Помоги проекту - поделись книгой:
Хаким рос в этом угасавшем городе. Нам известно, что брат его отца обучил его ремеслу красильщика, искусству нечестивцев, подделывателей и непостоянных, и оно вдохновило первые проклятия его еретического пути. «
В 146 году Хиджры Хаким исчез из родного города. В его доме нашли разбитые котлы и красильные чаны, а также ширазский ятаган и бронзовое зеркало.
В конце месяца шаабана[52] 158 года воздух пустыни был чист и прозрачен, и люди глядели на запад, высматривая луну Рамадана, оповещающую о начале умерщвления плоти и поста. То были рабы, нищие, барышники, похитители верблюдов и мясники. Чинно сидя на земле у ворот караван-сарая на дороге в Мерв, они ждали знака небес. Они глядели на запад, и цвет неба в той стороне был подобен цвету песка.
И они увидели, как из умопомрачительных недр пустыни (чье солнце вызывает лихорадку, а луна – судороги) появились три фигуры, показавшиеся им необычно высокого роста. Все три были фигурами человеческими, но у шедшей посредине была голова быка. Когда фигуры приблизились, те, кто остановился в караван-сарае, разглядели, что на лице у среднего маска, а двое других – слепые.
Некто (как в сказках «Тысячи и одной ночи») спросил о причине этого странного явления. «Они слепые, – отвечал человек в маске, – потому что увидели мое лицо».
Хронист Аббасидов сообщает, что человек, появившийся в пустыне (голос которого был необычно нежен или показался таким по контрасту с грубой маской скота), сказал – они здесь ждут, мол, знака для начала одного месяца покаяния, но он принес им лучшую весть: вся их жизнь будет покаянием и умрут они позорной смертью. Он сказал, что он Хаким, сын Османа, и что в 146 году Переселения в его дом вошел человек, который, совершив омовение и помолясь, отсек ему голову ятаганом и унес ее на небо. Покоясь на правой ладони того человека (а им был архангел Гавриил), голова его была явлена Господу, который дал ей наказ пророчествовать и вложил в нее слова столь древние, что они сжигали повторявшие их уста, и наделил ее райским сиянием, непереносимым для смертных глаз. Таково было объяснение Маски. Когда все люди на Земле признают новое учение, Лик будет им открыт и они смогут поклоняться ему, не опасаясь ослепнуть, как ему уже поклонялись ангелы. Возвестив о своем посланничестве, Хаким призвал их к священной войне – джихаду – и к мученической гибели.
Рабы, попрошайки, барышники, похитители верблюдов и мясники отказались ему верить; кто-то крикнул: «Колдун!», другой: «Обманщик!»
Один из постояльцев вез с собою леопарда – возможно, из той поджарой кровожадной породы, которую выращивают персидские охотники. Достоверно известно, что леопард вырвался из клетки. Кроме пророка в маске и двух его спутников, все прочие кинулись бежать. Когда вернулись, оказалось, что зверь ослеп. Видя блестящие мертвые глаза хищника, люди упали к ногам Хакима и признали его сверхъестественную силу.
Официальный историограф Аббасидов без большого энтузиазма повествует об успехах Хакима под покрывалом в Хорасане. Эта провинция – находившаяся в сильном волнении из-за неудач и гибели на кресте ее самого прославленного вождя – с пылкостью отчаяния признала учение Сияющего Лика и не пожалела для него своей крови и своего золота. (Уже тогда Хаким сменил бычью маску на четырехслойное покрывало белого шелка, расшитое драгоценными камнями. Эмблемным цветом владык из дома Бану Аббаса был черный. Хаким избрал себе белый – как раз противоположный – для Защитного Покрывала, знамен и тюрбанов.) Кампания началась успешно. Правда, в «Книге Точности» знамена Халифа всегда и везде побеждают, но, так как наиболее частым следствием этих побед бывали смещения генералов и уход из неприступных крепостей, разумный читатель знает, как это надо понимать. В конце месяца раджаба[53] 161 года славный город Нишапур открыл свои железные ворота Пророку в маске; в начале 162 года так же поступил город Астарабад. Участие Хакима в сражениях (как и другого, более удачливого Пророка) сводилось к пению тенором молитв, возносимых к Божеству с хребта рыжего верблюда в самой гуще схватки. Вокруг него свистели стрелы, но ни одна не поранила. Казалось, он ищет опасности – как-то ночью, когда возле его дворца бродили несколько отвратительных прокаженных, он приказал ввести их, расцеловал и одарил серебром и золотом.
