Комната из листьев

Однако женщина она была добродетельная, как и ее муж. Вдвоем они на свои средства выхаживали больных и никогда не оставляли попыток обратить каторжников на путь спасения, хотя все указывало на то, что занятие это бесполезное.

В их обществе я чувствовала себя черствой, эгоистичной грешницей. Мне всегда становилось стыдно, когда я мысленно насмехалась над ними. Я сознавала, что их вера дарует им утешение, какое мне самой в жизни было неведомо, и что мое презрительное отношение к ним произрастает из сложного чувства, которое, как я теперь понимаю, было очень похоже на зависть.

Мистер Макартур вообще не находил времени на общение с многоречивым пастором. Ричард Джонсон греческого не знал, с латынью был знаком совсем чуть-чуть и изъяснялся на грубом диалекте йоркширских фермеров, из которых он происходил. В общем, никак не джентльмен, а значит не ровня моему мужу.

– Моя дорогая жена, – сказал он мне, видя, что я собираюсь с визитом к Мэри. – Вот уж воистину высокая цена за наше пребывание в Новом Южном Уэльсе. Если б я знал, что здесь нас ждет общество его преподобия и миссис Джонсон, возможно, я не стал бы переводиться в Корпус!

По его мнению, это была очень забавная шутка.

Отвлечься от бога

Однажды утром я застала Мэри за поливом двух хилых розовых кустов, что росли у двери ее дома. Должно быть, они росли там всегда, ведь никаких кораблей, которые могли бы их сюда доставить, мы не видели. Но мы прибыли в Сиднейскую бухту зимой, а сейчас была весна, и на голых стеблях стали распускаться листочки. Розы! Какое счастье! Розы в краю, где господствуют блеклые оливковые и серые цвета, где нас окружают растения с необычными жесткими листьями! Этим розам я обрадовалась как старым добрым друзьям, обещавшим, что я наконец вернусь туда, где розы цветут у каждого дома.

– Миссис Джонсон, вот это да! – воскликнула я. – Увидев ваши розы, я сразу вспомнила родной край!

– Да, розы хороши, – согласилась она. – Но должна вас поправить. Это не мои розы, миссис Макартур. Это розы Господа.

Меня отчитали, как ребенка, и, подобно ребенку, я вознегодовала. Самоуверенная Мэри с улыбкой смотрела на меня. Она была убеждена, что ее, в отличие от таких несерьезных болтушек, как Элизабет Макартур, ждет вечное блаженство в раю.

Но не навещать Мэри Джонсон я не могла. Это было бы неучтиво. А неучтивость в столь маленьком обществе, как наше, имела бы свои последствия. К тому же я научилась получать удовольствие в ее компании. Как и ее муж, она была родом из Йоркшира. Когда я жила в Девоне, Йоркшир мне казался далеким местом, почти что заграницей, но из другого полушария Девон и Йоркшир виделись как две соседние округи. Воспоминания о родине сблизили нас. Мы рассуждали о вкусе малины; о грибах, стоявших, словно важные часовые под пеленой утреннего тумана; о кустарниках в полях с нанизанными на ветки клочьями шерсти, что оставили на них овцы.

Мэри меньше тосковала по дому, нежели я, но, вероятно, она страдала без женского общества и потому от случая к случаю позволяла себе отвлечься от Бога и поностальгировать по перезвону колокольчиков, которым зимним утром оглашали поля овцы.

Письма

Я писала письма матери и Брайди. Вот передо мной лежат копии тех моих писем. До чего же они скучные! Напичканы витиеватыми фразами, но совершенные пустые по содержанию. «Вот у меня и выдалась минутка заверить мою родную матушку, что я пребываю в полнейшем здравии, и, дабы еще больше обрадовать ее, добавлю, что мистер Макартур и мой маленький Эдвард тоже благоденствуют, и мы желаем лишь одного – узнать, что вы в той же мере счастливы и здоровы». Фразы будто из учебника по риторике, будто вымученные излияния человека, которому платят пословно.

В каком-то смысле так и было. Я считала своим долгом писать матери и подруге детства о том, что я абсолютно всем довольна, что у нас великолепные перспективы. Мои письма будут зачитывать соседям. Всех, кто будет приходить в гости к матери или наведываться в дом священника, станут развлекать рассказами Элизабет о диковинном крае, где она теперь живет. Я не хотела, чтобы обо мне тревожились. Зачем?

