Антон Чехов как оппонент гнилой российской интеллигенции

Александр Владимирович Бурьяк

Антон Чехов как оппонент гнилой российской интеллигенции

Антон Павлович Чехов

Выдающийся русский писатель Антон Павлович Чехов (1860–1904) был, конечно, очень порядочный человек и подвижник — не чета мне. И раба из себя выдавливал по капле всю жизнь. Но его пьесы — «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Три сестры» — на мой взгляд, занудливые и написанные непонятно зачем. Я ненавижу их со школьной, как говорится, скамьи. И фельетоны его что-то совсем не смешные.

По-моему, он был еще и тихий абсурдист. В качестве абсурдиста он не прославился только потому, что своей абсурдности не выпячивал (поскольку вряд ли воспринимал её в качестве таковой).

Можно сказать, он воплотил в себе дезориентированность российской интеллигенции (хотя сам же эту дезориентированность, так сказать, обличал). Были у этой интеллигенции и способности кое-какие, и порядочность, и готовность пострадать за что-то хорошее, но упаси Боже выслушивать ее рассуждения на тему «что делать». Впрочем, сегодня то же самое. Я только вот чего не понимаю: почему Сталин любил читать Чехова?

* * *

Чтобы разобраться в причинах душевной привязанности Иосифа Виссарионовича к Антону Павловичу и вообще в феномене российской (= русской + русско-еврейской + …) интеллигенции, взялся я читать книгу Г. Бердникова «Чехов» (из серии «Жизнь замечательных людей»). Книга качественная, с всего несколькими цитатами из Ленина и без единой ссылки на материалы съездов КПСС: кто хотел и умел писать честно в советское время, те и писали и даже публиковались зачастую, а кто не хотел и/или не умел, те корчили из себя правоверных ленинцев или побирались на почве антикоммунизма. Кстати, антикоммунизм писателей советского времени — это по большей части 1) следствие неспособности уживаться, обусловленной, в свою очередь, частично глупостью, частично нервной слабостью, 2) приём, позволявший иметь приличное оправдание своей невостребованности, 3) подчинение инстинкту стадности, 4) проявление интеллигентской мечты о капиталистической халяве, 5) результат зауженности мышления, мешавшей подняться до понимания того, что любое общество в значительной степени криво, только каждое по-своему.

* * *

Чехов ненавидел деспотизм, а Сталин был вроде как деспот. Надо думать, Сталин считал свою власть необходимой временной мерой. У марксистов-ленинцев имелась на вооружении концепция диктатуры пролетариата, устанавливаемой на период особо острой борьбы за светлое будущее человечества, чтобы удобнее было преодолевать сопротивление прежде господствовавших классов. Сталин вполне мог рассматривать себя не как самостоятельного деспота, а как вершителя диктатуры пролетариата. Формальные основания для этого имелись: партия всё-таки и опиралась на класс пролетариев, и состояла в значительной степени из них.

* * *

Я полагаю, что Сталина в Чехове привлёк, среди прочего, мизантропизм. Правда, Чехов — мизантроп не мировоззренческий, а только настроенческий, но Сталин ведь тоже был больше настроенческий мизантроп, а в минуты благорасположения духа хотел обнять всё человечество и вовлечь его в сферу влияния российской коммунистической империи.

В пользу мизантропизма Чехова свидетельствует почти полное отсутствие положительных героев в его произведениях. Кроме того, сохранились кое-какие довольно мизантропические его высказывания. Далее, молодого Чехова позиционируют как отчасти сатирика, а сатирик — это как минимум настроенческий мизантроп, который маскируется под злобствующего человеколюба.

Разница между настроенческим и мировоззренческим мизантропизмом состоит в следующем. При мировоззренческом мизантропизме индивид уверен, что люди по большей части уродливы физически, психически, интеллектуально и нравственно и не только не хотят исправляться, но даже не сознают степени своей ущербности. При настроенческом же мизантропизме индивид полагает, что обильное дурное в человеках — это по большей части всё-таки наносное, отделимое от правильной сути, вот только люди зачастую как-то не очень внимают очистительским проповедям, что вносит неприятный нюанс в тёплое чувство к ним.

