Истории, написанные при свече

Так прошло ещё два года, мне уже двадцать шесть лет исполнилось, я ещё лучше привыкла к Сибирской жизни, с мужем милым мы виделись всё чаще и дольше. Наши ласки были наполнены теплотой и любовью, я всегда старалась получше накормить Афанасия ненаглядного, а то с этими тяжёлыми каторжными работами совсем исхудал, измучился…

Вдруг мне из отчего дома пришло письмо! Я этого настолько не ожидала, что подскочила, схватилась дрожащими руками за конверт, а открыть почему-то сразу боялась…

… И, оказалось, не зря боялась…

В письме пятнадцатилетняя Наташа сообщила, что батюшка наш отошёл ко Господу, сама Наташа договорилась с дальней роднёй, что три года поживёт у троюродной бабушки, а потом ей найдут выгодную партию для замужества…

Я зарыдала с такой силой, так взвыла, как никогда прежде, внутри всё горело…

Но, взяв себя в руки, на следующее утро я при людях вела себя так же, как и обычно…

А после Пасхальной службы в церкви я долго молилась, а когда легла спать под утро, то мне сон чудный приснился, будто стою я на облаке рядом с красивым Ангелом, и говорит Ангел:

– Не печалься, Елизавета, отец твой, Николай в раю сейчас, у него хорошо всё, а тебе с мужем в утешение Бог даст дочь, как две капли воды, на Николая похожую…

Я не придала сну значения, а спустя несколько месяцев показалась местному доктору и тот объявил:

– Сударыня, понятны мне все ваши недомогания, вы бремя носите просто, поздравляю с чадом…

Я ошарашено глаза расширила свои синие, протараторила:

– Эм… спасибо вам, доктор…

А как выскочила от врача, прижала в руках икону Божьей Матери и тихонько стала причитать:

– Ой, Матушка Богородица, что же делать? Ой, Матушка Богородица, помилуй. Сон в руку оказался! Но как же это дитя здесь родиться и жить будет? На что же я обрекаю чадо родное? Ой, Матушка, Царица Небесная, помоги дитяти моему…

Действительно, спустя полгода, мне уже двадцать семь лет исполнилось, родилась у нас с Афанасием дочь, и назвали мы её Ниной…

Какой же был Афанасий в церкви в день крещения нашей дочери: и измученный, как Кощей, и счастливый, с сиянием Небесным в больших серых глазах! Он просто плакал, я, зная его не хуже себя, понимала, что это – слёзы неземного счастья…

Так я стала растить нашу радость, лучик солнечный наш, малышку Нину…

Конечно, первые четыре года мне дались особенно тяжко, я почти не спала, не присаживалась, потому что нужно было продумать и еду для нас с Ниной, и Афанасия ненаглядного проведывать ещё чаще с дочкой, и ему еды приносить, и за безопасностью и развитием малышки Нины следить ( а то в этой избушке ничего для ребёнка не приспособлено). Иногда от усталости просто засыпала на ходу.

Тут на выручку приходили подруги Мария, Александра и Екатерина.

– Так, Лиза, без паники, на то и подруги, чтобы помочь! – весело говорила Трубецкая, и мне легче становилась, я Бога благодарить не уставала, что Он мне таких подруг настоящих послал…

Когда же Ниночке пять лет исполнилось, я впервые за это время в зеркало посмотрела на себя, мне уже тридцать два года исполнялось…

Да, в отражении я видела скоромную обыкновенную молодую женщину, но меня поразило: куда так быстро делось то обаяние румянца, свежести юности, что было когда-то? Их сменили усталость и недосып на лице.

Только глаза синие большие такими же остались.

Афанасий же в тридцать четыре года выглядел ещё хуже: замученный, измотанный совсем, худой, с первой сединой на бакенбардах , и с первыми еле заметными мелкими морщинками на лице. Я любила его таким ещё больше, жалела, что сгибает его тяжёлая работа раньше срока, но как же сияла его улыбка, каким звонким был его смех, когда мы с Ниной приходили «проведать папу»!