Труды правления он препоручал шести-семи своим приверженцам. Сам же питал склонность к размышлениям и покою; гарем из 114 слепых женщин предназначался для удовлетворения нужд его божественного тела.
Ислам всегда относился терпимо к появлению доверенных избранников Бога, как бы ни были они нескромны или свирепы, только бы их слова не задевали ортодоксальную веру. Наш Пророк, возможно, не отказался бы от выгод, связанных с таким пренебрежительным отношением, однако его приверженцы, его победы и открытый гнев Халифа – им тогда был Мухаммад аль-Махди[54] – вынудили его к явной ереси. Инакомыслие его погубило, но он все же успел изложить основы своей особой религии, хотя и с очевидными заимствованиями из гностической предыстории.
В начале космогонии Хакима стоит некий призрачный Бог. Его божественная сущность величественно обходится без родословной, а также без имени и облика. Это Бог неизменный, однако от него произошли девять теней, которые, уже снизойдя до действия, населили и возглавили первое небо. Из этого первого демиургического венца произошел второй, тоже с ангелами, силами и престолами, и те, в свою очередь, основали другое небо, находящееся ниже, симметрическое подобие изначального. Это второе святое сборище было отражено в третьем, а то – в находящемся еще ниже, и так до 999. Управляет ими владыка изначального неба – тень теней других теней, – и дробь его божественности тяготеет к нулю.
Земля, на которой мы живем, – это просто ошибка[55], неумелая пародия. Зеркала и деторождения отвратительны[56], ибо умножают и укрепляют эту ошибку. Основная добродетель – отвращение. К нему нас могут привести два пути (тут Пророк предоставлял свободный выбор): воздержание или разнузданность, ублажение плоти или целомудрие.
Рай и ад у Хакима были не менее безотрадны. «Тем, кто отвергает Слово, тем, кто отвергает Драгоценное Покрывало и Лик (гласит сохранившееся проклятие из „Сокровенной Розы“), тем обещаю я дивный Ад, ибо каждый из них будет царствовать над 999 царствами огня, и в каждом царстве 999 огненных гор, и на каждой горе 999 огненных башен, и в каждой башне 999 огненных покоев, и в каждом покое 999 огненных лож, и на каждом ложе будет возлежать он, и 999 огненных фигур (с его лицом и его голосом) будут его мучить вечно». В другом месте он это подтверждает: «В этой жизни вы терпите муки одного тела, но в духе и в воздаянии – в бесчисленных телах». Рай описан менее конкретно: «Там всегда темно и повсюду каменные чаши со святой водой, и блаженство этого рая – это особое блаженство расставаний, отречения и тех, кто спит».
В 163 году Переселения и пятом году Сияющего Лика Хаким был осажден в Санаме войском Халифа. В провизии и в мучениках недостатка не было, вдобавок ожидалась скорая подмога сонма ангелов света. Внезапно по осажденной крепости пронесся страшный слух. Говорили, что, когда одну из женщин гарема евнухи должны были удушить петлею за прелюбодеяние, она закричала, будто на правой руке Пророка нет безымянного пальца, а на остальных пальцах нет ногтей. Слух быстро распространился среди верных. На высокой террасе, при ярком солнце Хаким просил свое Божество о победе или о знамении. Пригнув головы, словно бежали против дождевых струй, к нему угодливо приблизились два его военачальника и сорвали с него расшитое драгоценными камнями покрывало.