* * *

Мизантропические эксцессы Чехова.

Об интеллигенции:

«…сволочной дух, который живёт в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба…»

О родном Таганроге (гл. «Мысли о родине и народе»):

«Совсем Азия! Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких. Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг… Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чёртиков… Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но всё это пропадает даром… Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников.» (стр. 121)

О соседях по московской квартире, 1886 год:

«Надо спать. Над моей головой идёт пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живёт кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. В обед поминки, ночью свадьба… смерть и зачатие… Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой… Должно быть, шафер. Оркестр гремит…» (стр. 45)

Человек, не способный спать при шуме, как правило, становится мизантропом, в лучшем случае абсурдистом-мазохистом-неврастеником, разрывающимся между любовью к людям и желанием отпилить соседу голову.

О читателях:

«Бывают минуты, — пишет он 23 декабря 1888 года, — когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики? Но я её не вижу и в неё верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а её лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам.» (стр. 258)

О приятелях (1891 г., в письме сестре):

«Меня окружает атмосфера злого чувства, крайне неопределённого и для меня непонятного. Меня кормят обедами, поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей… Не люди, а какая-то плесень.»

О семействе художника, у которого Чехов приобрёл усадьбу в Мелихове (1892 г.):

«Гадко, что вся эта голодная и грязная сволочь думает, что и я так же дрожу над копейкой, как она, и что я тоже не прочь надуть.» (стр. 294)

О пациентах (1894 г.):

«Всё было хорошо, но одно только дурно: не хватает одиночества. Уж очень надоели разговоры, надоели и больные, особенно бабы, которые, когда лечатся, бывают необычайно глупы и упрямы.» (стр. 317)

О жизни вообще:

«Насколько я понимаю порядок вещей, жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся…» (стр. 107)

В. Г. Короленко запустил легенду о Чехове-пессимисте, «которая долго будет осложнять и затруднять правильное понимание чеховского творчества…» (стр. 97).

Заметим, что пессимист — это не вполне дозревший мизантроп, которому гуманистические предрассудки мешают называть вещи своими именами. Короленко сумел-таки разглядеть в Чехове пессимиста, а другим мешало сделать то же самое их желание видеть Чехова в числе «предтеч» и «столпов» их бодрых мировоззрений.

* * *

Возможно, что, помимо мизантропизма Чехова, расположение Сталина к этому писателю было вызвано ещё и неприязнью Чехова к российской интеллигенции.

* * *

Выстраивание социальных отношений по принципу всеобщей любви, если местами и получается, то ведёт к тому, что люди начинают страдать от неудовлетворённости своей потребности ненавидеть, но быстро находят ей выход. Как правило, сторонники всеобщей любви упражняют свою ненависть на её противниках. Если же они обращают свою ненависть внутрь, на собственные якобы недостатки, то превращаются в самоистязателей. Соль в том, что ненависть — не вредный рудимент в человеке, а эволюционно отшлифованное, неотъемлемо интегрированное в психику и жизненно необходимое качество, и вопрос должен составиться лишь о её уместном применении.

* * *

Некоторые свидетельства абсурдизма Чехова из числа представленных в книге Бердникова:

«…он пишет 9 октября 1888 г.: „Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня ещё нет; я меняю его ежемесячно…“» (стр. 158)

Это говорит очень плодовитый и очень популярный писатель, а не засевший в библиотеке студент. Способность менять взгляды и способность признаваться в этом — конечно, сильные качества, но ещё более сильным качеством является устойчивый порядок в голове (если он правильный, конечно).