Так прошло ещё пять лет, Нина выросла в чудесную ангельски кроткую жизнерадостную девочку десяти лет с тёмно-синими глазами и русой косой…

… Я не уставала поражаться тому, как она на дедушку своего, моего папу похожа…

Она носила самую простую добротную одежду, что я ей шила, бегала играть с местными детьми со звонким смехом, по хозяйству мне помогала, всегда с песенкой милой, старалась учиться прилежно, не всегда у неё получалось, но она, было видно, старалась ( я никуда её не отдавала, никого не нанимала, сама всему учила: и молитвам, и православию, и читать, и писать, и считать, и хозяйство вести).

Конечно, сердце у меня сжималось, когда я вспоминала наше с Наташей детство, и понимала, что Ниночка, мой солнечный зайчик, никогда не наденет пышных ярких красивых платьев с кружевами и цветами, и редких драгоценных заколок, никогда не будет танцевать на балу, играть изящными фарфоровыми куклами и мягкими игрушками…

Но Нину это всё не тяготило ни капельки, в Рождество она ловко помогла накрыть мне стол, украсить его соломой и еловыми ветвями, я приготовила жаркое с мясом, самовар с чаем, а Ниночка расставляла на столе сладости, баранки, варенья, пирожки, радостно приговаривая:

– Рождество, Рождество! Скоро будет торжество! Надо хорошо стол накрыть, потому что у Господа праздник, и у нас праздник, гости придут, папу к нам до утра отпустят. А ты знаешь, мамочка, что я папе подарю?

– Что, доченька, милая? – спросила я.

– Я подарю ему варежки, которые сама связала и вышила на них «Лучшему папе»! Правда, очень хорошо, мамочка?

– Конечно, лапочка, просто замечательный подарок, папа очень обрадуется! – ответила я дочери с улыбкой, специально умолчав, что я немного помогала ей с вязанием и вышивкой…

– Мамочка, – вдруг неожиданно спросила Нина – А почему мы живём здесь, а папа там, в отроге, выполняет такую тяжёлую работу? Как мы оказались здесь, в Сибири? Расскажи, пожалуйста, я всё пойму…

Я напряглась, подумала, что буду говорить, и ответила:

– Так получилось, доченька, что мы с папой раньше жили в столице, очень красивом городе Санкт-Петербурге, но так было угодно правительству, царю, чиновникам его, после одной небольшой ошибки папы, чтобы папа был заключён в отрог, а мы жили в более скромных условиях здесь, в Тобольске…

У меня душа застыла в ожидании реакции Ниночки, но та с милой печалью изрекла:

– Ничего, нам и так хорошо здесь втроём, я, ты и папа. А папу когда-то отпустят из отрога? Как мы будем жить тогда?

– Отпустят, лапочка, нескоро ещё, но опустят, и придёт он жить в наш дом, и будет у нас ещё всё лучше… – вздохнув с облегчением, ответила я.

Тут начался и народ в наш дом стекаться, пришли и подруги три мои лучшие, и Афанасия отпустили на праздник, и другие подруги с мужьями…

Надменная Анненкова вдруг сказала на Нину:

– Эй, дитя, ты хоть знаешь, что отец твой – каторжник?

Я аж чашку с вареньем уронила, а Нина, гордость наша, вручила при всех папе подарок и изрекла:

– Да, знаю прекрасно, и что с того? Все ошибаются. Всё равно он – самый лучший, и я так считаю, и мама так говорит, а мы с мамой никогда друг другу не лжём!

Мои лучшие подруги скорее зааплодировали и воскликнули:

– Ниночка, какая же ты мудрая не по годам! Умница! Только у таких хороших родителей бывают такие хорошие дети!

Рождество Христово мы в тот раз особо весело справили.

