Чародей из Серого замка

– Чего они от тебя хотели? – недоуменно уставился Богумил им вслед.

– Решения целого вороха проблем, которые вы, мужики, им с завидной регулярностью подкидываете, – горько скривилась Анна. – Таких проблем, с которыми они больше ни к кому не пойдут. Ибо ксендз на исповеди осудит, родители дома побьют, а паны типа Лешека с папашей Синекуром и вовсе из села взашей погонят.

Богумил замер, раскрыв рот.

– Ты что же, полоумная, абортивного пессария им дала?! – тут же зашипел он. – Хочешь, чтобы нас стражники поймали, да в яму с кольями кинули?

– Его самого, – даже бровью не повела жрица. – А еще лекарство от стыдной болезни, которой их наградил хозяин таверны, где ты вчера, кстати, ел. И зелья дала, что можно добавить старому козлу в чай, и тогда до скончания жизни не будет ему хотеться юных девиц по углам тискать. Им же шестнадцати нет, ни той, ни другой.

– И что? – хмыкнул колдун. – Вычислят их в два счета, если заподозрят. Обозлится хозяин, да выгонит их, жалованья не заплатив. Работы они себе другой не найдут, слухами-то земля полнится. Значит, дорога им прямая в веселый дом, где они и так умрут через несколько лет от всяческих инфекций. Кому ты лучше сделала, Анна? Испокон веков так заведено, чтобы мужчины всем заправляли, а женщины подчинялись, и не нам ломать этот порядок.

И тогда глаза Анны зло полыхнули синим.

– Какой порядок, чародей? – прошипела она не хуже змеи. – Девчонок наивных, бестолковых брюхатить? Служанок насильничать и не лечить, если кровью наутро изойдут? Старух на улицу выгонять, не заплатив жалования, когда они от трудов непосильных не могут больше спины разогнуть? Или красавиц на костре сжигать, обвинив в черном ведовстве – лишь за то, что отказались лечь с тем, кто им не по нраву? Хорошо ссылаться на то, что испокон веков заведено, когда тебя напрямую оно никак не касается и препятствий в жизни не чинит!

С этими словами жрица развернулась и направилась в конюшню. И лишь у дверей обернулась.

– С вами поеду, – непререкаемым тоном заявила она. – Может статься, твой упырь с моим змеищем сговорились о чем-то до его смерти. Мне надо понять, о чем. Может, пакость какую задумали, от которой добрые люди пострадают. Но если ты еще раз заговоришь со мной о бабском бесправии в тоне, достойном одуревшего от собственной безнаказанности пана, я тебя прокляну.

До Чаросвета оставалось половина дня пути. Ехали втроем – Богумил на Жарехе, Анна на черном вертлявом коньке и паныч, сидевший в седле на огромном гнедом жеребце, как куль с мукой. Молчали всю дорогу. О чем говорить-то настолько случайным попутчикам?

«Что же я упустил? – переживал колдун. – Зачем штригою понадобился змей? И что это вообще за гадина такая, о которой я ни разу не слышал? В тело носителя паразитом подселяется или же просто притворяется человеком?»

Ясно одно: задание будет сложнее, чем он предполагал. Надо бы обязательно по приезду наведаться в городскую библиотеку. Может, в старых фолиантах найдутся хоть какие-то упоминания о гадах ползучих, сотрудничающих с упырями?

*

Чаросвет был известен тем, что в нем уже триста лет стояла магическая школа имени Левии Цинтарской, куда определяли детей с невысоким даром, способных стать сельскими знахарями, заклинателями погоды, повитухами и иже с ними. Ментальников, способных читать мысли, целителей-универсалов, боевых магов и охотников за нежитью обучали в Царьграде.

Идеальное место для штригоя, что черпал силу из молодой крови. Это столичных отпрысков из богатых семей в случае пропажи начинали искать через несколько часов. А здесь студенты попроще, зачастую имевшие за плечами лишь скудный чародейский дар и желание найти себе на задницу всевозможных приключений. Зарабатывали юнцы на кусок хлеба и крышу над головой, чем придется. В лучшем случае показывали по тавернам фокусы и торговали слабенькими зельями от прыщей, в худшем – отдавали себя местным богатеям, охочим до молодого тела. Главное, чтобы сластолюбцы не только платили за утехи, но и учиться при этом дозволяли.