По поводу повести «Огни»:

«Отводя критическое замечание Щеглова, Антон Павлович пишет ему 9 июня 1888 года: „Не дело психолога понимать то, чего он не понимает. Паче сего, не дело психолога делать вид, что он понимает то, чего не понимает никто. Мы не будем шарлатанствовать и станем заявлять прямо, что на этом свете ничего не разберёшь.“» (стр. 163)

ТАКОЕ утверждает виднейший апологет порядочности в русской литературе! Нет, разумеется, это очень даже порядочно — честно признаваться, что ни в чём на этом свете толком не разобрался. Но порядочно ли обрушивать своё «ничего не разберёшь» на публику? С точки зрения абсурдиста — да: ведь он действительно считает, что «ничего не разберёшь», и стремится донести эту свою куцую правду до остальных. Ну нет у него другой правды — и всё тут. Но представим, что рядом есть автор с более содержательной (как ему кажется, а может, и в самом деле) правдой. Он тоже стремится донести её до остальных. Но у него ничего не получается, потому что более простой в идейном отношении и более изощрённый в стиле абсурдист забивает СМИ и массовое сознание своим «ничего не разберёшь».

* * *

Бердников о том, что великие люди выходят иногда не только из школьных отличников:

«В гимназии Антоша никак не выделялся. В третьем классе был оставлен на второй год из-за географии и арифметики, два года просидел в пятом, так как не выдержал испытания по греческому языку.» (стр. 18)

* * *

Дурацкие газетные псевдонимы молодого Чехова: «Врач без пациентов», «Вспыльчивый человек», «Г. Балдастов», «Брат моего брата», «Человек без селезёнки», в лучшем случае «Антоша Чахонте». Под такими псевдонимами можно писать только чепуху, чем он собственно и занимался. Бердников говорит об этом так: «Острословие вместо глубокого анализа и серьёзных выводов, зубоскальство и столь важный „выверт“ на потеху публике…» (стр. 73)

* * *

Разносторонний Чехов:

«…Антон шёл на базар покупать на целый день харчи. Однажды он купил живую утку и, пока шли домой, всю дорогу теребил её, чтобы она как можно больше кричала.

— Пускай все знают, — говорил он, — что и мы тоже кушаем уток.» (стр. 34)

Справедливости ради надо сказать, что с возрастом отношение Чехова к животным изменилось в лучшую сторону — во всяком случае, к не употребляемым в пищу.

«Сейчас мальчишки принесли двух дятлов и запросили двугривенный; я дал пятак и выпустил птиц. Они [птицы?! — А. Б.] разлакомились и принесли мне ещё пару. Я птиц взял и ДАЛ ПО ШЕЕ.» (стр. 123)

Дал по шее не птицам, а детям. А мог ведь, как говорится, и бритвой по горлу полоснуть…

«Буду изредка пописывать Суворину, а остальных, вероятно ПОХЕРЮ.» (стр.148)

Не херово сказано: разумеется, надо решительно херить любого, кто начинает хернёй маяться. Кстати, знатоки утверждают, что «херить» означало перечёркивать крест-накрест и что это слово произошло от старинного названия буквы «Х» — «хер».

«Выпил водочки, винца и… так, знаешь, весело было глядеть в окно на темневшие деревья, на реку…» (стр. 69)

Надо думать, Чехов был иногда не дурак выпить. (Кстати, это тоже дано не всем. Скажем, у меня бывает жестокий «отходняк» даже после небольших доз спиртного, так что лично моё трезвенничество — не от большого ума и железной воли. Правда, знатоки говорят, что тяжело только вначале и надо всего лишь больше тренироваться.)

* * *

Чехов в свете учения Григория Климова:

«…Михаил Павлович, который в целом пишет о брате как о человеке в эти годы ещё здоровом, свидетельствует и о другом (…) „На моей обязанности лежало зажигать в спальне у Антона на ночь лампадку, так как он часто просыпался и не любил темноты.“» (стр. 106)

* * *

Чехов и евреи. В первую очередь, это некто Н. А. Лейкин, многолетний издатель и корреспондент Чехова. Во вторую очередь, сам Маркс — правда, не К., а Р.: многолетний держатель права на издание произведений Чехова.

