас двадцать пять километров бездорожной дальневосточной тайги. Тайга везде тяжела для ходьбы, а дальневосточная особенно. Идти по ней не соскучишься — путь насыщен острыми ощущениями.

Развлечения начались сразу же на мари. Она простиралась полосой в четыре километра между лагерем и Огоджой. Болото неглубокое, провалиться можно на полметра, редко на метр, не глубже. Ниже его подстилает окаменевший мерзлый слой грунта. Но вечномерзлый грунт делает воду очень холодной, а мох хранит холод, скупо пропуская солнечное тепло. Поверхность мари усеяна кочками. Чем ближе к ручьям и речкам, тем выше кочки, а вода глубже. Хорошо оленям — они «обуты» в меховую непромокаемую шкуру, а копыта раздваиваются на мягком грунте и не проваливаются наподобие лыжных палок. Другое дело мы. Обувь у нас хоть и резиновая, но с дырами. Как только мы получали спецобувь, так сразу же провертывали дыры около подошвы для того, чтобы вода выливалась свободно. На Дальнем Востоке, как ни берегись, все равно вода наполнит сапоги, а каждый раз разуваться и выливать воду невозможно — работать некогда будет.

Хождение по кочкам дальневосточной мари сродни цирковому номеру хождения по проволоке. Нужно иметь отличный глазомер, обладать совершенным чувством равновесия и уметь точно рассчитывать силу мышц, чтобы, прыгая с кочки на кочку, во-первых, попасть на мизерную ее поверхность и, во-вторых, чтобы удержаться, когда это отнюдь не монументальное сооружение из торфа и осоки начнет, как живое, выворачиваться из-под ноги. Большинство таежников ходят, не обращая внимания на кочки, это экономит силы. Ну а рабочий моего отряда Иосиф Матюков таежником не был и не постиг мудрости пренебрежительного отношения к кочкам. Он не любил мочить ног и поэтому передвигался прыжками, чтобы возможно меньше вода попадала в его чуни.

Рослый и предприимчивый человек, он всего год назад плавал механиком на малых судах дальневосточного торгового флота. В тайгу он попал впервые, совершенно не понимал ее очарования и здорового физического труда на лоне дикой, не испорченной человеком природы и в сочных выражениях проклинал тот день и час, когда он попал в экспедицию.

Раз двадцать оступившись и раза два распластавшись в болоте, он, наконец, оставил изнурительные прыжки. Шлепая по торфяной жиже, он проклинал вселенную, ее создателя и ни в чем не повинное человечество.

— Я вычеркиваю это паскудное лето из жизни! Разве можно такое называть существованием?! И почему якуты не вырубят эту гнусную тайгу? Ведь можно же гати построить — вон сколько леса!

Внезапно размеренная, в такт шагам речь прерывалась быстрым речитативом. Это означало новое крушение. Иосиф спотыкался и, стараясь сохранить равновесие, подпрыгивал. Но ноги, опутанные багульником, отставали от получившего поступательную инерцию туловища. Вытянув руки вперед, он шлепался, подняв тучу брызг, и погружался в мягкую торфяную постель. Карабин, болтавшийся у него за спиной, по инерции продолжал двигаться, когда тело уже закрепилось в болоте. Ремень не давал карабину перелететь через голову Иосифа и с силой в четыре килограмма вдавливал ее в холодную воду. Из-под бурой жижи раздается бульканье. Поднимаясь, он первое время обчищается. Но из-за частых падений работа по очистке костюма оставляла его далеко позади всех идущих. Он бросал наводить лоск и шел весь в буром торфе, с листочками багульника в виде совокупного прообраза лешего и водяного.

Отряд еле поспевал за оленеводом — эвенком Николаем Соловьевым, который без всякого усилия, как по торной дороге, шел в своих олочьях впереди связанных цугом оленей. Четыре километра по мари уже основательно вытрясли наши силы, и, достигнув Огоджи, отряд сделал привал. Разложили дымокурчик от докучливых комаров, закурили. Впереди еще оставалось двадцать с гаком километров каменистых сопок, густых еловых зарослей и марей.