На то была еще одна причина: моя гордость. Я не могла допустить, чтобы меня жалели.

Порой, читая свои послания и восхищаясь оптимистичными выдумками собственного сочинения, я досадовала, что мы с Брайди в свое время не разработали язык иносказаний, который был бы известен только нам двоим. На всем земном шаре она была единственным человеком, которому я хотела бы поведать правду, скрытую за красивыми словами. Но об этом не могло быть и речи.

Мистер Макартур прочитывал письма, что я писала Брайди и матери. Зная это, я старательно следила за тем, чтобы в моих посланиях не к чему было придраться. Он тоже показывал мне свои письма, адресованные брату и отцу. Как и в моих, в них наша жизнь описывалась в самых радужных красках. Он никогда не отмечал, насколько мой оптимизм далек от реальности, а я никогда не выражала сомнений по поводу его приукрашиваний. В действительности, я частенько слово в слово заимствовала некоторые из его высказываний, – чтобы угодить ему. Ведь с довольным мистером Макартуром было куда приятнее общаться.

Переписывая его цветистые фразы, я обратила внимание, что слово «мы» в письмах, сочиненных мужем, отсутствует. В эгоцентрическом мировоззрении мистера Макартура не было такого понятия. Только «я», «мне», «моё».

Бдительность

Каждое утро, просыпаясь под варварский гогот смеющихся кукабар[11], я старалась не думать о том, когда мы покинем этот дикий край. Морских пехотинцев направили сюда на три года, и полсрока они уже отслужили, однако Корпус Нового Южного Уэльса был создан для того, чтобы заменить их на постоянной основе. Длительность нашего пребывания здесь – ссылка, если угодно – зависела от того, насколько быстро мистер Макартур сумеет добиться своей цели. Отдать долг, скопить денег и вернуться домой.

Приходилось признать, что, возможно, этого не случится никогда. Да, мой супруг был хитроумен и честолюбив. Но вместе с тем неуравновешен, задирист, неуживчив, неблагоразумен. Запросто мог погубить все наши надежды.

Каждое утро, когда я лежала рядом с мужем, стараясь его не разбудить, я предавалась раздумьям. Мое положение – женщины, супруги – не давало мне власти, и все же каким-то образом я должна была взять на себя ответственность за наши судьбы. Единственный способ – предугадывать его потребности и желания, так же, как он распознавал потребности и желания людей, которых стремился подчинить своей воле.

Чего он мог бы пожелать? Есть ли такое желание, к исполнению которого его можно склонить? Он всегда жаждал… похвалы, лести, собралась я написать, но это было бы не совсем точно. Он хотел, чтобы его замечали, чтобы с ним считались. Ему требовалось внимание окружающих: внимание и уважение. Сын торговца тканями, энсин на половинном жаловании, он так долго оставался маленьким человеком в глазах других, что ему необходимо было вырасти в своих собственных глазах. Поэтому он с такой яростью защищал свою честь – во вред себе, жертвуя собственной выгодой.

Значит, это я должна быть хладнокровной и уравновешенной. Пока мы здесь – да, по сути, до конца жизни, – мне предстоит удерживать мистера Макартура от губительных поступков, которые могли бы навлечь на нас беду, как это случилось на борту «Нептуна». А для этого я должна научиться быть такой же хитроумной, как он. Уметь перехитрить его, переждать. Определять, когда не согласиться с ним, но при этом подвести его к тому, что это его собственное решение. Или сказать: «О, мистер Макартур, какой грандиозный план!» и затем ждать, пока его энтузиазм сойдет на нет.

Если я освою это искусство, тогда еще есть шанс – от нуля до бесконечности – когда-нибудь вернуться домой. А если не освою, мы весь остаток жизни проведем в этой ссылке.

У миссис Бортвик я переняла манеру чуть приподнимать уголки губ, складывая их в безмятежную полуулыбку. Поначалу заставляла себя, потом это вошло в привычку. Лишь оставаясь одна, я могла расслабиться, и в такие минуты беспечности на лице моем, я знала, застывало выражение сурового долготерпения.