Далее, Исаак Элиевич Левитан, великий российский пейзажист, который крестился, чтобы спокойно пользовать русских потаскух:

«Софья Петровна считалась ученицей Левитана и с конца восьмидесятых годов выезжала с ним на летние этюды. Жена полицейского врача, она не отличалась красотой и молодостью, но была женщиной незаурядной, талантливой и яркой. Левитан был с ней неразлучен. Впрочем, это не мешало другим романтическим историям, которые возникали у Левитана нередко и протекали подчас весьма бурно. Успехом у женщин Левитан пользовался большим и хорошо знал это.» (стр. 282)

Кроме того, был издатель газеты «Новости дня» А. Я. Липскеров:

«Умел оборачиваться и выжимать копейку. Михаил Павлович [брат Чехова — А. Б.], рассказывая о том, как ему приходилось выручать в редакциях заработки Антона Павловича, особо выделяет порядки в „Новостях дня“. „Ах, что это были за дни тяжкого для меня испытания!… Бывало, придёшь в редакцию, ждёшь-ждёшь, когда принесут выручку.

— Чего вы ждёте? — спросит наконец издатель.

— Да вот получить три рубля.

— У меня их нет. Может быть, вы билет в театр хотите [еврейский? — А. Б.] или новые брюки? Тогда сходите к портному Аронтрихеру и возьмите у него брюки за мой счёт.“» (стр. 63)

В целом можно сказать, что с евреями у Чехова отношения сложились неплохие.

* * *

Чехов и женщины. У Бердникова:

«Что мы знаем об интимной личной жизни писателя этого времени? Чехов не любил откровенничать, не любил рассказывать о своих „победах“.» (стр. 275)

Сохранились письменные свидетельства от не удовлетворённых Чеховым женщин, а письменных свидетельств от удовлетворённых не сохранилось. Есть факт женитьбы изнурённого туберкулёзом Чехова на актрисе О. Л. Книппер в 1901 г. — за 3 года до смерти — но есть и факт многолетней тёплой дружбы с П. И. Чайковским:

«Восхищение талантом друг друга и обоюдная симпатия крепли у Чехова и Чайковского из года в год.» (стр. 150)

Между прочим, у Чайковского тоже была по крайней мере одна зафиксированная попытка сойтись нормальным образом с женщиной:

«Чайковский был давним знакомым Бегичева, близко знал всю его семью и однажды чуть не породнился с ним, сделав предложение его дочери — Марии Владимировне. Чайковский, однако, опоздал.» (стр. 150)

Определённо утверждать можно только то, что Антон Павлович примера с Левитана не брал и даже с женой жил по преимуществу врозь (она в Москве, он в Ялте).

С другой стороны, он написал для «гаршинского сборника» рассказ «Припадок» о переживаниях студента Васильева в публичном доме, поэтому надо подозревать, что Чехов всё-таки был худо-бедно знаком и с этой стороной жизни. Более того:

«В апреле 1883 года он пишет Александру Павловичу [старшему брату — А. Б.]: „Я разрабатываю теперь и в будущем разрабатывать буду один маленький вопрос: женский. Но, прежде всего, не смейся. Я ставлю его на естественную почву и сооружаю „Историю полового авторитета““.» (стр. 53)

Переписка Чехова с увивавшимися вокруг него женщинами неимоверно обильна. По сути простой и приятный феномен схождения мужчины с женщиной у слабых в половом отношении личностей сопровождается таким огромным количеством слов, что на собственно процесс уже почти не остаётся сил, из-за чего в конце концов срывается размножение. Эти люди почему-то боятся «животной» любви и предпочитают ей любовь истеричную, обговариваемую во всяких моральных частностях.

С женщинами у Чехова было настолько нескладно, что он о них даже у Максима Горького был вынужден консультироваться. Корней Чуковский в «Дневнике» зафиксировал откровения консультанта:

«Чехов… мои „Воспоминания“ о нём плохи. Надо бы написать другие: он со мной всё время советовался, жениться ли ему на Книппер <…>» (18 апр. 1919 г.)