Дождя давно не было, и Огоджа обмелела. Во многих местах выступили отполированные валуны и скалистые выступы. На каждом перекате можно было перейти вброд ниже колена. Вода, недовольно ворча, разбегалась в сложном лабиринте камней мелкими струями и бежала прямым сообщением к Угольному Стану. До Стана, судя по карте, было всего семнадцать километров легкой водной дороги. Однако почему-то Соловьев обходил ее, делая большой крюк по сопкам. Мы курили и думали: почему? На этом участке съемка не велась, еще не было аэрофотоматериала, и никто из нас не знал места.

Общую мысль выразил Иосиф:

— А что, братцы, сделать нам, морякам, пару саликов да вниз по матушке Огодже? Коля, таежная душа, один доберется со своими рогатиками — мы же скорее его приплывем.

— Да, это, конечно, легче, — согласился Вершинин.

Но обычно спокойный Николай энергично заявил:

— Плыви не нада! Его низю ходи, камень шибко большой. Плыви не могу, ходи не могу. Шибко его худой места!

— Ну где для якута «плыви не могу», моряк проплывет. Похуже места видели, — возразил Иосиф, называвший почему-то всех нерусских дальневосточников якутами.

— В крайнем случае пойдем пешком по долине, — согласился я.

Только Грязнов, рабочий топографического отряда Вершинина, таежный старатель, молчал и неодобрительно посматривал на нас. Однако совещание большинством голосов решило вопрос в пользу плотов. Соловьеву приказали ехать и, если он приедет раньше нас, затопить баню.

— Мине баня завтра топи. Ваша тайга ночуй, — заявил он мрачно.

Но в тайге, как в армии, приказ есть приказ. Николай отдал нам топор, забрал карабин и, взобравшись на учига, качнувшегося от его легкого тела, поехал через реку, оставив нас в весьма бодром настроении.

Мы, конечно, знали, что семнадцать километров по карте — это еще не семнадцать на самом деле. Для тех мест карта крупного масштаба была составлена на основании расспросных данных и грешила многими неточностями, а иногда просто не отвечала действительности. Мы также совершенно не знали характера Огоджи. Однако она не вызывала у нас тревоги: текла прямо на север, к базе партии, она, казалось, обещала быстро доставить нас туда. Кроме того, по небу плыли белые облачка, ласково пригревало солнышко, чуть-чуть веял ветерок. Подумаешь, семнадцать — двадцать километров!

Работа закипела. Срублены две засохшие лиственницы. Каждая разрублена на три части. Три бревна связаны прибрежным тальником, скрученным наподобие веревок. Через два часа два салика были готовы. К моменту их спуска на воду к солнышку подобралась облачная муть и проглотила его. Похолодало. Но, разгоряченные работой, мы не ощущали никакого холода.

Закурив последний раз, мы съели все запасы продовольствия — нечего экономить, до «дома» всего семнадцать километров. Взглянув на небо, кто-то сказал:

— Кажется, сегодня вымокнем.

— Черт с ним, не привыкать!

С этими словами мы и отчалили. С первых же шагов «морского» путешествия наша уверенность в скором и легком достижении цели начала испаряться. Салики из тяжелой лиственницы сидели глубоко в воде и ни за что не желали изгибаться, чтобы лавировать между камнями. Они обязательно натыкались на каждый из них и застревали, садились на мель. Мы высаживались на камни, скользили и падали в воду, пытаясь поднять неподъемную древесину. Над речной гладью неслось кряхтенье. От криков «раз, два взяли» разбегались все звери и разлетались рябчики с прибрежных кустов. Огоджа была проклята самыми ужасными проклятиями. На плесах наши салики почти стояли на месте и также вполне заслуживали проклятий. В общем за полтора часа нечеловеческих усилий мы еще ясно видели то место, от которого началось путешествие. За это. время всего двадцать минут нас везли наши салики, а все остальное они предпочли ехать на нас.