Прислуга

Для офицеров одно из преимуществ проживания в этой далекой колонии состояло в том, что им выделялись в качестве слуг каторжники, которые полностью находились на казенном обеспечении, и, как только мы перебрались в более просторный дом, мистер Макартур не преминул воспользоваться этой привилегией.

Когда мы прибыли в Новый Южный Уэльс, к нам приставили громилу по фамилии Салливан. Он был молод, но тяготы суровой жизни оставили на нем свои отметины: лицо истрепанное, как старый башмак; половина зубов отсутствует. Мистер Макартур сказал мне, что Салливана осудили за кражу свечей: они торчали у него из кармана, когда он был пойман с поличным, хотя сам Салливан твердил, что ничего про них не знает.

Женщина, что родила его, наверное, дала ему нормальное имя, но Салливан сказал, что его зовут Потряс. Он никогда не смотрел людям в глаза. Эта привычка распространена среди преступников. Если ты смотришь в глаза хозяину, значит, считаешь себя равным ему, что можно расценить как наглость, а за наглое поведение полагалась дюжина ударов плетью. Обращаясь к мистеру Макартуру, Салливан всегда добавлял титул «сквайр» и при этом многозначительно улыбался. Улыбка у него была отвратительная.

Но, когда в бухту вошел «Атлантик» с новой партией заключенных на борту, мистер Макартур, тут как тут, ждал на причале. Офицер, дорожащий своим положением, не обойдется одним никчемным бездельником.

Уильям Ханнафорд был светловолосым великаном с честным открытым лицом. Хоть он и провел в море много месяцев, в нем сразу можно было распознать фермера. Еще было видно, что он неунывающий человек, никогда не падает духом, какие бы гадости ему ни подкидывала жизнь.

– Овцекрад, – сообщил мне мистер Макартур. – Но петли избежал. Одному Богу известно, как ему это удалось.

В тот первый день, когда Ханнафорд стоял и болтал с Салливаном, я услышала знакомый выговор, такой же, как у меня. Легко было представить, как он в Девоне, облокотившись на изгородь, точит лясы с соседом, беседуя о том о сем, как это любил делать мой дедушка. Салливан обернулся ко мне, тем самым вынудив Ханнафорда тоже взглянуть на меня. У того в лице мелькнул испуг, когда он понял, что я, миссис Джон Макартур, в приличном капоре, слушаю их треп.

– По-моему, вы из Девона, – заметила я, пытаясь подобрать верный тон в разговоре со слугой, который к тому же был преступником. Но знакомая речь пробудила тоску. Мне захотелось вспомнить вместе с ним родные места. – Откуда именно?

Помимо моей воли эти слова прозвучали, как вопрос следователя. В лице Ханнафорда появилась настороженность. Я улыбнулась – едва заметно! – и он, расслабившись, отвечал:

– Миссис Макартур, моя ферма находилась недалеко от Брэдуорси. Но в глуши. Может, вы и названия-то такого не слышали.

– В сторону Милтон-Дамеред? – уточнила я. – Или ближе к Килкхэмптону?

Я живо представляла все эти места, узкие дороги, обсаженные высокой зеленой изгородью.

– Скорее в направлении Саткома, миссис Макартур, – объяснил он. – Солден-Кросс, потом Хоникрофт, а потом моя ферма – там, где Бекеттс-Хилл образует изгиб.

Мы оба умолкли, рисуя в воображении упомянутые места. Ханнафорд плотно сжал губы, и я догадалась, что его мучает боль сожаления. Он утратил те несколько полей, что ему принадлежали, возможно, жену и детей, все планы на будущее, когда позарился на чужого барана и был пойман с поличным.

Правда, я с запозданием поняла, что, перечисляя названия мест в его родном краю, пробуждая в его памяти их картины, я проявляла скорее жестокость, нежели доброту. Миссис Макартур, если удача будет благоволить к ней, со временем вернется домой. Уильям Ханнафорд, сосланный на каторгу до конца своих дней, родных мест никогда больше не увидит.

Каково это – принять решение, которое изменит твою жизнь? Увести барана из чужого стада, зная, что с того мгновения, как ты возьмешь его за рога, ты уже не жилец на этом свете? Что им двигало: отчаяние или безрассудная склонность к риску? Каково это – оказаться на заморской земле, стоять, избегая взгляда женщины, которая наделена властью вновь заковать тебя в кандалы, если ей будет угодно?