«В школу надо бы наведаться обязательно, поговорить с тамошними преподавателями, не пропадал ли кто из недорослей внезапно и с концами, и не находили ли окровавленных тел учеников в переулках, – думал колдун. – Или Анну заслать? Она с девицами общий язык хорошо находит, может, и разговорит кого. Девки юные – они глазастые, зачастую подмечают то, что взрослые не увидят и под собственным носом».

Для жилья сняли три комнаты в постоялом дворе у городской площади. Лешек, начавший жаловаться на усталость и неудобства еще на въезде в Чаросвет, выбрал большую и удобную спальню, на верхнем этаже и с большими окнами. Богумил только рукой махнул, катись, дескать, с глаз моих, только недалече, к дознавателям ведь идти надо.

Анна непривычно скромным голоском попросила колдуна уступить ей дальнюю комнату, окна которой выходили на сад, и тот согласился, поставив взамен условие – прогуляться после отдыха около школы имени Левии Цинтарской и разговорить тамошних учеников. Сам же заказал и с удовольствием съел сытный горячий обед в трактире на первом этаже, а перед этим сунул подавальщице в декольте медяшку и заговорщическим шепотом попросил принести кружку огуречного рассола. Проверенное средство окончательно сняло похмелье и провело колдуна в доброе расположение духа.

Он как раз заканчивал трапезу, когда за ним пришел посыльный из костела святого Анхеля – местный ксендз приглашал столичного гостя и его сопровождающих на чай. Изрядно удивившись, Богумил все же поднялся на верхние этажи, забрал из комнаты недовольного и заспанного Лешека, заставил того переодеться и прополоскать рот мятным настоем.

Анна уже ждала их внизу. Вместо привычного камзола и мужских брюк на ней были белая рубаха и темно-зеленый корсет со шнуровкой, а также юбка до пола из айлиньского шелка, из-под которой торчали кончики узорчатых дамских сапожек. На плечи она набросила бархатную накидку, отороченную беличьим мехом, а черные волосы заплела в косу и спрятала под атласную шапочку с золотой вышивкой.

– Видишь, веду себя прилично, как порядочная женщина, – усмехнулась Анна.

Колдун лишь оторопело моргнул, не в силах оторвать взгляда от ее декольте. В ложбинке меж небольших, но пышных грудей поблескивала на цепочке вчерашняя змейка, пронзенная мечом.

– Не о том думаешь, – с досадой поморщилась жрица. – Нас дела ждут важные. А у вас, мужиков, только сиськи на уме.

И первой вышла из дверей на улицу, следуя за посыльным.

Чаросвет Богумилу нравился – много юнцов и девиц на улицах, все хохочут, щебечут, о чем-то жарко спорят. Энергия молодости так и бурлила в воздухе, невольно заражая желанием жить, веселиться и дышать полной грудью. Приятно широкие улицы, лавки со сладостями и медовухой. Цену спрашивали невысокую, так что колдун, поддавшись обаянию городка, купил себе и сонному панычу два рогалика с маковой начинкой, а Анне – петушка на палочке. Та недоверчиво хмыкнула, но угощенье приняла.

Ксендз Густав был низковат, полноват и лыс, а в белом одеянии и вовсе походил на большое и добродушное кремовое пирожное из кондитерской на углу. Костел был ему под стать – светлый, просторный, с огромными окнами-витражами, благодаря которым внутреннее убранство сияло причудливыми разноцветными всполохами.

– Мне написал старинный товарищ, служитель из Бродяника, попросил оказать вам всяческое содействие, – объяснил он за чаем. – Я и велел городской страже предупредить меня, как только вы войдете в город. О вашей нужде знаю, чем смогу – помогу.

Он взглянул на развалившегося на стуле Лешека и деликатно кашлянул.

– Если молодой господин захочет исповедаться в своих грехах, я к вашим услугам…

– Не захочу, – мотнул тот немытой головой. – С девицами ложе делить не постыдно, а что это не девица была, так я и знать не знал, и ведать не ведал. Может, и неправ колдун. Пусть дознаватели-менталисты скажут, как оно было на самом деле.

Ксендз укоризненно вздохнул, но настаивать не решился. Вместо этого предложил пройти унизительную процедуру прямо в стенах костела, чтобы стражники при магистрате на смех околдованного юнца не подняли, да на весь город потом не ославили. Анна тут же откланялась и убежала в школу, беседовать с учениками. Богумил остался – он хотел послушать дознавателей.

