Джип, ноутбук, будущее

Глава 1

(которая на самом деле является прологом)

31 декабря 1910 года, во-первых, не у всех было именно тридцать первым декабря. В странах, которые придерживались григорианского календаря, в этот день наступило 13 января, завтра будет 14-ое, которое всего через какие-то семь лет в Советской России превратится в Старый Новый Год. А сейчас Россия никакая не советская, а вовсе даже империя, живет она неторопливо, по календарю юлианскому и сегодня все желающие россияне отмечают не праздник со странным оксюморонным названием, а вполне себе самый что ни на есть обычный Новый год. Те из них, конечно, кто хочет, потому что в императорской России, как, к примеру, в современных нам США основным зимним праздником является Рождество, отмечаемое, как и положено, 25-го декабря — и пусть глупые европейцы считают, то Рождество давно прошло и сегодня уже 7 января, нам Европа не указ — так что Новый год затерялся в общей череде рождественских праздников, вместе с Сочельником и Васильевым вечером.

Будь этот день еще нового века, или хотя бы десятилетия… да, разумеется, именно началом нового десятилетия он и является, но об этом задумывается не такое уж и большое количество людей, а остальные наивно продолжают считать, что рекомое новое десятилетие уже год как идет, так что и нечего тут отмечать наступление какого-то очередного скучного года.

Так что день этот был просто еще одним четвергом, в течение которого не происходило ровно ничего интересного.

Впервые в истории передали по радио целую оперу, даже две, но, хотя и пел сам великий Карузо, произошло это, без сомнения, знаменательное событие в Нью-Йорке, отчего для всех остальных осталось техническим курьезом.

В Мексике радуются революции, изгнанию диктатора, наступлению царства либерализма и демократии, не подозревая, что впереди страну ждет семь лет гражданской войны. В Чиуауа, одном из штатов, уже разгорается зловещим предзнаменованием грядущего кровопролития крестьянское восстание. В котором принимает участие молодой мужчина с длинным, по испанскому обычаю, именем Хосе Доротео Аранго Арамбуло, которого очень скоро узнают под гораздо более коротким прозвищем Панчо Вилья.

На юге России, в казачьем городке Верный — который потом, неоднократно поменяв названия, превратится в Алматы — в прямом и переносном смысле разгребают последствия недавнего, еще и двух недель не прошло, землетрясения.

В Париже Мария Кюри с интересом изучает металлический радий, уже догадываясь, что получит за него Нобелевскую премию, но еще не подозревая, что этот замечательный металл медленно убивает ее.

Все шло так, как и должно идти, история медленно катила свой поток по привычному руслу…

Или нет?

Да, основное течение истории нарушено не было, но в него уже упали камушки, всколыхнувшие его, взбаламутившие. История уже начала меняться, пусть пока немного, пусть незначительно, но уже умерли те, кто должен был жить, и выжили те, кто должен был умереть, а некоторые, пусть и, в конечном итоге, поспешили на встречу с фрау Тодд, но не так и не там, как должны были бы.

Один фанатичный, но несколько неудачливый автомобилестроитель, вместо того, чтобы продать свое производство — каковое, надо признать, всего лишь мастерская в одном из переулков Санкт-Петербурга — и уехать в фамильное имение медленно чахнуть от скуки, вместо этого со всем вновь вспыхнувшим энтузиазмом строит новый, необычный автомобиль, который планирует предложить российской армии.

В столичных газетах появились объявления о продажах канистр новой, необычной, но очень удобной конструкции, которая, при всей своей кажущейся простоте, была придумана только через двадцать лет.

Полковник Федоров в который раз рассматривает загадочное письмо от умирающего человека, в которое вложены чертежи необычной автоматической винтовки. Рассматривает, уже понимая, как эти рисунки воплотить в металле.

И множество мелких, незаметных, затухающих, как круги на воде, изменений. Причиной которых послужил…

Кто?