… Прошло ещё четыре года, и измученного раньше положенного постаревшего седого ненаглядного Афанасия моего отпустили из острога, отбыл он свой каторги срок, пришёл к нам, сияющий от счастья, четырнадцатилетняя Ниночка-красавица наша румяная, просто летала от восторга, не скрывая ликования.

… Стали мы втроём жить, легче жизнь пошла намного.

Но спокойная безмятежная жизнь продлилась три года…

Семнадцатилетняя Нина стала совсем раскрасавицей, сочный, как ягода, румянец, русая коса, большие игривые синие глазки, точёная фигурка – чудо, а не девушка. Да ещё нрав такой простой, весёлый, подвижный, общительный, добрый.

Мне уже сорок девять лет было, помню то ощущение странное, что я далеко уже не так подвижна, сообразительна и красива, как была когда-то, морщинки на лице…

Афанасий же в свой пятьдесят один год совсем сгорбился, седым стал, морщинистым, здоровье подводило постоянно…

Вдруг в Тобольск по делам государственным важные чиновники и офицеры из столиц прибыли, и был среди них симпатичный тёмно-русый кареглазый корнет лет, примерно, двадцати. Пришёл корнет к нам в гости, познакомился со всеми, в том числе и с Ниночкой, мило они беседовали, так нежненько щебетали обо всём…

Мы уж с Афанасием обрадовались, надеялись, что дочь удачно, выгодно замуж выйдет…

… А корнет, которого, оказалось, Пётр Григорьевич зовут, месяц почти каждый день к нам ходил домой, круги возле Нины наворачивал со сладкими речами, а потом и, правда, посватался, попросил нас отдать за него замуж Нину.

Мы только хотели согласие дать, обговорить всё, а он вдруг испуганно глаза карие округлил монеты и спросил:

– Лунная? Где-то я слышал фамилию эту. Сударыня-матушка, а как ваша девичья фамилия?

– Брошкина, а что? – недоумевала я.

Тут с ужасом на лице он мне объявил:

– А то, что не можем мы с Ниной мужем и женой быть! Я ведь ваш племянник, сын вашей младшей родной сестры Натальи, двоюродный брат Нине получается…

Это я сейчас понимаю, что Господь помог нам, чтобы беды мы не натворили, двоюродных брата и сестру не обвенчали, а тогда, когда я от Петра эти слова услышала, так у меня голова закружилась, так я расстроилась, и скорее поспешила спросить:

– Ой, Пётр, милый, ты скажи, честно, вы хоть с Ниночкой греха ещё не сотворили?

– Что вы, Елизавета Николаевна, мы ещё и не целовались, разве ж я безнравственный солдафон какой-то, чтобы, воспользовавшись доверчивостью, обесчестить девушку? Не бойтесь, честна она, выйдет такая умница и красавица удачно замуж, а я лучше уйти поспешу, чтобы не быть нам Ниной в соблазн. Я… у меня духу объясниться с ней не хватит, вы уж сами расскажите, пожалуйста, Ниночке, почему свадьба наша не состоится…

… Расстроились мы с Афанасием, поникли немного, а бедный Пётр со слезами в карих глазах выскочил из домика нашего. Немного погоревав, стали мы с Афанасием думать, советоваться, как Нине помочь сейчас, ведь не на шутку они влюбились в друг друга с Петром…

– Я, радость моя, солнце моё, считаю, что лучше всего рассказать Ниночке правду, почему не женился на ней Пётр, успокоить, утешить, обласкать, как родители, пока она не смирится с этой новостью, а потом скорее жениха ей другого искать… – предложил Афанасий, и я согласилась с ненаглядным супругом.

Тут и Нина в дверях появилась, хорошенькая, как всегда, с румянцем и сияющими синими глазами, и с порога нас спросила:

– Ну, что, мамочка, папочка? Пётр свататься приходил, да? Вы меня за него замуж отдаёте? Ой, какая я радостная! Когда венчание наше будет?