Те прибыли через полчаса – двое высоких тощих мужиков с гладко выбритыми угрюмыми лицами. Долго держали Лешека то за запястье, то за виски, бубнили молитвы себе под нос. Затем попробовали артефакт, от воздействия которого паныч взвыл, словно огретый по хребту осел, и грязно выругался. Но и тогда деликатный ксендз лишь поморщился, замечание делать не стал.

– Бесполезно, – выдохнул один из дознавателей спустя полчаса. – Разум подчищен на славу, еще и постарались, вместо провала в памяти ту самую девицу красивую нарисовали. Силен, стервь, и умен. Сможете к нам завтра прийти, пан Лешек? У нас еще много артефактов в запасе.

– Не таких болезненных, – добавил его коллега, увидев вытянувшееся лицо шляхтича. – Не переживайте, разум мы вам восстановим в целости и сохранности.

На том и порешили. Лешек, который с утра съел лишь рогалик, запросился назад на постоялый двор и ушел вместе с дознавателями. Богумил остался – в костеле было хорошо и уютно, а ксендз оказался приятным и внимательным собеседником.

– Удивительное дело, – вздыхал преподобный Густав, потягивая чай из фарфоровой чашечки. – Чтобы кровососы среди бела дня шастали у королевского дворца, как у себя дома – разве ж такое возможно?

– Запросто, – пожал плечами Богумил. – Штригой – самый сильный из существующих упырей. Солнце его сжигает, как и всех, но если он выпьет детской крови из нескольких десятков недорослей, то на краткий промежуток времени сможет вести себя, как обычный человек, дневное светило ему не будет помехой. А уж с его нечеловеческой скоростью и силой он такого может наворотить за это время…

Ксендз махом побледнел, под стать своим одеждам.

– А насколько краткий этот промежуток? – тихо спросил он.

– Совсем краткий, – утешил его Богумил. – Плохо другое, что у кровососа два сердца, одно упыриное, одно – человеческое, и поэтому им даже отдыхать не нужно. В темное время суток они могут передвигаться по улицам беспрепятственно. Вы ничего, кстати, не замечали в городе… странного?

– По ночам я обычно сплю, так что не замечал, – улыбнулся священник. – Во всяком случае, ничего страннее вашей подруги.

Он снова деликатно кашлянул.

– Пан Богумил, если вы позволите… будьте аккуратны с пани Анной. Сами понимаете, селяне малограмотны и необразованы, и колдунов навроде вас не любят, хотя сами не могут защититься от чудищ. Но жриц Безымянной матушки, которая на самом деле была обычной ведьмой, они не любят еще больше. Жрицы несут в неокрепшие умы ересь о равенстве женщин и мужчин, хотя во всех священных книгах сказано иначе. А еще дают добрым прихожянкам яды для вытравливания плода и избавления от надоевших любовников.

– Не все любовники просто так надоедают, кто-то ведь издевается и бьет, и насилует, – возразил Богумил.

– Но чем тогда жертва, ставшая палачом, лучше своего насильника? Они могут прийти в лоно церкви и попросить помощи, если местный ксендз не поймет и осудит, то их всегда приветят в соседнем костеле. Бог любит всех своих детей, и добрых, и злых. А людей, решивших взять на себя его функцию казнить и миловать, непременно ждет наказание. Вы мне приятны, Богумил, поэтому прошу вас – осторожнее с пани Анной. Заведет она вас по кривой дорожке в геенну огненную. Вы делаете важное и богоугодное дело, истребляете оживших мертвецов и нечисть, и за это, я уверен, простятся вам и попойки, и веселые дома с распутными женщинами, и сквернословие. Но не усугубляйте свою совесть еще и этим грехом.

На постоялый двор Богумил вернулся вечером. Тихо прошел через общий зал к себе в комнату, бросил сумку и пояс с оружием на постель и только хотел упасть следом, как услышал из-за стенки тихие ругательства. Хмыкнув, он вышел и постучал в соседнюю дверь.

– Боги, ты пришел, наконец! – выдохнула стоявшая на пороге Анна. – Помоги мне расстегнуть этот треклятый корсет!

Девушка схватила колдуна за руку и потянула за собой. Дверь захлопнулась, и Богумил очутился в небольшой, но светлой комнатушке с распахнутыми настежь окнами. Здесь пахло не помоями, которые выливали с верхних этажей прямо на улицу, а скошенным разнотравьем из сада, а еще самую малость – вишневой притиркой для нежности кожи.