Кстати, о порядочности в отношениях с женщинами. Это даётся очень даже легко, если тебя к ним не сильно тянет.

* * *

Дешёвые сентенции от Чехова:

«Нет или почти нет русского барина или университетского человека, который не хвастается своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: её быстро сменяет утомляемость.» (стр. 207)

Разумеется, немецкие, французские, татарские и пр. эквиваленты русских бар и университетские люди о своём прошлом угрюмо молчат, в лучшем случае отзываются вскользь и нехотя, а если всё-таки хвастаются, то лишь для того, чтобы подлизаться к своим русским собеседникам, иначе те воспримут их как слишком чопорных и обидятся. С русской возбудимостью и вовсе печаль: не успеет русский барин или, скажем, университетский человек влезть толком на даму, как уже утомляется, но тут же начинает хвастаться, что всего несколько минут назад он был просто молодцом.

* * *

Одна из причин ошибочности суждений интеллектуалов о народе, обществе и т. п. состоит в том, что эти люди предполагают у массы почти такие же психические потребности и психические возможности, как у себя самих, только придавленные неблагоприятными условиями жизни. Между тем, это не вполне соответствует действительности. Народ «груб» не столько потому, что им помыкают и его не приобщают должным образом к культуре, сколько потому что значительная его часть ОРГАНИЧЕСКИ не расположена к восприятию сложной культуры и к разумному пользованию свободой. Те в народе, кто органически расположены к сложной психической деятельности, так или иначе выходят из народа в средний слой и выше. Улучшение общества должно идти не по пути подтягивания «низов» до «верхов» в отношении культуры, а по пути насаждения в «низах» компактного и здорового «культурного минимума», в обеспечении способным представителям «низов» возможности выбиться «наверх» и в устранении абсурдных и унизительных форм доминирования «верхов» над «низами». Отношения между «верхами» и «низами» должны носить больше характер разделения труда, а не характер господства и подчинения. Переход из «верхов» в «низы» должен рассматриваться не как личная катастрофа, а как умеренная неприятность или переключение на более лёгкую работу. Порочность общества — не в разделении его на «верхи» и «низы», а в паразитировании «верхов» на «низах», в дурном выполнении «верхами» своих управленческих обязанностей, в затруднительности перемещения «наверх» способных людей из «низов», а также в том, что «верхи» привлекают не возможностью общественно-полезной деятельности, а возможностью злоупотреблений.

Если ближе к теме, то чеховское «выдавливание из себя по капле раба» и в то время было, и является теперь для большинства народа занятием непривлекательным не в силу культурных условий, в которых это большинство сформировалось и пребывает, а в силу генетических особенностей этого большинства. Разным людям подходит разная степень «внешнего» рабства, и при неподходящей степени они чувствуют дискомфорт, в какую бы сторону ни было отклонение от оптимума. Формирование людей, настроенных и способных пользоваться свободой, — это задача, по-видимому, евгеническая и на очень много лет.

* * *

Особенность представления русской литературы XIX века в школьном курсе и вообще состоит в том, что в первом ряду там сплошь обличители, во втором — тоже обличители, и они же — в третьем. Между тем, имелись очень неплохие писатели и иного профиля — пусть не такие могучие, как Александр Дюма, Марк Твен, Артур Конан-Дойль, но близкие к ним по качеству. Можно назвать, к примеру, Евгения Карновича (1824–1885). Но русская литературная критика и русские газеты выпячивали в основном Достоевских, Толстых, Короленок, Чеховых, Горьких, так что русская литература XIX века работала преимущественно на подрыв общественного строя.

Между тем, обличение социальных порядков без учёта сложностей их исправления есть провоцирование честных и энергичных, но неопытных и не очень умных людей на бесполезные эксцессы, которые испортят и укоротят им жизнь.