Афанасий совсем поник и чуть-чуть отвернулся, поправляя седые бакенбарды, а я собралась с силами, вздохнула и начала речь:

– Хм, доченька, Пётр действительно свататься приходил, и мы с папой хотели уже благословлять вас на брак, но в ходе разговора выяснилось, что свадьбы быть не может, потому что он – твой двоюродный брат, сын моей сестры младшей, что там, в Санкт-Петербурге живёт. Так что, конечно, и тебе, и Петру тяжело на душе сейчас, со слезами он ушёл, но понятно, что нельзя вам венчаться, грех большой, да и дети больные родятся…

Нина с расстроенным личиком слушала это, а потом села и зарыдала.

И я, и Афанасий коре к ней подбежали, обняли стали успокаивать на перебой:

– Не переживай, не увивайся так, доченька, лапушка, это слава Богу, что до свадьбы узнали, что горя никакого не получилось, больно, конечно, обидно. Но ты не плач, родная, переживётся, забудется, найдём мы тебе замечательного жениха и мужа…

Нина немного успокоилась, посидела с печальным видом и ответила:

– Что ж, раз Богу так угодно, значит, так тому и быть, буду другому доброму человеку жена, разрешите мне пойти издали на прощание взглянуть на Петра…

Я кивнула головой, потому что сказать что-то не было сил у меня, и мы с Ниной пошли к офицерам, встали в сторонке…

…Вдруг кто-то из офицеров заметил Нину и крикнул в нашу сторону:

– О, какая девица! Давайте-ка, ребята, познакомимся поближе с ней!

Нина побелела от испуга, я, ошарашенная, скорее схватила Ниночку за руку, хотела бежать с дочерью скорее, но тут вдруг появился Пётр, ловко, в секунду, заскочил на стол, за которым сидели офицеры, достал револьвер и крикнул:

– Кто к моей двоюродной сестре хоть прикоснётся из вас, пьяницы наглые, тот будет со мной дело иметь!

И, правда, отступили офицеры, сели обратно кто куда, а у Петра и Нины слёзы текут, он только шепнул ей с текущими по щекам слезами из карих глаз:

– Прощай, Ниночка…

Я тут дочь и увела домой…

Какое-то время Нина страдала, конечно, плакала по ночам, не улыбалась днём, отвечала на вопросы односложно, мы с Афанасием переживали, молились за неё, и за месяца четыре прошло всё у Ниночки нашей милой, стала снова улыбаться, петь, танцевать, общаться со всеми, как обычно…

Мне уже пятьдесят лет исполнилось, а любезному моему Афанасию пятьдесят два, когда он тяжело заболел, две недели лежал в тяжёлом жару, ознобе, в сознание не приходил. Врач старался любыми способами помочь ему, но бесполезно.

– Сударыня, это простуда или грипп дали такие тяжёлые осложнения, я не ручаюсь, что выживет он…

… Так и отошёл ненаглядный мой муж Афанасий ко Господу, пришлось траурное одеяние мне примерить. Тяжело было, конечно, и мне, я, как будто солнце, радость в сердце потеряла, и Ниночке, которой день назад восемнадцать исполнилось…

Пролив слёз не мало, посоветовались мы Ниной и решили вернуться в Санкт-Петербург, жить в усадьбе отца моего, всё равно пустая она сейчас, Наташа у мужа живёт, а не в отчем доме, а нашу с Афанасием усадьбу со всеми богатствами конфисковали ещё когда я в Сибирь уезжала.

Сшили мы с Ниночкой платья себе по красивее, модные, под француженок и в карете приехали в усадьбу. Деньги у меня были, слуг наняли несколько…

Вот сейчас мы привыкаем с доченькой к жизни Санкт-Петербурга, и я озабочена тем, как бы поудачнее выдать замуж Ниночку, да дождаться внучат нянчить.

… Только всё, что я описала, уже никак из памяти моей, из души моей не вынешь…

Внимая глаголу её…

… С Богом человек – всё, без Бога же – ничто…