– Его не иначе как бесы придумали, этот пыточный костюм, за грехи прародительницы нашей, – прорычала Анна, поворачиваясь к нему спиной. – Наделся нормально, а снять не могу. Рубашка от дневной жары намокла, развернуть эту дрянь шнуровкой на живот не выходит никак.

Богумил шагнул ближе и пробежался пальцами по узорчатой парче, привычным движением расстегивая крючки. Затем наклонился ниже и тихо рассмеялся.

– Ты бы этот узел еще потуже затянула. Теперь только заклинанием придется. Не шевелись.

Он шепнул себе под нос формулу и погладил узел указательным пальцем. Тот зашевелился, как живой, и шелковые шнуры скользнули в стороны – вместе с краями корсета. Рубаха в процессе сползла с плеч и опустилась ниже лопаток.

Как завороженный, Богумил уставился на обнаженную девичью спину с чуть выпирающими косточками позвоночника, на белую шелковистую кожу без единого пятнышка или родинки. За свою жизнь он перетрогал и перещупал десятки баб, но такой нежной, почти лилейной красоты не видел ни у кого и никогда.

А еще от Анны умопомрачительно пахло вишневой кислинкой, и Богумил даже на расстоянии словно бы ощутил этот вкус на языке. От внезапно нахлынувшего, острого, почти болезненного желания потемнело в глазах и он, недолго думая, сделал еще шаг и с шумным вдохом уткнулся носом в мягкий изгиб между плечом и шеей.

Анна изумленно оглянулась.

– Я тебе что, девка гулящая?

– По-почему? – голос у Богумила дрогнул.

Жрица Безымянной матушки повернулась и уперла руки в бока.

– А с чего ты тогда решил, колдун, что я с тобой лягу?

Богумил не сразу расслышал ее слова – он смотрел, не отрываясь, на розовые соски-ягодки, хорошо видные сквозь тонкий дорогой лен. А когда осознал, о чем его спросили, сжал губы и нахмурился.

– А что, нехорош я для тебя, жрица? – ответил он с вызовом.

– Может, и хорош, – пожала та плечами, как ни в чем не бывало. – Да только после всех борделей на пути от Царьграда да Чаросвета на кой черт ты мне сдался? Франц-венерию после тебя лечить или еще что повеселее?

– Ополоумела совсем? – задохнулся колдун от возмущения. – Или я тебе сопляк безусый, который к бабе не знает, с какой стороны подойти, и разрядится себе же в штаны, увидев первую же мокрую… А, чтоб тебя!

Богумил отвернулся и присел на кровать. Руки тряслись от гнева, пальцы то и дело сжимались в кулаки.

– Чтобы ты знала – я тоже в целительстве кое-что смыслю, и уж не допустить до себя заразу всякую смогу, не сомневайся! Тем более, такую… поганую.

– Ладно. – хмыкнула бесстыжая жрица. – А как насчет всего остального? Ты сейчас злишься и готов меня скрутить и кинуть поперек кровати, потому что я тебе отказала, не так ведь?

– Не так! Я силу в отношении женщин в жизни никогда не применял! Ты удивишься, наверное, но до тебя никто мне не отказывал!

– Неудивительно, – снова повела плечом Анна. – В сравнении с вонючим засранцем типа Лешека или его папаши ты хорош, конечно. А по факту – меньшее зло.

– Это почему же? – Богумил так удивился, что на краткий миг прекратил даже злиться.

Анна же надменно задрала островатый подбородок.

– Ты когда в баню ходил в последний раз, колдун? Вчера накануне, перед походом в веселый дом? А теперь лезешь ко мне, немытый после ночи с оравой распутниц и шести часов, проведенных в седле, и думаешь, я от радости тут же упаду перед тобой, на все готовая?

Глаза ее снова сверкнули яростным синим, как утром возле конюшни.

– Вы же девок красивых любите – ароматных, с гладкой кожей, с выщипанными во всех местах волосами, с приятным запахом изо рта и целыми зубами. Без шрамов, порезов, без растянутых после беременностей животов. Потому и лезете в постель даже к недорослым юницам, со своими бородами, в которых застревают крошки со вчерашнего ужина, в нестиранном исподнем, пьяные и заросшие с макушки до пяток. Или неправду говорю?