Я как будто задала вслух все эти вопросы, ибо Ханнафорд пустился рассказывать свою историю. Я подозревала, что он излагал ее много раз, всем, кто соглашался его выслушать. Словно надеялся, что она закончится иначе, если он будет часто ее рассказывать.

– Понимаете, миссис Макартур, мне нужен был племенной баран, – объяснял он. – Моей несчастной отаре. Я знал, как увеличить поголовье, но мне нужен был племенной баран. Всего один.

Ханнафорд удрученно хохотнул.

– У других бараны пропадали без дела, они им не были нужны. Так я думал.

Он снова глянул на меня, словно желал убедиться, что я не обратилась в мегеру, которая прикажет выпороть его за то, что он позволил себе такие вольности. И понял, что я не такая.

– Меня отец научил, – продолжал Ханнафорд. – Какой нужен баран. На ярмарке в Кроли я присмотрел отменного барана. От моего дома это было далеко, и у меня имелась повозка, а в задке я приспособил потайное место, чтобы барана никто не увидел на дороге. Для соседей я сочинил историю, печальную историю о том, как задешево купил барана у одного фермера, у которого умерла жена. О, я все продумал. Миссис Макартур, у вас когда-нибудь бывало так, что в своем воображении вы видите что-то абсолютно четко и ясно и начинаете верить, будто имеете на это право?

Это был риторический вопрос, на который он не ждал ответа, но мне было знакомо то, о чем он говорил. Тогда, у изгороди, на короткое мгновение я сочла себя вправе сделать то, на что права не имела.

– Какой же я дурак?! – с тихим удивлением в голосе произнес Ханнафорд.

Сколько бы он ни рассказывал эту свою историю, она до сих пор вызывала у него недоумение.

– Но мне повезло, повезло больше, чем того заслуживает дурак, – продолжал Ханнафорд. – Я украл животное, принадлежавшее генералу Уотсону, а тот оказался великодушным человеком. Он пришел к судье, сказал, что простил меня и не допустит, чтобы человека повесили из-за одной глупой жалкой ошибки.

Чтобы человека повесили. Рассказ Ханнафорда заставил меня взглянуть на Новый Южный Уэльс в ином свете. Уильяма Ханнафорда должны были казнить, а он жив. Но только здесь. Добродетельная Англия не желала, чтобы на ее целомудренном теле гнила такая язва, как овцекрад, и, если бы не появилась возможность выслать Ханнафорда из страны, просьбы генерала Уотсона не были бы услышаны. Новый Южный Уэльс был тюрьмой, из которой Ханнафорд никогда не вернется на родину. Но сама удаленность этого места, его неизведанная необычность, даже неутешительные перспективы, что оно сулило, могли обернуться не стеной, а дверью, открывающей перед Ханнафордом некое будущее.

Он сделал мне предложение

Спустя несколько месяцев после нашего прибытия в Новый Южный Уэльс Энн как-то днем подошла ко мне с опечаленным видом.

– Энн, почему ты не в настроении? – осведомилась я, полагая, что сейчас она пожалуется на Салливана, скажет, что ей неприятно работать рядом с ним. Я замечала, что он поглядывает на нее с вожделением, ухмыляясь полубеззубым ртом. Если он ее донимает, я с готовностью отошлю его на каторжные работы. Я надеялась, что именно об этом Энн хотела меня попросить.

– Я очень сожалею, мэм, – сказала она.

– Сожалеешь? О чем, Энн? Ты несчастна?

– Нет, что вы, мэм. Мне жаль покидать вас, оставляя в тяжелом положении.

Теперь она покраснела.

– Понимаете, он сделал мне предложение, – объяснила девушка. – Рядовой Эннис. И я ответила согласием.

Мы с Энн вместе многое пережили, и я привыкла полагаться на нее. Она была единственной надежной ниточкой среди множества тех, на кого нельзя опереться. К тому же, как и обещала миссис Кингдон, Энн стала для меня частичкой дома в этом чуждом краю. На секунду выдержка оставила меня. Вы только представьте, стойкая миссис Макартур рыдает, умоляет: «Не бросай меня!».