Прогрессор, лихой и отчаянный, решивший круто повернуть неповоротливую телегу истории? Сотрудник Института времени, в нарушение всех инструкций спасающий планету от мировой бойни, которую никто даже в самых страшных фантазиях не назовет Первой? Может быть, пришелец из будущего, возжелавший всенепременно сохранить Российскую империю?

И при чем тут вообще Новый год?!

Давайте мысленно скользнем над улицами Санкт-Петербурга. Темнеет, в небе светит тоненькая полоска молодого месяца, летят снежинки — летим и мы.

Над Невой, над Фонтанкой, над Невским проспектов, над Дворцовой площадью, над самым кончиком креста с макушки Александровской колонны…

Вон туда.

Видите, светится окно?

Именно там, в этом окне, находятся те, кто изменил историю.

Давайте посмотрим на них поближе…

Глава 2

Каждый знает, что тот салат «оливье», который регулярно появляется у нас на новогодних столах — неправильный. Потому что в правильном салате должны были быть телячий язык и рябчики, раки и омары, черная икра и каперсы, перепелиные яйца и корнишоны, и все это политое загадочно-экзотически звучащим соусом соя-кабуль. Точно-точно, так было написано в старинной кулинарной книге самой госпожи Молоховец, а она врать не станет.

В принципе, еще в прошлом-будущем Руслана брало некоторое сомнение при виде этого рецепта, очень уж разнокалиберные ингредиенты в нем были понамешаны, слабо сочетаемые друг с другом, так что мысль попробовать «настоящий оливье» ему даже в голову не приходила. Да и с другой стороны — не отправишься же в прошлое, проверять, каким был на вкус этот самый оливье.

В прошлое же попасть нельзя, верно?

Если твоя фамилия, не Лазаревич, конечно.

Даже если бы ему сейчас поднесли на стол миску этого самого настоящего салата — он бы отказался. Они хотели, чтобы хотя бы в Новый год, хотя бы стол напоминал им то, что они потеряли. Поэтому Юля поклялась страшной клятвой, что она ляжет костьми, но оливье на их столе будет настоящим: с горошком, колбасой и маринованными огурцами. А не какой-то там омарово-трюфельный, вкус которого напомнит о чем угодно, только не о доме.

Из любопытства Руслан полистал обнаруженную на кухне книгу той самой Молоховец, «Подарокъ молодымъ хозяйкамъ или средство къ уменьшенiю расходов» (двадцатое с лишним издание, вот это да!»), с четырехлистниками клевера на коричневой обложке. И никакого оливье в нем не обнаружил. На произнесенное вполголоса замечание по этому поводу, горничная Танечка, она же кухарка и вообще мастерица на все руки (кроме согревания постели хозяина), пояснила, что, ввиду популярности книг госпожи Молоховец, выпускается чертова прорва книг поддельных, от имени неких Мохоловец, Малоховец и даже Мохоровичей. Возможно, в одном из них и был вписан придуманный кем-то из головы рецепт, в который просто сложили все почитаемые роскошными ингредиенты. Какой же должен быть настоящий оливье — она не знает, потому что после смерти ресторатора, который его придумал и унес в могилу тайну рецепта, «настоящих» оливье развелось больше, чем рецептов борща, причем сходства у них не больше, чем между разными рецептами того самого борща.