– Я не… – начал было Богумил, но жрица невежливо его перебила.

– Что – ты? У тебя волосья на груди, как шерсть у медведя, аж из ворота рубахи торчат, смотреть противно! А туда же, женихаться лезет! Держу пари, у тебя кущи в междуножье такие, что сад вокруг Синекурового поместья от зависти бы завял!..

Богумила подбросило с постели, словно чьим-то недобрым пинком.

– Да ты… Ах, ты… Провались к бесам в преисподнюю! Может, там себе как раз мужика по вкусу найдешь!

Разъяренный колдун вылетел из комнаты Анны, как пробка из бутылки с дорогим игристым вином. Промчался по коридору, выскочил на улицу. Его колотило от злости и обиды, и он в сердцах стукнул кулаком по росшему у лестницы в трактир чубушнику. Тот качнулся и осыпал Богумила мелкими жухловатыми листьями.

– Эй, милсдарь! – позвали его из дверей.

Богумил обернулся. В проеме стоял хмурый хозяин.

– Вы за своего паныча платить будете, или как?

– За какого моего паныча? – рявкнул до сих пор не успокоившийся колдун.

– Так за этого, с которым вы упыря ловить приехали, – хозяин взглянул на него с досадой, как на недалекого. – Паныч ваш цельного гуся в одно, извиняюсь, рыло сожрал и бутыль самого дорогого вина в три минуты выдул…

Но Богумил его не слушал, остолбенев от неожиданности.

– А откуда ты знаешь… про упыря?

Хозяин в ответ посмотрел на колдуна еще неприятнее, как на скорбного умом.

– Так от паныча же. Он еще так складно сказывал про ваши злоключения, про свадьбу и змея паскудного, народ в зале аж заслушался! Еще одну бутылку даже вскладчину ему купили и поставили, чтобы не умолкал. Я честный, за вторую с вас высчитывать не буду, токма за гуся мне деньги возверните и за первую бутыль…

Богумил схватился за ближайшую ветку, иначе неминуемо упал бы на землю – так дрожали колени.

– А… много народу было в зале в это время?

– Да почитай, полгорода. Школяров человек десять, кузнец Чащек с Кованой улицы с семейством, толстая Марта из булочной на углу, дровосеки с лесоповала, три матроса с пристани в Уверках, четверо солдат из дальнего гарнизона…

Богумил уже не слушал – он влетел в таверну, едва дав хозяину шагнуть в сторону и уступить ему дорогу, и понесся по лестнице на верхний этаж.

– Убью брехливого курвиного сына! – заревел он, пинком распахивая дверь в комнату Лешека. – Язык вырву и засуну в…

И замолчал, остолбенев на пороге и понимая, что обещания свои, сказанные сгоряча, он уже точно не выполнит.

Потому что молодой Лешек, сын шляхтича Синекура, и без того был мертв. Лежал поперек огромной кровати с вырванным горлом, и кровь успела не только окрасить постель, но и растечься по деревянному полу огромной неряшливой лужей. У лужи был цвет спелых вишен, которые собирают в дни праздника первого урожая. Вот только пахло не горьковатым расколотым ядрышком, не щиплющим нёбо кисловатым соком, не сладкой женской притиркой для нежности кожи, а желчью, испражнениями и дурной смертью. Очень дурной.

Богумил со стоном наклонился вперед, и его вырвало.

*

Конечно, ни воющие в голос подавальщицы, ни вышибала, как раз обходивший с дозором территорию постоялого двора, ни бледный, как простыня, хозяин ничего не видели и не слышали. Да, был паныч на закате внизу, много ел и пил, рассказывал диковинные истории, а потом быстро захмелел и ушел спать.

На прислугу Богумил и не стал бы рассчитывать, как на свидетелей. Хуже было другое – дознаватели из магистрата тоже не нашли никаких следов. Даже попытались допросить самого мертвеца, что вообще-то было запрещено, но весть об упыре быстро разнеслась по всему городку, и бургомистр живо дал добро на черное колдовство. Бесполезно – покойный Лешек, глядя в потолок неподвижными глазами, хрипел лишь о красивой девке, пришедшей его навестить, и о том, как по ней скучал.

Затем тело убрали, комнату вымыли, постель отнесли прачкам на стирку. Богумил сидел внизу в таверне и цедил мелкими глотками сладкий эль, пытаясь унять дрожащие руки.