– Энн, я очень рада за тебя, – заверила я служанку. – А ты у нас, оказывается, темная лошадка! Я ведь ничего не замечала!

Но я знала: не замечала я потому, что не присматривалась. Подобно своему супругу, я не видела дальше собственного носа, признавая только «я», «мне», «мое». Сейчас Энн не бросала меня. Она просто использовала шанс, что подкинула ей судьба: дошла до поворота и не побоялась свернуть. Энн служила мне ровно два года: я уехала из Бриджрула в октябре, а теперь снова октябрь. Я смотрела на нее и видела то, что прежде не удосуживалась замечать: из неуклюжей девочки она превратилась в молодую женщину, в рыжеволосую веснушчатую красавицу, наделенную спокойствием и жизнерадостностью человека, который много что умеет. Рядовой Эннис, добросердечный парень, выбрал себе прекрасную жену.

– Милая Энн, я очень, очень рада за тебя, – повторила я.

Мы обнялись, так же, как когда-то в прошлом, но, когда разжали объятия и Энн посмотрела на меня, я догадалась: она понимает, что скрывается за моей радостью.

– Я очень сожалею, мэм, – снова сказала она и замешкалась.

Энн, я видела, пыталась подобрать слова, чтобы дать мне понять: она знает, что я несчастна в браке и хотела бы выразить сочувствие. Но какие уж тут слова, сочувствуй не сочувствуй! Все, что она могла – это взять мою руку и на мгновение сжать ее в своих ладонях.

С уходом Энн я оказалась в затруднительном положении, понятия не имела, как найти новую служанку, которую я хотела бы иметь подле себя. Мне претила сама мысль, что я должна буду вверить Эдварда заботам грубой каторжницы.

Мэри Джонсон всегда была в курсе того, что происходит в нашем маленьком мирке. Не прошло и часа после моего разговора с Энн, как она прислала весточку с просьбой зайти к ней. Она провела меня в дом. В передней комнате ее супруг сочинял проповедь, в муках творчества горбясь над столом, на котором перед ним лежала его Библия. Мы прошли в другую комнату, где чадил огонь в очаге; там сидела и шила какая-то женщина – судя по одежде, каторжанка. При моем появлении она привстала, прижимая к себе шитье.

– Агнес, ты почти закончила? – спросила миссис Джонсон. – Поторопись, закончи поскорей.

– Слушаюсь, миссис Джонсон, – ответила женщина, не поднимая на нас глаза. Она снова села и продолжала шить.

Агнес была не первой молодости, тощая, с серым лицом, – словом, не красавица. И это сослужило ей добрую службу, ибо Мэри Джонсон ни за что не доверила бы заботу о своем муже и ребенке симпатичной каторжанке, не допустила бы такую в свой дом. При всей своей набожности она была женщиной проницательной.

– Во время путешествия ее настигло ужасное несчастье, – сообщила мне миссис Джонсон шепотом, который был слышен во всех углах комнаты. – В дороге у нее умер ребенок.

Я старалась не смотреть на эту женщину. Та низко склонилась над шитьем, будто хотела раствориться в нем.

– Я сказала ей, – продолжала миссис Джонсон, – и вы, миссис Макартур, уверена, со мной согласитесь, что ее младенца прибрал к себе Господь, а потому она должна не скорбеть о своем малыше, а радоваться, что он умер раньше, чем она.

Агнес издала некий странный звук – охнула то ли в знак протеста, то ли от ужаса. На ее лице застыло неизбывное горе, так что хотелось опустить глаза, будто я вторглась в чужую душу. Я ведь тоже знала, что значит потерять ребенка на каторжном судне. Но я не разделяла убежденности миссис Джонсон в том, что утрата ребенка – это благо.

– Миссис Макартур, я вполне могла бы обойтись без Агнес, – сказала Мэри. – Вместо нее готова взять одну достойную женщину, которая есть у меня на примете. Если она вам подойдет.

Я уже предвидела, как мне придется вечно рассыпаться в теплых благодарностях перед Мэри Джонсон за услуги этой женщины. Но это решало мою проблему.

Тем более что она сама предложила.