Сперва все содрогнулись. Пресловутый лик Апостола, лик, который побывал на небесах, действительно поражал белизною – особой белизною пятнистой проказы. Он был настолько одутловат и неправдоподобен, что казался маской. Бровей не было, нижнее веко правого глаза отвисало на старчески дряблую щеку, тяжелая бугорчатая гроздь изъела губы, нос был нечеловечески разбухший и приплюснутый, как у льва.
Последней попыткой обмана был вопль Хакима: «Ваши мерзкие грехи не дают вам узреть мое сияние…» – начал он.
Его не стали слушать и пронзили копьями.
Мужчина из Розового салона
Меня, значит, спрашиваете о покойном Франсиско Реале. Да, я его знавал, хотя здесь был и не его район: он колобродил все больше на Севере, по ту сторону лагуны Гуадалупе и Батерии. Виделись мы с ним не больше трех раз, да и то всё за одну ночь – зато уж ту ночку мне вовек не позабыть, ведь тогда Луханера пришла спать ко мне на ранчо, а Росендо Хуарес покинул Эль-Арройо навсегда. Для вас, ясное дело, это старая история, вы и имени такого не слыхали, но в свое время Росендо Хуарес Задира крепче всех стоял в Санта-Рите. Он как будто родился с ножом в руке, и был он одним из людей дона Николаса Паредеса[59], который был одним из людей Мореля[60]. Он умел заявиться в бордель при полном параде – на вороном жеребце с серебряной упряжью; мужчины и собаки его уважали, и девки тоже; все знали, что за ним числятся два трупа; шевелюра у него была маслянистая, а шляпа высокая, с узенькими полями; судьба, как говорится, его баловала. Мы все, кто из Санта-Риты, даже плевать старались как он. И все ж таки одна ночь нам показала, чего на самом деле стоит Росендо.
Скажете, я заливаю, но в ту небывалую ночь все началось с появления нахального фургона с красными колесами, набитого куманьками. Он катил вперевалку, грохоча по нашим дорогам из ссохшейся глины, два гитариста в черном бренчали еще громче, человек на козлах хлестал уличных собак, что увивались вокруг коня, а тот, что в пончо, молча сидел посередине – это и был достославный Барышник, и приехал он, чтобы драться и убивать. Ночь выдалась чудо какая прохладная. Двое лежали на скатанном тенте фургона, и веяло от них одиночеством. То было первое событие в череде прочих, но узнали мы об этом только потом. Мы, молодняк, пораньше набились в салон Хулии – оцинкованный барак между ручьем Мальдонадо и дорогой на Гауну. Это местечко всякий примечал издали по свету бесстыдного круглого фонаря, да и по сутолоке тоже. Заведение хоть с виду и неказистое, зато внутри все чин по чину, и не было недостатка в музыкантах, доброй выпивке и девушках, для танца пригодных. Вот только Луханере, которая была с Росендо, ни одна из них в подметки не годилась. Луханера умерла, и, скажу вам по совести, сеньор, я, бывает, годами о ней не вспоминаю, но надо было ее видеть в те годы. На кого такие глаза посмотрят – тот не уснет.
Канья[61], милонга, бабы, крепкое словцо от Росендо, его снисходительный хлопок по плечу, который я старался принимать за дружбу, – в общем, я себя чувствовал счастливее некуда. Партнерша мне досталась чуткая, она как будто угадывала мои движения. Танго взяло над нами свою волю – кружило, разбрасывало, заставляло сходиться вновь. Мы все были как зачарованные, ну ровно во сне, и тут музыка у меня в ушах сделалась как будто громче – а дело в том, что в нее уже вплетались гитары из того фургона, и звенели они все ближе. А потом ветер, доносивший те звуки, сменил направление, и ко мне снова вернулось мое тело, и тело девушки, и разговоры, какие ведут во время танца. А потом из-за двери раздался решительный стук и решительный голос. В единый миг стало тихо, дверь крепко толкнули плечом, и в салоне очутился мужчина. Мужчина был похож на свой голос.