Так что Лазаревичи плюнули на каноны и приготовили пусть «ненастоящий», зато напоминающий о доме салат. Вареные картошка, морковка и яйца — они в любом времени картошка, морковка и яйца, разве что здешние куры не напрягались и яйца у них выходили мелковаты. Маринованные огурцы с успехом заменили пикули, вареная колбаса была прекрасно известна под названием болонской, майонез Танечка смешала сама, из яиц, оливкового масла, горчицы и лимонного сока. Руслан подозревал, что возникнет затруднение с горошком, однако, как оказалось, зеленый горошек в России 1910 года прекрасно известен, продается по 70 копеек за банку, правда, называется «сахарным». Но это был он, тот самый горошек, без которого новогодний оливье — не оливье. Руслан спросил у Танечки, не знает ли она, часом, как этот горошек делают. По рассказу горничной, делают его уже давным-давно, точную технологию она не знает, но что-то слышала про варку в медных котлах, которые сохраняют зеленый цвет продукта. В этом месте Руслан прервал занимательный рассказ, так как, по его мнению, зеленый цвет горошку придавали ядовитые окислы меди, а то, что на безопасность продуктов здесь смотрят… даже не сквозь пальцы, а вообще не смотрят. Кто его знает, что ты там дальше узнаешь про горошек, лучше последовать совету мистера Клапки: «Глаза не видят — желудок не страдает».

Что, кроме оливье, должно быть на столе в Новый год? Мандарины, естественно, и они лежали на блюде небольшой ароматной горкой. Советское шампанское, каковое в здешнем времени ищи не сыщешь. Руслан уже было решил, что вполне подойдет и какое-нибудь французское, но в винном магазине неожиданно для себя обнаружил огромный выбор российских шампанских. Впрочем, уже по истории с книгами Молоховец можно было понять, что к соблюдению торговых марок в Российской империи относятся крайне наплевательски. Так что сегодня их стол украшало «Русское шампанское Ю.Ф. Тотинъ», с флагами-триколорами и львом, пьяно опиравшимся на овальный щит и выставившим вверх короткий меч, до крайности напоминавший средний палец.

Еще в семье Руслана традиционным блюдом Нового года были бутерброды с сыром и помидорами. На ломтик слегка поджаренного багета кладется помазка из тертого сыра, смешанного с чесноком и майонезом, а сверху — ломтик помидора, посоленный и чуть присыпанный черным перцем. Для него именно такие бутерброды были символом Нового года, даже Аня на них подсела и на каждый Новый год их требовала.

Аня…

После неудавшейся попытки самоубийства, «чтобы не мешать родителям», Аня стала серьезной. Даже, на взгляд Руслана, чересчур серьезной. И в этот раз она никакие бутерброды не требовала. Но как засияли ее глаза, когда она их увидела… Это стоило поисков тепличных помидоров в декабрьском Санкт-Петербурге… Руслан чуть не заплакал. И в очередной, стотысячный раз поклялся самому себе никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не забывать о семье.

Огромные напольные часы в углу комнаты звонко щелкнули и начали гулко бить.

Тихо хлопнули две пробки — русского шампанского господина Тотина и клюквенного напитка господина Калинкина. Потому что Ане спиртное нельзя, еще маленькая. Раньше ей покупали детское шампанское, но в этом времени прогресс до таких изысков еще не дошел, а бутылка калинкинского клюквонада даже внешне походила на бутылку шампанского, такая же пузатенькая.

Руслан встал:

— Пусть в будущем году у нас все будет хорошо… — произнес он оригинальный тост. С тостами Руслан никогда не дружил, — Чтобы… Чтобы… Чтобы мы, что бы ни случилось, всегда оставались вместе.

Тихо звякнуло стекло бокалов. Юля отпила из своего:

— Сладкое.

— Пусть Новый год у нас будет таким же сладким, — улыбнулся Руслан.

Правда, для этого придется приложить немало сил. Они в уже прошедшем году успели навертеть столько, что, если честно, Руслан пока не очень понимал, как они будут выкручиваться.

Глава 3

Зазвенел будильник, одна из здешних адских конструкций, с гремящей полированной чашкой сверху. До мобильников, позволяющих ставить любую мелодию — хотя, будем честными, любая мелодия, даже самая разлюбимая, поставленная на будильник, через непродолжительное время станет ненавистной- прогресс дойдет еще только через сто лет, пройдя через этап еще более адских конструкций: пластиковых китайских будильников-пищалок в виде домика. Более отвратного звука Руслан и представить не мог.