Мы совершили минимум две ошибки: первая — постройка плота из «железного дерева» тайги, а не из легкой ели и вторая — это путешествие.

Плавание шло черепашьими темпами, и в наших рядах началось брожение.

— Да, прогадали мы с морским путешествием.

— Не пойти ли нам по следам Николая?

Но так не хотелось отказываться от радужных планов, признав себя побежденными, и возвращаться. И так сильна была надежда, что ниже по течению будет лучше, что мы потихоньку плыли все ниже по реке.

Начал накрапывать дождь. Но мы и без того были уже мокры и снаружи от бесчисленных высадок в воду, и изнутри — от собственного пота.

Налетел порыв холодного ветра, и хлынул ливень. На Дальнем Востоке иногда бывают такие ливни, как будто опрокидывается бочка с водой, и не капли, не струи, а сплошная стена воды падает сверху. Таким был дождь и тогда. В первую же секунду он вымочил нас до костей, невзирая на брезентовые спецовки рабочих, мою кожаную куртку и тем более солдатскую гимнастерку Вершинина.

К довершению неудач деревянные веревки нашего са-лика перетерлись, и я очутился по пояс в воде.

— К чертям салики! Пошли пешком! — закричал я.

— Попробуем еще немного проплыть, — возразил Вершинин, которому было лень слезать со своего салика.

— Конечно, поплывем, — настаивал Иосиф и уже начал связывать разъехавшиеся бревна.

— Попробовать-то можно, но вот скоро вода начнет прибывать, и уж если тогда налетим на камушек, то вряд ли удастся живым из этой поганой речонки выбраться.

Плот связали, и путешествие продолжалось с прежним успехом.

Ливень утих, но сильный дождь кисеей закрывал и окрестности, и реку впереди. А места становились все красивее. Сопки приблизились к руслу, иногда обрываясь к воде скалами. Скоро началось ущелье. Река стала заметно глубже, течение быстрее, шум усилился, между стенами скал гремело эхо. Наш салик плыл метров на полтораста впереди вершининского.

— Что это? — спросил Иосиф, указывая на чуть видневшиеся сквозь сетку дождя белые буруны впереди и высокие каменные глыбы между ними.

— Водопад! Давай к берегу!

Но было поздно. Шесты недоставали дна, а вместо весел они не годились для неповоротливого, тяжелого салика, все быстрее увлекаемого течением. Пытать счастье вплавь в ледяной стремительной воде было не только рискованно, но и поздно. Мы не успели составить план спасения, как плотик с курьерской скоростью уже несся среди камней гранитного барьера, преградившего реку. Иосиф бросился на плот ничком, крепко охватив его и ногами, и руками. Я же, инстинктивно зажав в руках шест, выпрыгнул на каменную глыбу как раз в том месте, где салик, приподняв зад, носом зарылся в пену и брызги и нырнул вниз. Я даже не заметил, на чем стою, так как искал глазами салик и Иосифа в бурлящей пене. Секунды казались часами.

Сначала из воды торчком, будто кто его с силой выбросил, выскочило одно бревно. Мы поднимали его вдвоем с большим напряжением, а тут оно скакало как лягушка. Потом ниже по течению вынырнуло второе. Наконец показалось и третье вместе с Иосифом. Его прибило к каменному мысу метрах в двухстах от меня. И было еле-еле видно, как Иосиф на четвереньках выполз на камни берега и сел. Посидев несколько мгновений, как бы соображая, что делать дальше, он стал разувать левую ногу. Потом стащил брезентовую куртку, разорвал рубаху и обмотал ногу.

Убедившись, что он жив, я приступил к оценке собственного положения. Оно было не из приятных. Мои ноги стояли на гранитном постаменте площадью менее квадратного метра. На нем я выглядел памятником среди грохочущей воды метрах в четырех от такого же гладкого и совсем крошечного обломка сущи. Укрепить шест на дне не было никакой возможности — вода моментально вырывала его из рук. Одно неверное движение — и я окажусь в падающей воде. Кое-как укрепив конец шеста и собрав все силы, я прыгнул, опираясь на шест. Конечно, мне просто повезло. Ударившись животом о камень, я вскочил на него и, не теряя инерции, перескочил на следующий.