– Мистер Джонсон навел о ней справки, – добавила Мэри, – она вполне удовлетворяет требованиям. Воровка, конечно, но не из самых опасных. И она чистоплотная.

Агнес не поднимала головы.

– Значит, я пришлю ее к вам в субботу, – подытожила миссис Джонсон. – После обеда, это удобно, миссис Макартур?

Миссис Браун

В облике и характере Агнес Браун чувствовалась некая солидность, и у меня язык не поворачивался называть ее Агнес. Так что я всегда называла ее «миссис Браун», хотя удостаивать каторжанку такой учтивости, как «миссис», было по меньшей мере странно. А миссис ли она вообще? Да и Браун ли? Возможно, не миссис и не Браун. Впрочем, какая разница.

Рот она без дела не открывала, но в ее речи, как и в речи Ханнафорда, прослеживался выговор обитателей западной части Англии. Улыбалась она редко, машинально исполняя свои обязанности, словно здесь присутствовала только ее внешняя оболочка, а внутреннее «я» находилось где-то далеко. С лица ее не сходило безучастное выражение. Должно быть, после смерти ребенка что-то другое заняло его место в душе Агнес Браун. Утрата ребенка, преступление, из-за которого она оказалась здесь, каторга – все это выхолостило ее. Теперь жизнь текла и плескалась вокруг этой женщины, как вода.

В другом мире нас с миссис Браун не связывали бы отношения госпожи и служанки; она считалась бы мне ровней. К развязным падшим женщинам она явно не относилась. Мне было любопытно, из-за какого же преступления она оказалась здесь, и я легко могла бы это выяснить. Не выясняю, твердила я себе, лишь потому, что для меня это неважно. На самом деле мне было неловко оттого, что в моей власти выведать у миссис Браун ее историю, а она сама не вправе потребовать от меня ответной откровенности.

Через несколько недель после того, как она стала служить у нас, я неожиданно застала ее с открытой книгой в руке. Это был томик Горация, принадлежавший мистеру Макартуру. Обычно он лежал на каминной полке – но больше напоказ, муж редко его читал. Миссис Браун поспешила положить книгу на место.

– Простите, миссис Макартур, – извинилась она. – Просто я очень давно в книгу не заглядывала. Но вижу, она написана не по-английски. Ради бога, простите, миссис Макартур.

Ее волнение можно было расценить как смятение бесхитростной натуры или, напротив, как доказательство вины. Я поинтересовалась, умеет ли она читать. Получив утвердительный ответ, я взяла одну из своих книг, открыла ее наугад и попросила:

– Миссис Браун, прочтите, пожалуйста, пару предложений.

– «В философии, где правда кажется двуликой, нет человека более парадоксального, чем я»[12], – прочитала она. Да, читать миссис Браун умела. Мне стало стыдно.

Тоскующая птица

За пределы поселения – ни шагу, наказывал мистер Макартур, но мне надоело наматывать скучные круги по истоптанной земле между сырыми хижинами. После ухода Энн я позволила себе пересмотреть пределы поселения. Во время моих ежедневных прогулок меня теперь сопровождали миссис Браун и Ханнафорд, поскольку мистер Макартур решил, что в вооруженном охраннике больше нет необходимости. Никто из них двоих не знал границ, обозначенных моим мужем.

На горном кряже с западной стороны долины обосновались каторжане – кто в хижинах и лачугах, кто в пещерах, коими был издырявлен крутой каменистый склон. Между этими импровизированными жилищами пролегала путаная сеть крутых тропок. У самой вершины находилось последнее обиталище – пещера с занавешенным парусиной входом. Там мы с Энн обычно разворачивались и тем же путем возвращались. На первой же прогулке с миссис Браун и Ханнафордом, когда мы дошли до этой последней пещеры, я, не разворачиваясь, продолжала идти вперед, как будто это был наш обычный маршрут. Каторжанка, что жила там, откинула парусиновый полог, глядя нам вслед.

– Миссис Макартур, – окликнул меня Ханнафорд. Я обернулась. А-а, значит, он в курсе, догадалась я. Должно быть, Салливан его просветил. А на лице миссис Браун, прежде чем она спрятала его за капором, не промелькнуло ли удивление, вызванное тем, что миссис Макартур вышла за пределы дозволенного пространства?