Воспоминания о студенческих временах — и о том, что мерзкие пищалки жили у них в комнате от силы месяц, разлетаясь о стену одним хмурым утром — несколько подняли настроение Лазаревича и он, зевая, поднялся с дивана, по пути прихлопнув надрывающийся будильник.

На диван он вчера перебрался после того, как они всей семьей встретили Новый год, веселые пузырьки шампанского настроили их с Юлей на не менее веселый лад и, когда Аня уснула, они оказались вдвоем на диване в гостиной. И на кресле. И на столе. И на широком и очень удобном подоконнике. В общем, угомонились супруги почти под утро. А традиция новогодних каникул здесь еще отсутствует — насколько Руслан помнил, появились они даже не в СССР, и даже в девяностые, а в 2005 году — так что завтра кое-кому придется идти на работу.

В автомобильные мастерские Петра Александровича Фрезе.

* * *

Дверной звонок раздался неожиданно, когда Руслан еще в мутной полудреме допивал утренний кофе. Кофе, если он не растворимый, а натуральный — растворимый здесь еще не изобрели или, по крайней мере, он не добрался до России — бодрит не хуже удара под дых. А в сочетании с неожиданным звонком…

Сам собой шевельнулся пистолет в кармане халата, без «браунинга» он, ввиду последних событий, только в душ ходил.

Кто?

Охранка уже приходила, бизнес, в лице господина Андронова — тоже. Кого еще ждать? Маньяка, который неуловимой тенью кружит рядом? Испанскую инквизицию? Патруль времени?

— К вам господин Корнейчуков, — заглянула в гостиную Танечка.

— Николай Эммануилович! — вскочил Руслан, пожимая руку вошедшему Чуковскому.

* * *

Николай Эммануилович Корнейчуков, в будущем — знаменитый детский писатель Корней Иваныч Натощак… то есть Чуковский — был прямо-таки живой иллюстрацией того, к каким последствиям может привести вмешательство в стройный ток истории неумелыми руками. Да и умелыми, пожалуй, тоже.

Сболтнул один пришелец из будущего в разговоре с женой — тоже пришелицей… пришлицей… такой же, как он, в общем — что один журналист станет в этом самом будущем известным писателем, услышал эту информацию кто-то неизвестный — и всё.

Будущий писатель получил нож в спину, когда вечерней порой шагал по Куоккале и мир остался без его стихов, без Айболита, Бармалея и Мойдодыра.

Остался БЫ.

Чуковский ростом был немаленьким, Руслан, со своими среднестатистическими 175 сантиметрами, смотрел на него хоть чуть-чуть, но снизу вверх, так что убийца, который, видимо, при всех своих наклонностях, ножом владел паршиво, попросту не смог его убить. Лезвие угодило в лопатку и застряло в кости, не повредив ни сердца, ни легкого — а бить в почку или печень убийца, возможно, счел ниже своего достоинства — что сохранило орудие преступления для полиции, а самого Чуковского для будущих поколений детей. Не застрянь нож в ране — он, пожалуй бы истек кровью. И так много ее потерял, да еще и, пока лежал на улице, чуть не дойдя до собственной дачи — замерз и простудился.

А дальше в действие вступил журналистский принцип, каковой вовсе не был изобретением России 21 века: «Услышать краем уха, понять краем мозга, остальное — придумать». Вся сенсация с погибшим господином Корнейчуковым была высосана из кончика обгрызанного пера каким-то щелкопером, а остальные газеты уже понесли, не разбираясь. Чуковский, лежавший дома в бинтах, как кокон шелкопряда, уже притомился объяснять своим знакомым, что жив, здоров и прекрасно себя… кха-кха… чувствует.

Даже несмотря на то, что о том, что он выжил, Чуковский рассказал немногим.

Видимо, где-то далеко в душе у будущего дедушки Корнея пряталась авантюристская или, вернее, детективная жилка. Не зря же он так яростно критиковал именно бульварные детективы, чувствуя, что во всех этих натах пинкертонах безвозвратно теряется ига интеллекта.

Он решил сам расследовать собственное убийство.

На мысль о том, что его убийца — не просто какой-то левый грабитель, что в этом покушении явственно присутствует какая-то загадка, его навело, во-первых, то, что он стал не первой жертвой «русского Потрошителя», первой стал капитан Мациевич. Убийца, который целенаправленно охотится за известными личностями — это не просто убийца.

А во-вторых — слова этого самого убийцы.

Упав на землю после удара в спину и пытаясь подняться, Чуковский отчетливо услышал загадочные слова того, кто спокойно наблюдал за тем, как вместе с кровью на промерзлую землю вытекает кровь журналиста.

— Не станет. Не станет.

Глава 4

Впрочем, нет. Если вы лежите на промерзлой земле, истекая кровью, последнее, над чем вы задумаетесь, это странность слов вашего убийцы (а вот Чуковский именно в этот момент и задумался, железный человек, куда там Тони Старку), и уж точно вам в голову не придет устраивать самочинное расследование.

Так что Николай Эммануилович рассказал все, что знал, полицейским, да и остался отлеживаться дома, предвкушая, как он посмеется над своими коллегами, раздувшими его «смерть», да негромко шипя, когда приходилось переворачиваться с живота на бок. О том, чтобы полежать на спине — о чем Чуковский уже начинал тихо мечтать — и речи не шло: в дальнейшем, в общении с Лазаревичем, он, хоть и не стал показывать шрам — все же времена не настолько раскрепощенные, чтобы мужчина раздевался перед полузнакомым — но по описанию там была распорота ножом чуть ли не половина спины.

Итак, лежит себе господин Корнейчуков дома, полеживает, обдумывает, конечно, что это было такое и зачем какому-то сумасшедшему убийце на него нападать, как вдруг это самое нападение внезапно перестает быть самым странным событием в жизни журналиста.

Приходит к нему в квартиру, по адресу Коломенская, дом одиннадцать, молодая женщина, американка, которую он мельком видел на даче Репина. Она еще зачем-то попросила у него автограф, то ли перепутав с каким-то поэтом, то ли ошибившись… Может, у них, в Америке, если журналист — значит, поэт, кто его знает. Так вот, приходит эта самая американка к нему домой, и в разговоре с женой вдруг заявляет, что хорошо с ним знакома. Журналистская натура тут же сделала стойку не хуже английского пойнтера — мало ли на свете мошенников, которые приходят к родственникам внезапно умерших, и, под различными предлогами, требуют денег. От «Я его дальний родственник/родственница, приехал/а, узнав о скорбной вести, кошелек украли, дайте денег на билет» до «Есть у меня про вашего мужа порочащие сведения — была у него любовница/имел он пристрастия к мальчикам/курил опиум в притоне на Лиговке, и, если вы не хотите, чтобы об этом узнали ваши друзья/знакомые/родственники — платите». Но госпожа американка сумела удивить…

Она рассказала Маше, что ее «покойный» муж… писал стихи. Что, конечно, странно, но такой уж порочащей информацией не является… Стихи для детей?! Уже совсем странно. И тут госпожа Лазаревич выкинула удивительнейший трюк. Она рассказала, что он, Корнейчуков, не только писал стихи, не только рассказал ей об этом, но и… Передал ей папку с этими самыми стихами! Которую госпожа Лазаревич и передает Маше, чтобы «имя вашего мужа продолжало жить и радовать детей, даже после его смерти».

Чуковский решил было, что вот тут и всплывет тема денег — несмотря на то, что перед этим американка недвусмысленно сказала, что плата ей не нужна, более того, получение платы за этих стихи она почитает чем-то вроде мародерства — но нет. Стихи переданы Маше, странная госпожа Лазаревич удалилась.

Острый ум Чуковского смог сложить два и два воедино: если сначала на тебя нападет странный убийца, а потом в твой дом приходит странная женщина со странным рассказом и странными стихами — между этими событиями существует несомненная связь.

И пусть госпожа Лазаревич не годится в те самые убийцы по причине принадлежности к прекрасному полу — у нее есть муж. Американец-инженер, с короткой бородкой. Правда, он говорил с заметным акцентом, а в словах убийцы если и слышался какой-то необычный выговор, то разве что один из описанных господином Далем, но, с другой стороны — возможно, акцент Лазаревича фальшив или же он, Корнейчуков, просто не разобрал его в короткой фразе.

Авантюрная жилка дернулась, и Чуковский решил следить за Лазаревичем, аки Нат Пинкертон из многократно руганных им же самим бульварных романов.

Попервоначалу буквально все поступки Лазаревича казались странными и подозрительными, но довольно быстро Чуковский понял, что смотрит на них через призму своих домыслов. А ничего преступного американец не делал, не крался по ночам с ножом с случайными — или же неслучайными — прохожими, вообще по ночам предпочитал спать, а днем пропадать в мастерских Фрезе.

Чуковский уже начал было сомневаться в своих поступках, как Лазаревич его обвел вокруг пальца.

Находиться под дулом пистолета — неприятное ощущение, не то, которое хотелось бы повторить, в первые, очень напряженные мгновения Чуковский даже решил, что убийца, потеряв нож, решил переключиться на более современные орудия лишения жизни, но… Лицо Лазаревича рассказало все за него: это не было лицо убийцы, это было лицо человека, который… сам боится за свою жизнь?

Пистолет был опущен, и они начали разговор.

* * *

В итоге, Николай Эммануилович Корнейчуков стал еще одним человеком, узнавшим тайну пришельцев из будущего.

* * *

— С чем пожаловали? — поинтересовался Руслан.

И с удивлением увидел, что Чуковский замялся.

— Дело в том, Руслан Аркадьевич, что… У меня дело не к вам, а к вашей жене…

Руслан поднял бровь.

В здешние патриархальные времена женщина не могла остаться наедине с мужчиной — Невозможно! Компрометация! Репутация! — но Чуковский уже знал, что в будущем нравы несколько более свободны, если не сказать — вольны, поэтому, хотя и явно перешагивая через себя, но общался с Юлей, в основном, как ни странно, на тему своих будущих стихов.

Нет, в отличие от автомобильного фанатика Фрезе, которому из будущего были интересны только тенденции автомобилестроения — и то до определенного предела, после которого он переключался в режим «У вас так не делают? Да и фиг с ним!» — Чуковский, разумеется, поинтересовался, что там произойдет дальше с Россией и миром вообще. Про себя он не спрашивал и категорически отказывался узнавать, что там с ним произошло в будущем, очевидно, ведомый суеверием, что предсказанное будущее становится обязательным и изменить его уже нельзя. Впрочем, прожил он почти девяносто лет, в его судьбе не было очень уж плохих моментов, кроме разве что смерти дочки Мурочки от туберкулеза, но она и родится-то только через 10 лет — а теперь и вовсе неизвестно, родится ли — так что и предупреждать, собственно, не о чем. А в остальном Чуковского больше интересовало, как живется в будущем, чем политические перипетии.

Так что с Юлей они обсуждали его стихи. Вернее, категорическое нежелание Чуковского их издавать.

Нет, не потому, что это повредит его репутации журналиста, нет, не потому, что детские стихи — это несерьезно.

Чуковский категорически отказывался признавать свои стихи своими!

Нет, он был согласен, что это великолепные стихи, он с удовольствием читал их своим Коле и Лиде, но издавать их под своим именем — и даже под псевдонимом Корней Чуковский — был не согласен. Он не считал их своими и был убежден, что не имеет морального права их издавать. Собственно, большая часть его общения с Юлей и сводилась к попыткам его переубедить.

Что же здесь не так?

До этого Чуковский перед общением с Юлей так не смущался.