На берегу я оказался вместе с Вершининым и Грязновым, которым удалось причалить салик к берегу, вовремя заметив нашу катастрофу.

Впереди виднелся еще один порог, и о дальнейшем плавании не могло быть и речи. Но вообще-то, будь у нас хоть немного тренировки в плавании на бревнах наподобие сплавщиков, плыть, конечно, было бы лучше, чем идти.

Спустившись со скалистого барьера и достигнув каменистого мыса, где сидел Иосиф, мы спросили его:

— Идти можешь?

— Попробую. Ногу поцарапал.

«Царапина» уже успела пропитать кровью самодельный бинт, и пришлось наращивать повязку остатками рубашки. Холод не давал стоять на месте. Мы побрели, прыгая по прибрежным камням, не решаясь углубиться в мокрые заросли пойменных кустов. Иосиф сильно хромал, морщился от боли и непривычно молчал.

Вскоре валунная отмель уперлась в скалу. Она почти отвесно обрывалась в воду. Водоворот у ее подножия вырыл глубокий котел, непроходимый вброд. Немного выше по течению гремел перекат, которым было решено воспользоваться для перехода на противоположную сторону.

Упираясь палками в каменисто-галечное дно, напрягая все мускулы и рассчитывая каждое движение, волочили мы ступни ног по дну, не отрывая их от камней. Это усиливало трение и сохраняло равновесие. Без такого приема и палки устоять в бешено несущейся воде, если она выше колена, было невозможно. Вода вырывала из-под ног гальку, а на валуны и вовсе становиться нельзя. Их отполированная поверхность сбрасывала каждого, особенно если он был обут в резиновую обувь со стертыми подошвами, как у нас.

Благополучно достигнув берега, мы быстро пошли по галечной отмели, но, не пройдя и трехсот метров, снова уперлись в непреодолимую скалу, и снова началась полная напряжения всех сил и внимания переправа. Так пришлось переправляться пять раз, и часа за четыре мы вряд ли прошли более двух километров.

Тем временем вода прибывала и даже на самых мелких перекатах стала выше колен. Переходя в шестой раз реку, я наступил на гальку, выскользнувшую из-под ноги. Судорожно взмахнув руками в поисках спасительной соломинки и независимо от сознания набрав полные легкие воздуха, рухнул в воду. Так же инстинктивно руки и ноги размахнулись в стороны, стремясь захватить как можно большую площадь дна, чтобы увеличить силу трения. Но прежде^ чем тело успело распластаться на дне и затормозить, струя проволокла меня и раза два перевернула, больно ударив грудью о камни — хорошо, что не головой. Никаких сил не хватало противостоять ее бешеному напору. Я понял всю свою ничтожность по сравнению с этой мощью, но продолжал шарить руками по дну. В голове была только одна мысль:

— Только не теряться! Только не теряться!

Мне повезло. Я наткнулся на большой камень. С невероятным напряжением уперся ногами и руками о камни дна и встал на четвереньки, пытаясь поднять голову над водой. А она хлестала по лицу. Рта раскрыть нельзя. Кое-как, урывками переводя дыхание, на четвереньках добрался до берега и посмотрел на товарищей. Один, так же как и я, выползал из воды на четвереньках, а двое кое-как добрели без приключений. Дрожа от озноба, нечеловеческого напряжение мускулов и нервов, мы в изнеможении упали на прибрежные камни.

— Ав воде-то теплее, чем на берегу, — стуча зубами, сказал Грязнов.

— И правда, вроде бы теплее.

— Когда с саликов спускались в воду, то камни выбирали да на цыпочки поднимались, чтобы не промокнуть, а сейчас, как утки, ныряем, и хоть бы что, — пытался пошутить Вершинин, стараясь придать как можно больше бодрости своему вибрирующему голосу.

— В воде-то только вода, а здесь еще и ветер. Два холода сразу. Б-р-р!