Для нас он еще не был Франсиско Реалем, лишь очень высоким и крепким мужчиной, одетым во все черное, с закинутым на плечо шарфом буланой масти. Помню, лицо у него было угловатое, как у индейца.
Створка открывшейся двери хлопнула по мне. Я и опомниться не успел, как на него накинулся, левой залепил по лицу, а правой уже шарил у себя под пиджаком – в жилете, слева под мышкой, у меня был припрятан острый нож. Недолго я воевал. Вошедший, ловя равновесие, махнул руками и просто откинул меня в сторону, точно досадную помеху. Я так и остался позади, весь скрюченный, с рукой под пиджаком, сжимая бесполезный нож. А тот, и глазом не моргнув, уже шел дальше. Он был выше любого из тех, кто перед ним расступался, шел, вроде как никого и не замечая. Первыми ему попались ротозеи-итальяшки – те вообще раскинулись легким веером. Но такое длилось недолго. В следующей группе его поджидал Англичанин: чтобы чужак не толкнул его в плечо, он первым хлопнул его ножом по руке, плашмя. Удар вышел на загляденье, тут уж и остальные зашевелились. Заведение Хулии – оно было вытянутое, даже и не скажу, сколько метров в длину, и чужака прогнали почти из конца в конец, как по крестному пути, – шлепками, свистом, плевками. Сперва-то его колотили всерьез, а потом, заметив, что он даже не отвечает на удары, пошли в ход обыкновенные оплеухи – то открытой ладонью, а то и безобидной бахромой шарфа, точно в насмешку. А вообще, его как будто сохраняли для Росендо, который ни на шаг не отошел от задней стенки. Стоял молча, прислонившись спиной. Попыхивал окурком, как будто уже понял то, что все мы ясно увидели позже. Вот на кого мы вытолкнули Барышника – прямого и окровавленного, с ветром оскорбительных подначек за спиной. Освистанный, побитый, заплеванный, этот человек заговорил, только когда оказался прямо перед Росендо. И вот чужак на него посмотрел, и утер лицо рукавом, и сказал такие слова:
– Я Франсиско Реаль, с Севера. Я Франсиско Реаль, которого называют Барышник. Я позволил этим соплякам поднять на меня руку, потому что мне нужен мужчина. Слышал я, болтают тут всякие глупости, будто в вашей глухомани завелся поножовщик, из удалых, по прозвищу Задира. Вот его-то я и ищу: пусть он покажет мне, никчемному, что такое храбрость и лихость.
Говоря эти слова, он не отрывал взгляда от Росендо. Теперь в правой у него поблескивал большой нож, который до этого, видать, в рукаве прятался. Все, кто толкал Франсиско Реаля, выстроились кружком, все мы глядели на тех двоих, в мертвой тишине. Даже слепой мулат, что на скрипке играл[62], повернул башку в их сторону.
А тут, слышу, сзади зашевелились, и вот в дверях уже человек шесть или семь – верно, компания того Барышника. Самый пожилой, с обветренным лицом и проседью в усах (сильно он на крестьянина смахивал), шагнул вперед да так и застыл, ослепнув от количества женщин и яркого света. Старик с уважением снял шляпу. Остальные зыркали с порога, готовые пустить в ход ножи, если игра пойдет нечестно.
Что же такое творилось с Росендо, что мешало ему раздавить этого наглеца? Не помню, что случилось с его сигареткой – то ли выплюнул, то ли сама вывалилась изо рта. Наконец Росендо сумел выдавить несколько слов, да так тихонько, что нам на другом конце салона ничего не было слышно. Франсиско Реаль повторил свой вызов, Росендо повторно отказался. И тогда самый молоденький из чужаков присвистнул. Луханера взглянула на юнца с презрением, поправила косу и, раздвигая гостей и девушек, прошла к своему мужчине. Засунула руку ему под пиджак, вытащила сверкающий клинок и протянула Задире с такими вот словами:
– Росендо, я верю, ты ему все растолкуешь.
Под потолком в салоне было такое длинное окно, на ручей выходило. Росендо принял нож двумя руками и, будто не узнавая, скользнул пальцем по кромке. А потом резко отогнулся назад, и нож полетел ровнехонько и затерялся где-то за окном, в Мальдонадо. Меня как будто озноб пробрал.
– Такого и резать даже противно, – сказал Барышник и занес руку для удара. Но Луханера обе его руки перехватила и положила себе на шею, и посмотрела своими глазищами, и жестко так сказала:
– Оставь его, он лишь притворялся перед нами мужчиной.
Франсиско Реаль сперва опешил, а потом обнял ее – как будто навсегда – и крикнул музыкантам, чтобы играли танго и милонгу, а всем нам, кто был в заведении, – чтобы мы танцевали. Милонга пожаром пронеслась от стены до стены. Реаль танцевал очень серьезно, но без всякого куража: ведь Луханера и так была с ним. Когда пара оказалась возле двери, он крикнул:
– Сеньоры, посторонитесь, я увожу ее спать!
Так он сказал, и они вышли щека к щеке, будто качаясь в танго, будто потерявшись в танго.
Со стыда я, наверно, весь пятнами пошел. Сделал еще пару кругов с какой-то женщиной, да так и встал на месте. Выдумал, что мне тут жарко да тесно, а сам бочком-бочком да и к двери. Хорошая выдалась ночка – только для кого? На выезде из проулка встретился мне фургон, на козлах прямо, как люди, стояли две гитары. Мне даже горько стало, что их вот так-то оставили, как будто мы уже ни на что не годные, даже бесхозный инструмент не утащим. И от чувства, что мы – никто, вошла в меня смелость. Схватил я гвоздику, которую носил за ухом, швырнул в лужу и долго потом на нее глядел, вроде как чтобы ни о чем не думать. Мне хотелось мигом перескочить в завтрашний день, выбраться из этой ночи. И тут кто-то толкает меня локтем – это мне было почти как радостно. Я увидел Росендо, тот в одиночку уходил из района.
– Вот полудурок, вечно поперек дороги попадается, – ругнулся он на ходу, то ли чтобы полегчало ему, то ли еще зачем – не знаю. Он выбрал дорогу что потемнее, вдоль Мальдонадо; больше мы с ним не встречались.
Я стоял и смотрел на то единственное, что видел всю свою жизнь: небо от края до края, ручей, кипящий под ногами, спящая лошадь, немощеная улочка, высокие печи. И мне подумалось тогда, что я просто бурьян на этих берегах, выросший посреди жабьих цветков и белых костей. Ну а что еще вырастет из этого мусора, кроме нас, горлопанов с дрожащими руками, спорых только на словах? А потом понял: чем наши места гаже, тем храбрее надо за них стоять. Бурьян, значит? Так пускай милонга кружит голову, а ветер несет запах жимолости. Хороша ночка, да без толку. Звезд высыпало, только глянь – голова закружится, одни поверх других. Я изо всех сил уговаривал себя, что меня это дело никак не задевает, но трусость Росендо и невыносимая отвага чужака не давали мне покою. Даже женщиной на ночь сумел разжиться! На эту ночь и на многие ночи, а может быть, и на все, – подумалось мне, – ведь Луханера – дело серьезное. Бог знает, куда они могли пойти. Уж точно не сильно далеко. Наверняка уже милуются в какой-нибудь ложбинке.
Когда я наконец вернулся, танцы продолжались как ни в чем не бывало. Я незаметно смешался с толпой; некоторые из наших смылись, северяне танцевали наравне с остальными. Никаких тычков да подначек – все вели себя настороженно и аккуратно. Музыка навевала сон, те женщины, что с северянами танцевали, держали рот на замке.
Я чего-то ждал, но вовсе не такого, что случилось вскоре.
Мы услыхали женский плач снаружи, а потом мужской голос – уже нам знакомый, но спокойный, слишком спокойный, как будто уже ничейный:
– Заходи, доченька.
А потом снова плач. И снова его голос, как будто ждать больше не может:
– Открывай, тебе говорят, открывай, мерзкая тварь, открывай, сука!
И тогда открылась дрожащая дверь и вошла Луханера, одна. Вошла неохотно, как будто сзади ее кто понукает.
– Чья-то душа ее прислала, – сказал Англичанин.
– Мертвец ее прислал, приятель, – отозвался Барышник. С лица он был как пьяный. Вошел, сделал несколько неверных шагов мимо нас – прямой и незрячий, – а потом рухнул на пол пластом. Один из тех, что вместе с ним приехали, перевернул его на спину и подсунул под голову пончо заместо подушки. А сам перемазался кровью. И тогда мы увидели, что у Барышника глубокая рана на груди; кровь почернела и залила длинный порез – раньше я его не видел, он под шарфом был. Одна из девушек взялась помочь, принесла каньи и жженые тряпки. Барышник ничего рассказать не мог. Луханера глядела на него как потерянная, руки повисли плетьми. У всех на лицах один вопрос застыл, и вот женщина наконец заговорила. Вышли они, дескать, вдвоем и поспешили в поле – а тут откуда ни возьмись выскочил какой-то парень и, как дурной, зовет его драться и тычет ножом, и Луханера клянется, что не ведает, кто он таков, и точно, что это был не Росендо. Да только кто ей поверит?
Мужчина на полу умирал. Я подумал: вот не дрогнула же рука у того, кто с ним разобрался. И все-таки мужчина был крепкий. Когда он грянулся оземь, Хулия как раз заваривала мате, мы пустили его по кругу, и напиток успел вернуться ко мне, прежде чем этот человек умер. «Прикройте мне лицо», – отчетливо произнес он, когда не мог больше терпеть. У него оставалась одна лишь гордость, и он не хотел, чтобы зеваки пялились на его агонию. На лицо ему положили черную шляпу с очень высокой тульей. Он умер под шляпой, без стонов. Когда грудь перестала опускаться и подниматься, шляпу решились убрать. У него был утомленный вид мертвого человека; он был одним из первых смельчаков, что встречались в то время от Батерии и до самого Юга; как только я понял, что он мертв, – перестал его ненавидеть.
– Чтобы умереть, ничего и не требуется, кроме как быть живым, – промолвила одна из женской кучки, а другая задумчиво добавила:
– Сколько ж куража было в человеке, а теперь годится только мух собирать.
И тогда северяне что-то там втихаря обсудили, а потом двое высказались в один голос:
– Женщина его убила!
Луханеру обвинили прямо в лицо, все вокруг нее сгрудились. Я позабыл об осторожности и молнией кинулся сквозь толпу. Сам от себя не ожидал, чуть нож не выхватил. Многие на меня уставились, а точнее сказать, все. И я произнес, вроде как с издевкой:
– Да посмотрите на ее руки. Разве ей достанет силы и храбрости, чтобы порезать человека? – И добавил, красуясь для виду: – Ну кто мог подумать, что покойник этот, который, говорят, в своем районе был ой как лих, примет такую смерть, в таком пропащем месте, как у нас, где ничего и не случается. Разве что кончил его какой-нибудь чужак, которого уже и след простыл!
С моей придумкой никто спорить не стал.
Об эту пору в тишине послышался стук копыт. Полиция. У каждого имелись причины, чтобы с нею не связываться, посему было решено переправить мертвого в ручей. Вы, должно быть, помните, я говорил уж про длинное окно, в которое улетел сверкающий нож. Ну так то же после сталось и с мужчиной в черном. Множество рук его подняло, облегчили его и от монет, и от купюр, что при нем были, а кто-то отрубил ему палец, чтобы разжиться колечком. Ловкачи, доложу я вам, так-то они обошлись с бедным беззащитным покойником, с которым кто-то разобрался и покруче. Один толчок – и унес его бурный, ко всякому привычный поток. Не знаю, потрошили мертвеца или нет, чтобы он не всплывал, потому что смотреть у меня охоты не было. Тот седоусый и так глаз с меня не спускал. А Луханера под шумок улепетнула.
Когда стражи порядка заглянули на огонек, танцы кое-как продолжались. Слепой скрипач умел выдавать такие хабанеры[63], каких теперь и не услышишь. Снаружи занимался рассвет. Столбики из няндубая на холме маячили как будто сами по себе, потому что в утренней мгле тонкой проволоки между ними еще не было видно.
Я спокойно отправился к себе на ранчо, в трех куадрах от салона[64]. В окне я приметил огонек, но потом он разом погас. А я как только понял, что к чему, так и припустил к дому. Борхес, я снова вытащил короткий острый нож, который прятал вот здесь, в жилете, на левой подмышке, и вдумчиво так его оглядел, и был он как новенький, безгрешный, не осталось и пятнышка крови.
Список источников
(приведен X. Л. Борхесом в издании 1954 г.)
«Жестокий освободитель Лазарус Морель»
«Беспардонный лжец Том Кастро»
The Encyclopedia Britannica (Eleventh Edition). Cambridge, 1911.
«Вдова Чин, пиратка»
«Преступных дел мастер Монк Истмен»
«Бескорыстный убийца Билл Харриган»
«Неучтивый церемониймейстер Кодзукэ-но Сукэ»
«Хаким из Мерва, красильщик в маске»
Die Vernichtung der Rose / nach dem arabischen urtext übertragen von Alexander Schulz. Leipzig, 1927.
Et cetera
Смерть богослова
Ангелы уведомили меня, что, когда Меланхтон скончался, ему в мире ином предоставили дом совсем такой, как на земле. (Так бывает почти со всеми пожаловавшими в вечность, и поэтому они не считают себя мертвыми.) Обстановка тоже была такая же: стол обеденный, письменный стол с выдвижными ящиками, книги. Когда Меланхтон очнулся в этом месте, он взялся за свои литературные труды так, словно он и не покойник, и за несколько дней написал об оправдании верой. По обыкновению, он ни словом не обмолвился о милосердии. Ангелы заметили упущение и послали к нему спросить об этом. Меланхтон сказал посланцам: «Я неопровержимо доказал, что можно обойтись без милосердия и, чтобы попасть на небо, достаточно верить». Говорил он это надменно, а сам не знал, что уже мертв и место его вовсе не на небе. Когда ангелы услышали эти слова, они его оставили.
Спустя несколько недель вся обстановка, за исключением кресла, стола, стопки бумаги и чернильницы, начала истаивать и в конце концов сделалась невидимой. Кроме того, на стенах жилища проступили пятна сырости, пол украсился желтыми разводами. Одежда тоже стала проще и грубее. А так как он продолжал писать и настаивать на ненужности милосердия, то его поместили в подземелье, где содержались такие же, как он, богословы. Там он просидел несколько дней и начал сомневаться в своем тезисе, и тогда ему разрешили возвратиться. Теперь его одежды были из задубелых кож, но он принудил себя думать, что ему все показалось, и продолжал прославлять веру и поносить милосердие. Однажды вечером ему стало холодно. Он обошел дом и увидел, что его жилье уже совсем не такое, как на земле. Одно помещение было завалено какими-то непонятными орудиями, другое сделалось таким маленьким, что в него нельзя было войти, еще одно не поменялось, но теперь его окна и двери выходили на большую песчаную косу. Комната в глубине дома была полна людей, которые превозносили его и твердили, что такого ученого богослова еще никогда не бывало. Похвала его обрадовала, но часть этих людей была безлика, а другие походили на мертвецов, и он из-за этого проникся к ним недоверием и неприязнью. И тогда он решил написать похвалу милосердию, но страницы, написанные им сегодня, назавтра оказывались чистыми. Происходило так потому, что писал он их неискренне.
К нему приходили многие из тех, кто недавно умер, но ему было стыдно за такое убогое жилище. И для того чтобы все уверились, что он на небесах, он уговорился с одним колдуном, обитавшим в помещении в глубине дома, и тот слепил приходивших обманным блеском. Едва все уходили – а иногда еще и до их ухода, – снова проступали пятна сырости и нищета.
В последних сообщениях о Меланхтоне говорится, что колдун и один из безликих уволокли его на косу и там он прислуживает бесам.
Палата с фигурами
В самом начале был в Андалусийском королевстве город, где жительствовали короли, прозывавшийся Лебтитом, или Сеутой, или Хаэном. В городе этом была мощная башня, в двустворчатые двери которой никто никогда не входил и назад из них не выходил, потому что были они заперты. Каждый раз, как умирал один король и на высокий трон всходил другой, он своей рукой вешал на входных дверях еще один замок, и так стало их двадцать четыре, по одному на короля. И вот случилось, что один недобрый человек, сторонний королевскому дому, захватил власть и, вместо того чтобы повесить на дверях новый замок, пожелал снять двадцать четыре прежних и взглянуть на то, что хранилось в той башне. Визирь и эмиры умоляли его не делать этого и спрятали связку ключей, сказав ему, что повесить один замок легче, чем сбить двадцать четыре, но он твердил с удивительным упрямством: «А я хочу знать, что там, в этой башне». Тогда они предложили ему все, что у них было: стада, христианских идолов, серебра и злата, но он не пожелал отступиться и собственноручно (да отсохнет его рука) отпер двери.
Внутри были фигуры арабов из дерева и металла, арабы восседали на быстроногих верблюдах и скакунах, на спины им ниспадали чалмы, на перевязи висели кривые сабли, в правой руке они держали копья. Все это было наяву, фигуры отбрасывали на пол тень, слепой мог удостовериться в том, что они есть, ощупав их, причем передние копыта лошадей не касались пола, удерживаясь в воздухе, словно лошади встали на дыбы. Фигуры, исполненные так мастерски, привели царя в ужас, но еще больше ужаснули его полный порядок и безмолвие – все они смотрели в одну сторону, на запад, и не слышалось ни звуков человеческого голоса, ни рожка. Вот что было в первой палате башни. Во второй стоял выточенный из цельного изумруда стол Сулеймана, сына Дауда, – мир им обоим! – изумруд же, как известно, зелен и обладает несказанной и сокровенной силой унимать бури, уберегать хозяина от соблазнов, спасать от поноса и злых духов в кишечнике, способствовать благоприятному решению тяжб и помогать при родах.
В третьей были две книги: одна, черная, толковала о полезных свойствах металлов, про талисманы, и какие дни что значат, и еще про способы приготовления ядов и противоядий; другая была белой, и о чем она толковала – понять не удалось, хотя все слова были написаны четко. В четвертой они нашли карту поднебесной с королевствами, городами, морями, замками и подстерегавшими путешественника опасностями, и у всего было свое название и точные очертания.
В пятой нашли круглое зеркало работы Сулеймана, сына Дауда, – мир им обоим! – цена которому немалая, потому что изготовлено оно было из различных металлов и тот, кто смотрелся в него, видел лица своих отцов и детей – начиная с Адама и кончая теми, кому суждено услышать трубы Страшного суда. В шестой был эликсир, одной капли которого хватало на превращение трех тысяч унций серебра в три тысячи унций золота. Седьмая выглядела пустой и была такой длинной, что стрела, пущенная самым искусным лучником, не долетела бы до ее конца. На задней стене они увидели страшную надпись. Взглянув на надпись, царь понял ее смысл, вот что в ней говорилось: «Если чья-нибудь рука отворит двери этой башни, воины во плоти, похожие на тех, из металла, которые стоят у дверей, завладеют царством».
И случилось это на восемьдесят девятом году хиджры. И года не истекло, как Тарик завладел этой башней, сверг короля, увел в полон женщин и детей и опустошил земли. Так попали арабы на земли Андалусийского королевства с его фиговыми деревьями и поливными лугами, на которых не ведают жажды. А что до сокровищ, то молва гласит, что Тарик, сын Зиада, отдал их калифу, своему господину, а тот спрятал сокровища в пирамиду.
История о двух сновидцах
Поделиться книгой: