Помоги проекту - поделись книгой:
Толстого мало занимают угрозы. Куда более сильно он увлечен желанием помочь нуждающимся. Времени на это он не жалеет, вероятно, даже в ущерб сочинительству. Такая возможность ему представилась в начале 1890-х годов, в это время он бывает в Москве редкими наездами. В сентябре 1891 года писатель выезжает из Ясной Поляны, но направляется не в Москву, а в деревню Бегичевку Данковского уезда Рязанской губернии, где устраивает бесплатные столовые и детские приюты для пострадавших от голода, охватившего тогда Центральную Россию. 8 декабря 1891 года он пишет А. А. Толстой: «Бедствие велико, но радостно видеть, что и сочувствие велико. Я это теперь увидал в Москве, не по московским жителям, но по тем жителям губерний, которые имеют связи с Москвою», – выражает он свое недовольство московским обществом.
В Хамовниках в это время остается Софья Андреевна с младшими детьми. Старшие сыновья Сергей и Илья также помогают голодающим в Тульской губернии, а Лев – в Самарской губернии. «Москва, Долгохамовнический пер., 15. Графине Софье Андреевне Толстой» – такой адрес был опубликован 3 ноября 1891 года в газетах под воззванием С. А. Толстой о необходимости сбора пожертвований для голодающих. Даже Иоанн Кронштадтский, не слишком привечавший Толстого, прислал в Хамовники две сотни рублей. Со всей России Толстым слали деньги, одежду, платья, сухари… За первые две недели ноября 1891 года удалось собрать более 13 тысяч рублей.
В московскую усадьбу приходят простые люди, которым Софья Андреевна раздает мануфактуру для пошивки белья тифозным больным в голодающих районах. Пожертвованные деньги она пересылает мужу в Рязанскую губернию. Поздней осенью 1891 года Толстому удалось вырваться на несколько дней в Москву, а в декабре он вновь вместе с дочерьми Татьяной и Марией покидает Хамовники, чтобы помогать голодающим. Благодаря организованной Толстым всероссийской акции помощи голодающим летом 1892 года было открыто 246 бесплатных столовых, где спасались от голода 13 тысяч человек, а также 124 детских приюта, кормивших почти три тысячи детей.
Еще одно важное дело, инициатором которого явился Толстой, – создание в 1884 году издательства «Посредник». Как говорила Софья Андреевна, ее муж был «помешан на чтении для народа». Лев Николаевич был убежден, что «для народа, кормящего всех нас, для большой публики ничего не сделано. Этот народ, как галчата голодные с раскрытыми ртами, ждет духовной пищи, и вместо хлеба ему предлагают лубочные издатели камень…» Духовная пища, которой «Посредник» начал кормить большую публику, состояла из книг Чехова, Бунина, Гаршина, Салтыкова-Щедрина, Островского и, конечно, самого Льва Николаевича. В марте 1885 года среди прочих были изданы «Кавказский пленник» и «Чем люди живы». Стоили книги сущие копейки, так как авторы «Посредника» отказывались от гонорара. «Посредник» находился в Долгом переулке (дом не сохранился), куда часто ходил Толстой. Руководили издательством толстовские единомышленники В. Г. Чертков и И. И. Горбунов-Посадов.
Течение московской жизни Толстого в 1890-х годах все больше поворачивает в сторону умственного труда, а не физического. Льву Николаевичу, одолеваемому болезнями, идет уже седьмой десяток: «Поглощает теперь всю мою жизнь писание. Утро от 9 до 12, до часу иногда, пишу, потом завтракаю, отдыхаю, потом хожу или колю дрова, хотя сил уже становится меньше, потом обедаю (…), потом письма или посетители. Но все это по энергии жизни, направленной на это, относится к утренней работе как 1:10. Вся жизнь сосредоточивается в утреннем писании». А также, добавим, во встречах с прежними и новыми знакомыми.
По воспоминанию П. И. Бирюкова, веселым и запоминающимся вышел в Хамовниках первый день нового, 1894 года. Во время вечернего чая, на котором присутствовал и Лев Николаевич, разговаривая с гостями, послышался звонок, и вскоре дети с радостью объявили, что приехали ряженые. На лице Толстого мелькнула тень недовольства. Но двери отворились, и в залу вошло несколько почтенных, хорошо известных Москве лиц – художников, литераторов и ученых. Все были несколько удивлены и встали со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими. Но удивление достигло высших пределов, когда среди вошедших заметили самого Толстого в темно-серой блузе, подпоясанной ремнем, с заложенными за него пальцами, который подошел к настоящему Льву Николаевичу и, протягивая ему руку, сказал: «Здравствуйте». Два Льва Николаевича поздоровались, и настоящий Толстой с недоумением рассматривал своими близорукими глазами собственного двойника. Им оказался искусно загримированный его друг Лопатин. Такой же эффект произвели загримированные И. Е. Репиным, Вл. Серг. Соловьевым, А. Г. Рубинштейном и другими. Напряженное недоумение сменилось вскоре бурным весельем, среди которого слышался и громкий хохот Льва Николаевича.
Любовь к живописи по-прежнему влечет Толстого на выставки передвижников (импрессионисты пришлись ему не по душе), а вот любовь к музыке… Бывая на концертах, Толстой все же любит слушать музыку в домашнем кругу, многие музыканты приезжают к нему на дом. Играют его любимого Бетховена, как это произошло 28 ноября 1894 года, когда Сергей Танеев, Антон Аренский и другие устроили в Хамовниках домашний концерт. 15 апреля 1897 года у Толстых играли Александр Скрябин и Константин Игумнов. 10 ноября 1900 года Танеев и Гольденвейзер исполняли в четыре руки симфонию Танеева.
Из того же ряда и приход в Хамовники Рахманинова с Федором Шаляпиным 9 января 1900 года. И хотя пение Шаляпина «не особенно понравилось отцу, может быть, потому, что ему не нравились те пьесы, которые пел Шаляпин, например “Судьба” Рахманинова и “Блоха” Мусоргского; но когда по его просьбе Шаляпин спел народную песню, а именно “Ноченьку”, Лев Николаевич с удовольствием его слушал и сказал, что Шаляпин поет эту песню по-народному, без вычурности и подделки под народный стиль», – вспоминал Сергей Толстой.
По-прежнему много времени писатель проводит за письменным столом. Одним из последних романов Толстого, запечатлевших Москву, было «Воскресение», законченное 15 декабря 1899 года. Стремясь наиболее точно отразить быт тюрьмы, Лев Николаевич горит желанием «самому лично видеть арестантов в их обыденной жизни в тюремной обстановке» Бутырской тюрьмы. Но ничего не выходит. В Бутырках он уже побывал в 1895 году, навещая одного из заключенных. Теперь же в Хамовниках он читает роман тюремному надзирателю И. М. Виноградову, слушая его замечания. В апреле 1899 года писатель направляется к Бутырской тюрьме, чтобы пройти с конвоируемыми заключенными пешком до Николаевского вокзала и затем описать в романе эту дорогу.
Последнее, что написал Толстой в своем кабинете в Хамовниках, был «Ответ на определение Синода». 21 февраля 1901 года Лев Николаевич узнал из этого определения, что отлучен от церкви. Причиной отлучения послужила резкая критика церковных порядков в «Воскресении». Отцы церкви призывали писателя «раскаяться». Толстой и не думал следовать их призывам, ответив так: «Я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей».
Опубликованное в газетах определение Синода вызвало общественное брожение, в основном среди студентов. Манифестации следовали одна за другой. Многие из сочувствовавших Толстому приходили в Хамовники, чтобы выразить поддержку. Появление Льва Николаевича в эти дни на московских улицах – Лубянке, Пречистенке, Кузнецком Мосту – собирало огромные толпы народа, горячо его приветствовавшие.
Светская власть тоже была от графа-философа не в восторге и как могла препятствовала печатанию его философских трактатов на родине, вынуждая публиковать их на Западе, сначала в Женеве, затем в Лондоне, где было основано издательство «Свободное слово».
В своих циркулярах обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев зачастую называл Льва Николаевича полоумным, умалишенным, сумасшедшим. За Толстым был установлен негласный полицейский надзор. Попал под наблюдение и дом в Долгохамовническом переулке.
«В доме проживающего в Москве графа Льва Толстого устроена тайная типография для печатания его тенденциозных произведений, состоящая в непосредственном управлении неблагонадежных в политическом отношении лиц», – доносили директору Департамента полиции П. Н. Дурново. А тот, в свою очередь, просил в апреле 1886 года московского обер-полицмейстера А. А. Козлова проверить эти сведения. Проверили. «Компетентные источники», то есть шпики и филеры, тайную типографию в Хамовниках не обнаружили. Учитывая, как сам Толстой относился к российским порядкам, можно сказать, что нелюбовь у Толстого и власти была взаимной.
Благом для московского обер-полицмейстера было бы, если бы Толстой и вовсе не появлялся в Москве. И такой момент наступил 8 мая 1901 года, когда семидесятидвухлетний писатель покинул свою хамовническую усадьбу. Толстой расстается с Хамовниками на восемь лет. Пришедшие со старостью болезни не пускали Льва Николаевича в Москву, да он и сам к этому не стремился.
Лишь 3 сентября 1909 года он вновь навестил Москву. В город он не приехал, а заехал – по пути к ближайшему другу Черткову, жившему в подмосковном Крекшине. И если бы в это самое Крекшино можно было бы попасть прямо из Ясной Поляны, то, вероятно, Москва не увидела бы писателя и в этот, последний, раз.
Толстой, не баловавший Первопрестольную вниманием так долго, вызвал своим неожиданным появлением фурор. Хорошо, что газеты не прознали об этом заранее, иначе ему не дали бы прохода уже на Курском вокзале. Но народ все равно собрался, в том числе и сам Чертков с сыном, оставившим для нас свидетельства встречи. Откуда-то взялась ветхая старушка, похлопавшая писателя по спине, пожелав при этом ему здоровья. Носильщик, бросив вещи, побежал поближе поглазеть на того самого графа Толстого.
Толстой приехал в другую Москву, ошеломившую его своими многоэтажными доходными домами, трамваями, телефоном, уличными электрическими фонарями. «Без лошадей ездят, в трубку разговаривают», – изумлялся Лев Николаевич. По дороге с вокзала он все удивлялся, почему не поехали до Хамовников на трамвае. «В трамвай с багажом нельзя», – объяснили ему.
Уже на следующий день, спозаранку, по старой привычке отправился Лев Николаевич в город, дошел до Пречистенки. Хотел, как всегда, помочь незнакомой прохожей. Какой-то дворник обругал его: «Что не в свое дело мешаешься. Ступай отсюда». Видно, московские дворники за восемь лет успели подзабыть графа. Вернувшись в Хамовники, Лев Николаевич, по воспоминаниям Гольденвейзера, поставил диагноз Москве двадцатого века: «Люди здесь так же изуродованы, как природа». А вот андреевский памятник Гоголю, что стоял тогда в начале одноименного бульвара, Толстой похвалил: «Мне нравится: очень значительное лицо».
Вечером того же дня Толстой с Брянского вокзала поехал в Крекшино вместе с Софьей Андреевной и дочерью Александрой. Вернулись они только через две недели, 18 сентября. На Брянском вокзале опять толпа – газеты уже рассказали о пребывании Толстого в Москве. «Благодаря вам я пить бросил!» – умилил Льва Николаевича старичок, каким-то образом пролезший к нему, а городовые отдавали честь. Все это позволило ему с удовлетворением отметить: «Видно, я стал популярной личностью для толпы. Но все-таки видно настоящее отношение. В особенности этот старичок, бывший пьяница. Чувствуешь значение того, что делаешь. Сердечность, значительность задачи».
В Хамовниках, куда приехали с вокзала, собрались московские знакомые и сын Сергей с женой. Говорили о разном, в том числе и о кинематографе. Толстой изъявил желание посмотреть на это новое развлечение городских жителей. Ближайший кинематограф располагался на Арбате, куда и решили направиться вечером. В кино зрители не могли не узнать писателя – «появление его произвело сенсацию». Дальше дело не пошло. В антракте он встал и направился к выходу со словами: «Ужасно глупо. У них совсем нет вкуса». Еще одно новшество цивилизации и научно-технического прогресса Толстому не понравилось.
Больше оставаться в Москве он был не намерен. 19 сентября Толстой в последний раз переступил порог дома в Хамовниках. Его провожало множество москвичей. Курский вокзал потонул в людском море. Люди залезали на фонарные столбы, чтобы получше разглядеть писателя. «Никто не ожидал скопления такой массы народа, и не было принято мер, чтобы обеспечить свободный проход через вокзал», – вспоминал очевидец. Прощание плавно переросло в митинг, растрогавший Льва Николаевича до слез, что позволило одной из газет написать: «Москва устроила Толстому царские проводы»…
7 ноября 1910 года в Хамовники пришла горестная весть о кончине Толстого на станции Астапово Рязанско-Уральской железной дороги. В то время в усадьбе жил его старший сын Сергей Львович с женой и сыном Сергеем (1897 г.р.), одним из двадцати трех внуков Льва Толстого. Сергей Львович немедля выехал в Астапово.
Оставшиеся в усадьбе домочадцы стали свидетелями небывалой прежде активизации надзорной деятельности московской полиции. Во избежание возможных народных волнений полиция оцепила Долгохамовнический переулок. Как следует из московских газет, 9–10 ноября переулок был окружен полицейскими нарядами, которые стояли до вечера, дом был оцеплен полицией и вблизи дежурил отряд городовых и полицейский офицер; никто из посторонней публики в Хамовнический переулок не пропускался.
Меры, принятые в те печальные дни, не кажутся экстраординарными. Недаром Суворин еще в мае 1901 года писал: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост». Тем не менее значительных волнений, вызванных известием о смерти Толстого, в те дни в Москве не наблюдалось.
Вскоре в Московской городской думе были озвучены инициативы по увековечению памяти писателя. Предлагалось, в частности, открыть мужское и женское училища имени Л. Н. Толстого, присвоить Хамовническому переулку или одному из примыкающих к нему переулков имя писателя и устроить в Москве литературный музей имени Толстого, поставить памятник. 22 ноября 1910 года Сергей Львович Толстой от имени семьи Толстых в беседе с городским головой Н. И. Гучковым заявил о желании семьи писателя уступить хамовническое владение городу Москве с целью организации там музея.
В ноябре 1911 года Софья Андреевна, ставшая официальной владелицей усадьбы еще при жизни мужа, продала ее Московской городской управе за сто двадцать пять тысяч рублей. В городской думе, правда, не все одобрили покупку городом толстовской усадьбы. Нашлись и такие, кто активно протестовал. Это были депутаты правого толка. Городской голова Гучков получил 6 сентября 1911 года пространную телеграмму от известного тогда хулиганствовавшего царицынского иеромонаха Илиодора, который протестовал против приобретения древней столицей дома, «в котором жил богохульник», а закончил свою телеграмму он следующими строками: «Эта покупка опозорит Москву. Если же, несмотря на мой совет, вы эту покупку совершите, то обратите по крайней мере Толстовский дом или в острог для помещения в нем всех арестантов из числа последователей Толстого, или… в дом терпимости». Но таких, как Илиодор, к счастью, оказалось меньшинство.
23 апреля 1912 года осиротевшая семья в последний раз собралась в своем бывшем хамовническом доме. Софья Андреевна приехала из Ясной Поляны распорядиться находившимся в доме и на усадьбе движимым имуществом. Одна часть вещей была отправлена на хранение в склады Ступина, другая, весьма значительная, была роздана детям – Сергею, Татьяне, Андрею и Михаилу. Третью часть вывезли в Ясную Поляну, где многое разошлось по усадьбе.
Дело по открытию музея застопорилось – с начавшейся в 1914 году Первой мировой войной было не до этого. А за закрытой от посторонних глаз и пустующей усадьбой присматривал нанятый городской управой дворник Федор Евстафьевич Зайцев, поселившийся в сторожке у ворот со своей женой Акулиной Григорьевной и двумя детьми: Марьей и Николаем.
Сразу после Октябрьского переворота дом Льва Толстого перешел в ведение Хамовнического Совета, организовавшего здесь детский сад. Сорок мальчиков и девочек обретались на первом этаже. Садик существовал в доме до конца 1917 года. И лишь в 1918 году началась музейная история хамовнического дома Льва Толстого. Из Народного комиссариата по просвещению была получена особая «Охранная грамота» от 12 октября 1918 года, гласившая: «Сим удостоверяется, что дом Льва Николаевича Толстого, находящийся в Хамовниках, состоит под особой охраной Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины Народного Комиссариата по просвещению, никаким уплотнениям и реквизиции не подлежит, равно как и имеющиеся в нем предметы не могут быть изъяты или вывезены без ведома и согласия означенной коллегии».
Софья Андреевна Толстая, скончавшаяся в Ясной Поляне 5 ноября 1919 года, незадолго до смерти завещала все хранившееся на складах Ступина имущество хамовнического дома будущему дому-музею. 23 марта Долгохамовнический переулок переименовали в улицу Льва Толстого, а вскоре усадьба была национализирована. В ноябре 1921 года здесь открылся мемориальный музей. Советская власть благоволила Толстому, чему способствовала высокая оценка его творчества, данная Лениным.
Но и после смерти Толстого его дух, вновь воцарившийся в усадьбе с возвращением сюда многих его личных вещей, не давал покоя некоторым особо впечатлительным гражданам. Как вспоминал назначенный в январе 1920 года заведующим домом-музеем В. Ф. Булгаков, последний секретарь писателя, «новый, 1927 год начался для Дома Льва Толстого тревожным событием, взволновавшим всю советскую общественность». В 12 часов дня 28 января в дом-музей вошел неизвестный гражданин, который быстро вбежал по парадной лестнице вверх и, пробежав зал и длинный полутемный коридор – «катакомбы», достиг кабинета Льва Толстого. Здесь он вытащил из кармана плоскую бутылку с особой легко воспламеняющейся жидкостью, которую и вылил на письменный стол писателя. Едва поспевавшая за этим гражданином сотрудница А. А. Гольцова хватала его за руки, оттаскивая от стола, но он успел чиркнуть спичку, и на столе Толстого вспыхнуло пламя разлитой горючей жидкости. Сотрудница бросилась бежать вниз, чтобы поднять тревогу, но поджигатель догнал ее и, свалив ударом в спину на пол, выбежал на двор и на улицу, чтобы спастись от преследования. Гольцова кинулась бежать за ним, подняла тревогу. За поджигателем бросился дворник дома Льва Толстого В. И. Шумилин. Бежавший поджигатель был схвачен толпой рабочих, выходивших на обед из пивоваренного завода, и доставлен в дом-музей. Пока шла поимка поджигателя на улице, в кабинет Толстого вбежал вместе с Гольцовой гражданин в военной форме и овчинным полушубком накрыл огонь на письменном столе, где сгорели только несколько старых газет и часть рукописи писателя из его произведения «Рабство нашего времени». Поджигатель оказался помешанным, с бредовой идеей уничтожения культурных ценностей. Он пытался до поджога кабинета Толстого поджигать ряд музеев Москвы. Вскоре он был заключен в психиатрическую лечебницу. Имя этого нового Герострата остается для истории неизвестным.
Второй раз усадьба могла сгореть летом 1941 года. Не многие знают сегодня, что в Москву Великая Отечественная война пришла ровно через месяц после нападения фашистской Германии на СССР. 22 июля 1941 года над столицей впервые появились вражеские самолеты, несущие свою смертоносную начинку. Покорять Москву Гитлер отправил одно из отборных соединений люфтваффе – 2-й воздушный флот, числом свыше 1600 самолетов. Своим воздушным асам фюрер приказал сровнять Москву с землей, чтобы затем, как он мечтал, Москву затопить водой, а на ее месте устроить огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира русскую столицу. Первый воздушный налет на Москву продолжался более двух часов. Немцы поставили цель забросать город не только мощными минами и фугасами (весом до тонны), но и зажигательными бомбами, «зажигалками», как прозвали их москвичи. Для Москвы такие бомбы были особенно опасны – ведь в столице было немало деревянных зданий. На одну только усадьбу Льва Толстого в Хамовниках было сброшено 34 зажигательных бомбы. Благодаря смелым и отважным действиям всего лишь пятерых сотрудников музея-усадьбы толстовский дом удалось спасти…
Множество людей побывало с тех пор в хамовническом доме Льва Толстого, сегодня наряду с Ясной Поляной – это главное толстовское место в России и самый ценный и богатый по числу мемориальных вещей музей в мире. Только вот ордена Ленина, как Ясная Поляна в 1978 году, усадьба в Хамовниках не удостоилась.
2. Палаты Голицына и Троекурова в Охотном ряду. Остатки былого величия
Один из самых коротких московских переулков, длина которого всего двести пятьдесят метров, по какому-то удивительному стечению обстоятельств приютил у себя огромную коробку здания Государственной думы. И как только оно сюда поместилось – непонятно. А ведь когда-то здешние места украшала одна из красивейших православных обителей Москвы – Георгиевский женский монастырь. Он был основан в честь боярина Юрия Кошкина (из Кошкиных – Захарьиных потом и «вывелся» род Романовых). В 1812 году французы разорили монастырь настолько, что о дальнейшем восстановлении не было и речи. Обитель упразднили, но москвичи оставшийся от нее храм святого Георгия Великомученика продолжали по старой привычке называть монастырем. В 1927 году церковь сломали.
А вот на месте здания Государственной думы была когда-то церковь святой великомученицы Параскевы Пятницы. Церковь эта впервые упоминалась еще в 1406 году и поначалу была срублена из дерева.
Интересно, что в те далекие времена она упоминалась как «Параскевы Пятницы у Старых Поль». Попытаемся разобраться, что это за «Поли» такие. Речь, конечно, идет не о старухе по имени Полина. Давным-давно существовал на Руси интересный обычай судебных поединков, что устраивались близ некоторых московских храмов. Историк Василий Татищев пояснял: «Поле разумеем поединок – пред судьями битья палками во делах, не имущих достаточного доказательства; ибо ротою, т. е. клятвою или присягою, утверждать или оправдаться опасались душевредства».
Участники поединка еще в XIII веке представали друг перед другом в полном военном облачении, вооружившись большой дубиной – ослопом. Вид оружия менялся по мере его развития. «Бой, – сообщал московский старожил Иван Кондратьев, – происходил на назначенном месте на обширной поляне, со всех сторон огороженной, в присутствии судей.
Кто одолел, тот был прав, а уступивший силе своего противника признавался виновным и платил пошлину чиновнику и служителям, которые должны были присутствовать при бое и наблюдать за порядком».
У храма Параскевы Пятницы поединки были не такие кровавые, а вот у Троицкой церкви на берегу Неглинки «тягавшиеся дрались до крови, а иногда и до смерти убивали друг друга. Тут же были и легкие поединки. Спорящие, например, становились по разным сторонам канавки и, наклонив головы, хватали один другого за волосы, и кто кого перетягивал, тот и прав бывал. Побежденный должен был перенести победителя на своих плечах через Неглинную. Перед таким поединком иногда предлагали соперникам и мировую, о чем напоминает старая пословица “Подавайся по рукам! Легче будет волосам!” В противном случае они хватались за волосы. Надо иметь еще в виду, что на поединок могли вызывать все свободные люди государства: ни сан, ни знатность, ни богатство не освобождали от вызова. Если обвиняемым или обвинителем был старик, юноша, больной, увечный, поп, монах, женщина, то они могли нанять за себя поединщика (…) Поединщики платили в казну особые пошлины, которые назывались полевыми».
Судебные поединки прекратились в 1556 году, когда этот дикий обычай заменили на куда более мирное целование креста. Довольно долго еще после этого храм был «у Старых Поль», затем, когда все уже позабыли, к чему эти «поля», к его названию прибавилось новое дополнение – «что позади житного ряду». Поединки в Георгиевском переулке давно уже стали словесными, и ведут их депутаты.
Но почему же все-таки Параскева Пятница? Некоторые приписывают наличие церкви в Охотном ряду покровительству этой святой охоте и торговле. Николай Найденов пишет, что на всех рынках Древней Руси обычно освящали церкви в честь Параскевы, в них делали большой подклет для хранения товаров. Но как мы поняли, бойкая торговля укоренилась здесь уже после строительства храма. Кроме того, Параскева Пятница – покровительница не торгового люда, а женщин и матерей, и их преимущественных занятий – прядения и ткачества. Иными словами, это «женское» божество. Недаром же Параскеве наши древние предки возносили свои молитвы о сбережении коров от падежа. Кроме того, молились ей и с надеждой исцеления от бесовщины, лихорадки, зубной боли и прочих недомоганий. Молитвенные тексты Параскеве носили на шее и верили в их чудодейственную силу, предохранявшую от хворей. Не менее полезны были собранные в полях травы, хранившие свои лечебные свойства после того, как ими обрамляли образы святой.
Было время, когда в пятницу наши предки отдыхали, а в воскресенье работали, о чем сохранились следующие пословицы: «Кто прядет в пятницу, у того на том свете будут слепы отец с матерью», «Женщинам в пятницу голову не мыть, мужикам бороду не чесать», «По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут» и т. д. Вот какая важная святая! Так что вопрос о причинах, что побудили древних москвичей поставить этот храм именно в здешних местах, остается открытым для обсуждения.
При храме было кладбище, его следы обнаружились при прокладке метро в начале 1930-х годов: «На углу Тверской и Охотного была одна из первых шахт метро. Шахта находилась против того места, где сейчас вход в метро. В шахту спускались по узкой вертикальной лестнице. Я спускался в тридцать втором году в брезентовом костюме. В этом месте, под Тверской и Охотным, было чумное кладбище XVI века. Человеческих костей нашли немало. Одни лежат, другие стоят или находятся в наклонном положении. Находили и находят стоящих вниз головой. Отчего это? Может быть, от подпочвенных сдвигов, напора вод, а может быть, тут были и счеты господ купцов, бояр и попов с неугодными и неудобными людьми. Под Тверской был чернозем или нечто вроде чернозема, которому вначале особенно обрадовались: через него было хорошо делать проходку – чистый, хороший чернозем. Но этот “чернозем” оказался предательским. Он давал проходить через себя и опадал огромными глыбами. Его потом боялись больше всех других напластований, как только он встречался, сейчас же подпирали особенно тщательно. Здесь было одно из первых подземелий. Было очень мокро, тускло, тесно. Потом все это изменилось. Стали строить шире, увереннее, чище. Сейчас от шахты не осталось и следов. Чистая улица, расширенная, широкая перспектива, слева, если приближаться к Красной площади, большие новые дома Охотного ряда. Огромное впечатление», – писал журналист Ефим Зозуля в те годы.
Церковь Параскевы была домовым храмом князя Василия Голицына и соединялась с его палатами особым переходом. После постройки собственного дворца в 1680-х годах, примерно в это же время князь вместо деревянной церкви велел возвести двухъярусный храм, первый ярус которого был освящен во имя св. Параскевы Пятницы, а второй – во имя Воскресения Господня. Убранство храма, освященного патриархом Иоакимом, напоминало образ церкви Воскресения Господня в Новом Иерусалиме. Известно, что восьмигранные барабаны церковных глав были покрыты глазурованной плиткой с растительным орнаментом, изготовленной с форм, привезенных из Нового Иерусалима. Во время пожара 1737 года многие изразцы были утрачены.
Пострадал храм и в период французской оккупации 1812 года. Мало того что огонь вновь повредил его, вражеские солдаты устроили здесь склад боеприпасов, который однажды чуть было не поднял на воздух само здание. После Отечественной войны тщанием Благородного собрания храм был обновлен, в честь императора Александра I и его сестры великой княгини Екатерины были устроены приделы Святого Александра Невского и Святой Екатерины, а также во имя Святого Николая Чудотворца и Святого Иоанна Воина.
После отмены крепостного права в 1861 году утвердилась традиция служить молебен в храме в память манифеста царя-освободителя. В этот день в храме яблоку негде было упасть – все купцы-охотнорядцы были здесь. В последний раз храм перестраивался в 1876 году по проекту Николая Васильева.
Интересно, что храм Параскевы намеревались снести еще во время первой перепланировки площади Охотного ряда – в конце XVIII века. Но тогда за церковь вступился митрополит Платон, сказавший, что она «крепка во всех частях и благообразна». Ограничились сносом колокольни, взамен которой отстроили новую. В 1928 году митрополитов уже почти не осталось, но заступники нашлись, в том числе Петр Барановский и Игорь Грабарь, занимавшиеся реставрацией храма. Однако к мнению выдающихся специалистов не прислушались. Параскева была снесена, а Охотный ряд лишился своей заступницы и вскоре последовал вслед за ней.
Ну а мы попробуем представить себе, каким же был княжеский дворец на месте нынешней Госдумы. Но прежде всего – о его хозяине Василии Васильевиче Голицыне, одном из наиболее известных и ярких представителей княжеского рода Голицыных, изрядно послуживших на благо нашего Отечества. Рядом с его именем не случайно употребляют эпитет
В том же году царь отправляет Голицына на Правобережную Украину, подвергающуюся набегам крымских татар и турок. В 1681 году после подписания мирного договора с турками Голицын был отозван в Москву. Царь поручает ему реформу армии: «Ведать ратные дела для лучшаго своих государевых ратей устроения и управления». Основу русской армии отныне составляют «полки нового строя» и стрелецкие полки под единым командованием, собранным в Разрядном, Рейтарском и Иноземном приказах.
Василий Ключевский справедливо отмечал, что «Голицын, младший из предшественников Петра, ушел в своих планах гораздо дальше старших». А дипломат де ла Невилль утверждал, что Голицын даже намеревался освободить крестьян от рабства, наделив их землей. Что бы ни говорили, но реформаторская деятельность Голицына получила в сфере государственного управления дальнейшее развитие благодаря, прежде всего, поддержке царя Федора Алексеевича. Так, в результате экономической реформы 1679–1681 годов мелкие налоги заменили единой податью, оптимизировав тем самым доходы казны, направив их на содержание армии и чиновничества.
Голицын выступил и в роли первого застрельщика отмены местничества – устаревшей к тому времени системы подбора кадров не по их достоинствам, а по знатности. Местничество сдерживало развитие страны, снижая эффективность государственного управления. Несмотря на активное сопротивление боярской знати (сам Голицын вел свое происхождение от литовского князя Гедимина), эту реформу также удалось довести до конца. В январе 1682 года Земский собор постановил: «Да погибнет во огни оное Богом ненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовью отгоняющее местничество и впредь да не вспомянется вовеки!» Под судьбоносным решением первой стояла подпись Василия Голицына, исполнявшего должность главы Пушкарского приказа с 1677 года.
В 1682 году царь Федор Алексеевич серьезно занедужил, у постели слабеющего государя Голицын проводил дни и ночи. Тут же и царская сестра – Софья, с которой у него сложились тесные отношения. Емкую характеристику этой связи дал Казимир Валишевский: «Ближе всех к Софье стоял Голицын – она любила его. Царевне было двадцать пять лет, но ей можно было дать сорок. Она обладала пылким и страстным темпераментом, но не жила еще. Теперь ее ум и сердце проснулись. С безумной смелостью бросилась она в водоворот жизни и отдалась подхватившей ее кипучей волне. Она любила и искала власти. Она втянула в борьбу человека, без любви которого успех не дал бы ей удовлетворения. Она толкнула его на путь, ведущий к власти, которую хотела разделить с ним». В мае 1682 года темпераментная Софья захватила власть в государстве. Перед Голицыным открывалась блестящая перспектива, которой он не преминул воспользоваться.
При Софье Василий Васильевич достиг своего могущества. Стараниями царевны он стал главой Посольского приказа, иначе говоря, министром иностранных дел. И эта должность оказалась ему ближе всего. Голицын был известным западником, чувствовал себя среди иностранцев как рыба в воде. Один из дипломатов рассказывал: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь итальянского государя. Разговор шел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе; Голицын хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, и особенно об английской революции; он велел мне поднести всякого сорта водок и вин, советуя в то же время не пить их. Голицын хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей, сделать их людьми, трусов сделать храбрыми, пастушеские шалаши превратить в каменные палаты. Дом Голицына был один из великолепнейших в Европе».
И верно, двухэтажный дом князя был обставлен по европейскому образцу. Потолки были обтянуты золоченой кожей, а в одной из комнат (в крестовой палате) потолок расписали под звездное небо. Чего здесь только не было – изящная мебель, картины, часы, книги, астролябия! «В спальне в рамах деревянных вызолоченных землемерные чертежи печатные немецкие на полотне; четыре зеркала, две личины человеческих каменных арапские; кровать немецкая ореховая, резная, резь сквозная, личины человеческие и птицы и травы, на кровати верх ореховый же резной, в средине зеркало круглое, цена 150 рублей. Много было часов боевых и столовых во влагалищах черепаховых, оклеенных усом китовым, кожею красною; немчин на коне, а в лошади часы.
Шкатулки удивительные со множеством выдвижных ящиков, чернилицы янтарные. Три фигуры немецкие ореховые, у них в срединах трубки стеклянные, на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкие, а под трубками в стеклянных чашках ртуть».
А какая была столовая! Просто художественная галерея – стены ее были расписаны библейскими сценами, что в тогдашней Москве было, мягко говоря, необычно. Из столовой удобно было пройти в кабинет хозяина дворца – казенную палату, интерьер которой помимо икон был также украшен многими картинами – «святцы в рамах, печатанные на белом атласе», висел там и «чертеж Европин на холстине».
По изящным винтовым лестницам особо дорогие гости поднимались на второй ярус дворца в личные покои князя, но тут главное было не споткнуться, рассматривая с задранной вверх головой стеклянный, то есть слюдяной, потолок «в вырезной жести да в рамах» – своего рода атриум. В причудливой палате, напоминающей шатер, взгляд цеплялся за огромное хрустальное паникадило с шестью подсвечниками. Стены – в три яруса по восемь окон в каждом, обтянуты красным сукном и «немецкими кожами золочеными». Пол уложен не деревом, а против традиции – плиткой. В этой палате Голицын устроил домашний театр, для чего по углам стояли орган и клавикорд.
Стоит ли говорить об убранстве спальни Голицына, обитой аглицким сукном, напоминавшей звуконепроницаемую шкатулку. Оно и понятно – легенда гласит, что сюда по тайному подземному ходу из Кремля приходила к своему фавориту царевна Софья, в том числе для обсуждения насущных государственных дел. В спальне в особом сосуде стоял «сахар травы лавандовой». Для развлечения хозяина и его гостей имелась здесь и подзорная труба. В общем, не дом, а сказка. Таким же Голицын пожелал видеть и свой загородный дворец в Черной грязи (ныне Царицыно). Редкие свидетельства очевидцев заставляют полагать, что в общих чертах загородные хоромы Голицына даже походили на дворец Алексея Михайловича в Коломенском.
В проведении внешней политики Голицын развил похвальную активность, за что в 1684 году удостоился титула «Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегатель, ближний боярин и наместник новгородский». В частности, он пытался играть на противоречиях между Польшей и Турцией с целью не допустить их союза против России, чего в итоге удалось достичь. В 1686 году был подписан «Вечный мир» с Речью Посполитой. Среди успехов российской дипломатии в Европе было и подтверждение в 1683 году Кардисского договора между Россией и Швецией. Обратил свой взор Голицын и на азиатское направление, упирая на развитие отношений с Китаем, в результате чего в 1689 году был заключен Нерчинский договор.
Последствием успехов Голицына во внешней политике стало объявление войны Турции и Крымские походы в 1687 и 1689 годах. В это время Голицын редко появляется в своем дворце в Охотном ряду, поскольку лично возглавляет походы русской армии к Перекопу против Крымского ханства. Первый поход в Крым 1687 года окончился ничем, что сам Голицын объяснял крайне неудачными условиями для ведения войны, а именно недостатком воды и продовольствия, а также пожаром в степи, устроенным самими крымцами.
Однако набирающие вес противники Голицына за его спиной шептались о взятке, якобы данной князю поляками, заключившими мир с Россией: «В том же году приходили из Польши великие и полномочные послы о договоре вечного мира, чтоб помириться вечным миром, и того же году вечный мир с поляками состоялся. Да тем же вышеписанным польским послам на договоре вечного мира дано казны великих государей 200 000 рублей, и ту вышеписанную великих государей данную казну царственной большой печати и великих посольских дел сберегатель, ближний боярин, и наместник новгородский, и дворовый воевода князь Василий Васильевич Голицын с теми польскими послами разделил пополам». (Ну что тут сказать – коррупционеров у нас всегда хватало.) Именно это перемирие и вынудило русских выступить против Крымского ханства. Говорили и об отсутствии у ближнего боярина военного таланта.
Второй поход, состоявшийся через два года, повлек еще большее снижение политического рейтинга Василия Васильевича. Как утверждал окольничий Иван Желябужский, Голицын взял у татар две бочки золота: «А боярин князь Василий Васильевич Голицын у стольников и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велено писать, что к Перекопу “приступать невозможно потому, что в Перекопе воды и хлеба нет”. И после тех сказок он, боярин князь Василий Васильевич Голицын, взял с татар, стоя у Перекопа, две бочки золотых, и после той службы те золотые явились на Москве в продаже медными, а были они в тонкости позолочены».
Тем временем, пока Голицын бесплодно воевал в Крыму, в Москве возмужал новый и сильный государь и в будущем не менее активный реформатор – Петр Алексеевич Романов. В августе 1689 года он отстранил свою сестру Софью от власти вместе с ее невезучим фаворитом. Указом от 9 сентября Голицын был лишен боярского звания, всех привилегий и имущества, многих вотчин и поместий и сослан на Север. Так в один день оборвалась политическая карьера Василия Васильевича, закончилось и его владение дворцом: «В том же году пытан и казнен, по извету Филиппа Сапогова, ведомый вор и подыскатель Московского всего государства бывший окольничий Федька Шакловитый. А ведомый же вор и собеседник его, Федькин, полковник Сенька Резанов бит кнутом, и отрезан ему язык, и сослан в ссылку. А иные товарищи их стрельцы, Оброська со товарищи, казнены, а иные их товарищи сосланы в ссылку. А казнены у Троицы в Сергееве монастыре. Да в то же время, в том же монастыре, по ведомости и по сыску, отняты чести у бояр, у князь Василья Васильевича да у сына его князь Алексея Васильевича Голицыных, и написаны были в дети боярские по последнему городу, и сосланы в ссылку в Пустоозеро, с женами и с детьми. А в сказке им было сказано, что отняты чести за многие их вины. А поместья их и вотчины розданы в раздачу».
А чтобы в процессе национализации имущества опального князя ничего не пропало, Петр велел произвести опись дворца. Она-то и сохранилась до нашего времени и последний раз была издана в 1884 году под своим оригинальным названием «Розыскное дело о Федоре Шакловитом и его сообщниках».
Дворец Голицына пустовал недолго, в 1691 году он был употреблен Петром для упрочения российской дипломатии и ее успехов на Кавказе и подарен царю Имеретии и Кахетии Арчилу II. С чего это молодой царь расщедрился на столь драгоценные дары? Западник Голицын, несмотря на свою близость с Софьей, все-таки был ближе Петру по духу, чем иные бояре. В этом доме мог жить и кто-нибудь подостойнее. Вот здесь не грех и вспомнить, чем же так дорог был Арчил II русскому царю-реформатору?
Именно его издавна называли на Руси истинным отцом Петра I. Ссылаются при этом не только на тот факт, что Петр обликом и ростом никак не походил на своего отца Алексея Михайловича и было в его чертах что-то нерусское. А вот на Арчила II Петр был очень похож и лицом, и статью.
Говорят и о том, что Алексей Михайлович сам пригласил Арчила – представителя царской династии Багратион-Мухранских – в Россию с целью породниться с этим древним родом, идущим якобы от библейского великого царя Давида. Тишайший (так называли царя Алексея Михайловича) был чрезвычайно набожным человеком, часами отстаивал литургии и службы в храмах. Беспрестанно молился, клал поклоны за здоровье своих болезненных детей. К примеру, он повелел насадить в Москве яблоневые сады, ибо яблоня для него была священным, библейским деревом. Для Алексея Михайловича породниться с потомками царя Давида было бы святым делом, а уж о том, что русский царь будет нести в своих венах кровь древнего монарха, можно было лишь мечтать. И потому он чуть ли не сам затолкнул в спальню своей жены Нарышкиной обалдевшего от такой странной чести гостя с юга.
Еще царевна Софья говорила Голицыну: «Не быть басурманину царем!», а самому Петру приписывают фразу, брошенную им якобы на предложение венчаться с грузинской княжной: «На родственницах не женюсь!» Такая вот интересная история.
А вот что однозначно не подлежит сомнению, так это поэтическая деятельность Арчила Имеретинского, сочинившего сборник лирических стихов под названием «Арчилиани». Это с него началась история грузинского землячества в Москве, сосредоточившегося в подмосковном селе Всехсвятском (ныне это место около метро «Сокол»). С Арчилом, потерявшим власть в Имеретии и, как это у нас часто случается, нашедшим прибежище в России, в 1699 году прибыло в Москву более двух тысяч его соплеменников. Все они получили в Первопрестольной и стол, и кров.
А в Охотном ряду еще до переселения Арчила II в Россию жили его сыновья: Александр, первый в истории России генерал-фельдцейхмейстер, и Мамука (на наш манер Матвей). Они были друзьями детства Петра, принимали участие в его потешных военных игрищах. Мамука умер в 1693 году, семнадцати лет, а то бы вполне мог удостоиться какой-нибудь высокой должности при царе. А вот карьера Александра Арчиловича развивалась стремительно. Не зря рассказывали современники, что Петр любил его как родного брата. В 1697 году царь взял его с собой в первую заграничную поездку, поручив осваивать артиллерийское дело. После возвращения на родину Петр поставил его во главе артиллерии в чине генерал-фельдцейхмейстера.
Царь возлагал на Александра Имеретинского очень большие надежды в области развития и организации на современном уровне русской артиллерии – предстояла война со Швецией. Однако в 1700 году в сражении под Нарвой, где под командованием Александра находились до 145 пушек и 28 гаубиц, надеждам этим суждено было развеяться в прах. Шведы захватили не только орудия, но и самого генерал-фельдцейхмейстера.
В плену он находился почти десять лет, Петру не удавалось выкупить или обменять его. Шведский король требовал аж десять бочонков золота – выкуп фантастический. Кто знает, быть может, в определении столь высокой цены свободы сыграли свою роль и активно бродившие в Европе слухи о грузинских корнях Петра I. Освободили Александра Имеретинского лишь после Полтавской победы, но вернуться в Россию он не успел, скончавшись от перенесенных испытаний в Риге. Похоронили его, конечно, не в Успенском соборе Московского Кремля, но в не менее почетном месте – в Большом соборе Донского монастыря, где уже покоился его отец Арчил II.
Поделиться книгой: