По колее «Особого пути». Цивилизационный процесс и модернизация в России

Об этом процессе пишет Роберт Страйер в своей книге «О средневековых корнях современного государства»15. В результате конфликта по вопросу инвеституры прежний симбиоз религиозной и светской власти серьезно ослаб. Королевская власть утратила свой религиозный характер. Четко отделив себя от светского правительства, церковь невольно очертила концепцию природы не только собственной, но и светской власти.

Короли, конечно, могли и дальше иметь религиозную харизму, «исцелять» больных и считаться «помазанниками Божьими», но при этом они перестали быть руководителями церкви, так как в этой роли победоносно укрепляется фигура Римского папы и его епископов.

Отныне светские правители в гораздо меньшей мере, чем раньше, занимаются церковными делами и в гораздо большей становятся гарантами и организаторами правовой справедливости. Поскольку они не несут прежней ответственности за религию, постольку главным оправданием их власти оказывается обеспечение правопорядка, основанного на законе и справедливом суде. Постгригорианская церковь настаивала на этом. Короли при своей коронации клялись творить справедливость, аполитические мыслители приравнивали несправедливых королей к тиранам.

Вслед за Страйером важность этого процесса подчеркивает Гарольд Дж. Берман:

«Отчасти в подражание каноническому праву, отчасти отталкиваясь от него, императоры, короли, крупные феодалы, власти больших и маленьких городов создавали собственные своды светского права, собственные профессиональные судебные институты и собственный тип профессиональной юридической литературы»16.

Важнейшим следствием разделения сфер влияния между церковью и государством стало обмирщение (секуляризация) большого числа сегментов общественной жизни, регулирование которых было поставлено на рациональную основу.

Не поддержка религии, а осуществление юстиции делало правителей теперь авторитетными, и было тем орудием, которое позволяло им усиливать господство в своих владениях. На практике это вылилось в интенсивный процесс централизованного судебного строительства, а именно – создание разветвленных систем королевских судов, которое наиболее быстрыми темпами осуществлялось в Англии и Франции.

Ни на Руси, ни впоследствии в России никогда не осуществлялась реформа церкви, а по большому счету и реформа государства, – по крайней мере, в его взаимоотношениях с церковью. Опека церкви (то дружественная, то враждебная) и сакральная «харизма» власти остаются ее важнейшими точками опоры до сего дня. Нерасчлененность церкви и государства выражается в том, что эти две организации до сих пор не могут оставить друг друга в покое, то подавляя одна другую, то бесцеремонно вмешиваясь в дела друг друга. Путинские поправки в Конституцию еще раз показали, что европейский принцип «отделения церкви от государства» в России до сих пор остается пустым звуком.

В отличие от европейских королей, русские князья и цари продолжали нести ответственность за поддержание не отдельно взятого светского государства, а всего божественного порядка, включая такой его базовый принцип, как господство церкви. Таким образом, у них отсутствовали стимулы для переноса основного акцента своего правления на обеспечение земной справедливости – иными словами, на поддержание саморазвивающейся правовой системы. Отсутствовал и инструмент такого обеспечения, которым на Западе было либо само римское право, переработанное и адаптированное к национальным условиям профессиональными юристами, либо трансформированное на основе его принципов обычное право.

Вместо того чтобы становиться блюстителями земной справедливости, русские самодержцы продолжали осваивать роль наместников Божьих на земле и в соответствии с этой миссией обеспечивали верховенство не права и закона, а единственно истинной веры, т. е. ПРАВДЫ.

Верховенство правды

Истина в русской книжной культуре постулируется как высшая ценность с самого начала существования этой культуры – «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона. В данном произведении истина ставится в один ряд с такой же высшей ценностью, как благодать, и вместе они противопоставляются иудейскому закону17. Хотя понятие закон здесь не имеет ничего общего с древнерусским правом, тем не менее, это противопоставление выглядит весьма знаменательно.

Дело в том, что в последующей эволюции русского социума и его культуры истина и особенно ее фактический синоним, правда, окончательно утверждаются в значении высших ценностей, а закон и право размещаются на гораздо более низких ступенях ценностной иерархии.

В Киевской Руси это обстоятельство еще не было так ярко выражено, так как слово «правда» в ее времена еще являлось синонимом права, поэтому свод законов Ярослава назывался Русской правдой. Но уже тогда этот документ был написан на приземленном разговорном языке – в отличие от «высокого» старославянского слога религиозных текстов. В Европе правовые тексты писались на таком же «высоком» языке, как и религиозные, т. е. на латыни, что отражало и высокое положение права в системе ценностей, сопоставимое с религией.

Однако идея о том, что законы государства должны диктоваться не земными предписаниями, а божественной волей, постепенно вызревает в княжеских дворах.

«Одно из житий Александра Невского все принципы права выводит из „Божественных писаний“. По словам этого жития, князь Александр больше всего любил „правосудие“,„о нем же и боляр своих часто наказ уа притчами от божественных писаний“ (Ник.лет. 6748/1240). По словам Никоновской летописи… Эта мысль об исхождении основных принципов государства и права из заветов Священного Писания проходила через все летописи и другие произведения древнерусской письменности»18.

Во времена Московии свод «земных» законов правдой уже не называется, потому что понятия право и закон в ценностной иерархии московского социума спустились на несколько ступеней вниз. Их сборники стали называться судебниками и уложениями.

Понятие правда, напротив, закрепилось за ценностями более высокого порядка, чем право. Впервые это обнаружил в прошлом веке евразиец Михаил Шахматов, который ввел в научный оборот понятие государства Правды. Он полагал, что в наибольшей степени идеалу «государства правды» соответствовала Московия во время правления Ивана III и Василия III»19.

«Архиепископ Ростовский Васиан в своем послании к великому князю Ивану III именует его «Богом венчаным и Богом утвержденным, в благочестии всея вселенные в концех воссиявшим, наипаче же во царехпресветлейшим и преславным государем». Он именует русский народ «Новым Израилем а Ивана III – «Царем Правды». Уговаривая его смело выступить против татарского хана Ахмата, Васиан восклицает: «Тем же пророчески рещи Богом утвержденный царю: напрязи и спей и царствуй истинны ради и кротости и правды, и наствитьтячудне десница твоя; и престол твойправдою и кротостию и судом истинымсовершен есть… Тако глаголет Господь: «Аз воздвигохтя царя правды, призвахтяправдою…»20

Согласно «Так называемой царственной книге» в 1533 году Великий князь Василий Иванович в данном на смертном одре завещал боярам и будущему царю Ивану следующую внешнюю и внутреннюю политику:

•

«чтобы была православныхъ христьянъ рука высока над безъсерменьскими и Латыньскими»,

•

«чтобы была въ земле

правда

»

21

.

Иван отнесся к завещанию отца серьезно. «Никоновская летопись старается выставить всю законодательную деятельность Ивана как строительство правды: «И все государь строяше, как бы строение воинству и службы царская безо лжи была и без греха вправду»22.

Шахматов считает, что Иван Грозный рядил все государство на основании общих религиозно-нравственных принципов в первую, доопричную половину своего царствования (Никол, лет. 7064/1556). Но историк Руслан Скрынников считает, что и опричнина была продиктована той же идеологией: «вводя опричнину, Грозный обещал навести в стране порядок и утвердить правду»23.

Не случайно и главная газета большевиков называлась «Правда» и Владимир Путин поместил ее в свою Конституцию так же, как и Бога, который, очевидно, является православным Богом.

У ПРАВДЫ корень общий с ПРАВОМ, а смыслы противоположные. Субъективная уверенность в своей правоте (правда) несовместима с поиском истины в судебном процессе. Независимого суда в России нет не потому, что его ненавидит корыстная элита. Его отторгает сама природа русской души.

Подчиненность права

Понятие верховенство права является не совсем точным переводом английского rule of law. Более точный перевод, конечно же, правление права. В то же время термин «верховенство права» достаточно точно отражает ценностную иерархию европейских социумов.

Согласно Гарольду Дж. Берману, «идея секулярного государства, которая возникла из исторической борьбы между церковью и светскими силами, заключала в себе идею и реальность государства, управляемого законом, правового государства (нем. – Rechtsstaat)». Это означало, что главы обоих сообществ, светского и церковного, создают и поддерживают свои правовые системы, «и вообще, управляют посредством права», главы каждого из двух сообществ связаны правом, которое они сами ввели в действие – «это имплицитно содержалось в подчинении законодательной власти суверена его судебной власти»24.

При этом запрос на верховенство права и его королевские гарантии формировался и в обществе, что порождало требования к соответствующим ограничениям для самих королей. Независимо от того, чего хочет сам правитель, общество европейских стран в позднее Средневековье при помощи большого разнообразия стратегий и тактик все настойчивее принуждает его придерживаться права как базового принципа управления.

Высокий статус права в иерархии западных ценностей напрямую связан с такой уникальной особенностью, как самостоятельное положение правовой системы по отношению к другим системам социума, прежде всего политической и религиозной.

Следуя этой традиции, Запад до сих пор «придерживается принципов независимости права, независимости юридической науки, независимости правовых институтов, независимости юридической профессии»25.

Это означает, что правитель зависит от закона, а не наоборот. Только при таком условии право может развиваться как независимая система.

«Такие принципы, как публичное принятие важнейших решений, что традиции не могут меняться без публичного согласия, что повышать доходы правителя можно только с согласия избранных представителей, принцип «что касается всех, должно быть одобрено всеми» и др. – были обретены в договорах феодального права, в обычном праве и в возрожденном римском праве. Еще более важно то, что эти идеи формировали консенсус в народном мнении»26.

На Руси, мимо которой далеко стороной прошел и спор об инвеституре, и «папская революция», консенсус никогда не формировался по поводу любого из принципов, перечисленных Бергманом и Страйером. Оставшись в стороне от процесса рецепции римского права, Московия не имела возможностей развивать в своем социуме то правовое измерение, которое отличает Европейскую цивилизацию от всего остального мира. Право и закон в России всегда были и до сих пор остаются не руководящими принципами управления, а его подсобными инструментами или подручными средствами.

Историки русского права отмечают, что «знание законов и умение с ними обращаться приобретались почти исключительно в процессе практического осуществления правосудия или при составлении различного рода деловых бумаг. Соответственно, носителями такого знания и умения… становились… преимущественно служащие государственного аппарата»27.

Если верховенство (правление) права следует считать базовым принципом западной государственности, то для российской характерна подчиненность или зависимость права, имеющая в качестве своей обратной стороны неограниченную власть самодержца. Соответственно, и в системе ценностей западной цивилизации, начиная со Средневековья, право имеет основополагающее значение, а в российской до сих пор – вспомогательное и прикладное.

Данное обстоятельство редко принимается во внимание историками, которые анализируют причины быстрого роста Московского государства во второй половине 15 – начале 16 века. Столь впечатляющие успехи централизации и «собирания земель» под рукой Великого князя московского были бы вряд ли достигнуты при наличии такого фактора сопротивления, как защита населением присоединяемых княжеств собственных правовых порядков, защищающих реальные права и свободы. Определенную степень сопротивляемости этой экспансии продемонстрировал Великий Новгород, в том числе, по-видимому, по той причине, что имел более «продвинутую» правовую систему, нежели другие русские княжества.

Среди десяти элементов, составляющих по Гарольду Дж. Берману западную традицию права28, в Московской Руси можно отыскать один-два, да и то с большой натяжкой. В числе тех, которые напрочь отсутствуют, уместно упомянуть «веру в верховенство права над политической властью. Предполагалось, что закон, по крайней мере, в некоторых отношениях, стоит выше политики и сам накладывает обязательства на государство»29.

Этот «элемент» в настоящее время столь же далек от русской правовой традиции, как и во времена Ивана Грозного. Вследствие этого российская традиция демонстрирует одну из самых высоких в мире степеней зависимости права от политики верховной власти, которая, в свою очередь, ни как им не связана. В данной системе координат право является инструментом политического господства, порождает систему подневольных судов, низводит статус юриста до категории обслуживающего (власть) персонала – и в таком своем качестве поддерживает в социуме общее состояние несправедливости.

Если западное право ставит власть в какие-то рамки даже в эпоху абсолютизма, а в России до сих пор господствует принцип: право – ничто, власть – все.

О том, что термин «абсолютизм» в значении «абсолютная власть» не очень подходит к западным монархиям, убедительно писал НикласХеншелл. По его мнению, та якобы абсолютная власть, которая обычно приписывается историками европейским монархам, на самом деле уравновешивалась правами подданных30. При этом «государи, так же, как и сословные представительства, сознавали, что их долгом было защищать закон и гарантировать права»31.

«Абсолютная власть правителей заканчивалась там, где начинались права их подданных. Вот почему эти права так- же назывались „свободами“: они определяли область, недоступную власти монарха». Здесь речь идет о том, что выше было названо «зонами автономии». «Короли даровали процветающим городам хартии, вводившие самоуправление, позволявшие содержать рынок, строить оборонительные стены и тем самым защищать свою независимость физически, если в том будет необходимость. К эпохе раннего Нового времени эти осязаемые границы, которые монарх не мог нарушать, трансформировались в абстрактную концепцию свободы. Монархи не обладали монополией на власть. Это показывает та тщательность, с которой юристы в каждой стране определяли и совершенствовали королевскую прерогативу. Если бы королевская власть распространялась повсеместно, в этом не было бы необходимости. Даже в вопросах юстиции действие королевской власти обычно ограничивалось определенными видами преступлений (например, заговорами) и определенными местами (например, королевскими дорогами). Большинство судов было не королевскими, а городскими и сеньориальными, хотя право апеллировать к короне существовало. В частности, в основных законах почти всех государств, за исключением России, подчеркивалось, что королевская прерогатива не распространяется на жизнь, свободу и собственность подданных. Это были права свободных людей, данные им при рождении»32.

Хотя Хеншелл не говорит об этом прямо, но из его книги явно вытекает, что из всех европейских стран Средневековья и Нового времени понятие «абсолютизм» правомерно в применении только к России: «концепция „абсолютизма“, согласно которой королевская власть распространяется на законодательство и налогообложение, исключает из круга нашего рассмотрения Англию. Но тогда из нее следует исключить все остальные государства раннего Нового времени, ни в одном из которых, за исключением России, люди не могли бы подчиниться столь деспотическим порядкам»33.

Находясь в подчиненном положении в Московском социуме, право не в состоянии «определять область, недоступную власти монарха», что полностью развязывает ему руки для бесконтрольного вторжения в любую «область». Подобная специфика права не просто допускает, но неизбежно предполагает монополию на власть.

Русскому царю не нужны никакие юристы для того, чтобы отстаивать в чем-то свои прерогативы, так как эти прерогативы, с одной стороны, распространяются на все, а с другой – их ничто не ограничивает.

Абсолютная, деспотическая, самодержавная власть – неизбежное следствие подчиненности права, из которой вытекают также традиции пренебрежения к праву, правового нигилизма и бесправия, сохраняющие свое влияние по сей день.

Неуважение к гражданским правам, правам человека, правам собственности – все эти аспекты современной России являются прямым наследием Московской цивилизации.

Хотя это наследие и выгодно властям, так как помогает им сохранять и продлевать свое господство, при этом все же нельзя сказать, что оно навязано населению против его воли.

Власть не могла бы навязывать народу бесправие, если бы он сам не давал ей на это санкцию по причине своего того же самого пренебрежения правом, который он с этой властью разделяет.

И при одобрении/неодобрении действий власти право не является критерием вообще, либо является далеко не в первую очередь. Ярким свидетельством подобной реакции является отношение российского общества к присоединению Крыма в 2014 году.

Трудно найти пример, когда столь очевидное пренебрежение правом (не только международным, но и российским) встречает столь горячую поддержку подавляющего большинства населения34.

Бесправное общество

Пренебрежение правом во имя более высоких идеалов является частью консенсуса между властью и обществом, их«общественного договора». Отсутствие права в «общественном договоре» влечет за собой бесправие общества, охватывающее собой как народ, так и элиту.

Предпосылки будущего бесправия формировались уже в киевские времена. Защита самых элементарных «прав и свобод» осуществлялась Русской правдой лишь в примитивном, зачаточном виде. По описанной выше причине – изоляции от правовых традиций Античности – на Руси не смог осуществиться синтез свободы и права.

Свободы в Киевской Руси изначально в чем-то было больше, чем в Европе, но трагедия древнерусского социума заключалась в том, что эта свобода в силу вышеназванных процессов не была зафиксирована и гарантирована в высокоразвитой и почитаемой обществом правовой системе.

О том, какие последствия данное обстоятельство имело для русской элиты, хорошо написал Ричард Пайпс, объясняя, почему в средневековой России не сложился феодализм западного типа: «Отсутствуют свидетельства взаимных обязательств, лежавших на князе и его слугах, и, таким образом, какого-либо намека на юридические и нравственные „права“ подданных, что не порождало особой нужды в законоправии и суде. Ущемленному боярину некуда было обращаться за справедливостью; у него был единственный выход – воспользоваться своим правом перехода и переметнуться к другому господину. Следует признать, что свобода отделения – „право“, которым боярин, можно сказать, и в самом деле обладал – есть основополагающая форма личной свободы, которая, на первый взгляд, должна была способствовать складыванию в России свободного общества. Однако свобода, которая не зиждется на праве, не способна к эволюции и имеет склонность обращаться против самой себя»35. Но и основная масса народа во многом была порабощена по той же самой причине – отсутствии синтеза свободы и права. В Киевской Руси крестьяне были свободнее, чем в большинстве европейских стран, во многих из которых в эти времена формировалось крепостное право. Русская правда хотя бы в какой-то минимальной степени защищала личность и имущество смердов, т. е. свободных крестьян, а первый же свод законов Московии – Судебник – ограничил их свободу Юрьевым днем. Свобода перехода от одного землевладельца к другому не получила закрепления в более или менее зрелом законодательстве. Поскольку она «не зиждилась на праве», то при усилении государства легко «обратилась против самой себя», т. е. была ликвидирована. Бесправие общества возникло не оттого, что самодержавие сознательно подавляло и притесняло чьи-то права, а потому что закон не рассматривался в качестве механизма фиксации и гарантирования прав. По этой причине в Московии вплоть до петровских времен отсутствовал сословный строй.

«Сословия отличает определенный законом наследственный статус их членов, т. е. не просто положение членов корпорации на социальной лестнице, но и права, привилегии и обязанности. Вот закона-то и не было, ибо право в России вообще было развито крайне слабо. Даже такой сводный и охватывающий, казалось бы, все сферы жизни общества кодекс, как Соборное уложение 1649 года, целиком построен на прецеденте и формулирует, соответственно, не права тех или иных групп, а в основном запреты и ограничения. Правда, был обычай, но выше и важнее его была воля государя, перед лицом которой все социальные группы были совершенно бесправны и имели лишь обязанности»36.

По мнению Александра Каменского, «отсутствие сословий в указанном смысле и, как воплощение этой системы, крепостное право – вот самое важное, определяющее в специфике исторического развития… Московского государства»37. К этому можно добавить только формулировку основной причины такого состояния. Она не в том, что московские князья и цари установили такой порядок «волей государя». Социальные группы и слои, даже когда они съезжались на вызванные временной слабостью государства Соборы, не имели возможности надежно зафиксировать свои права и обязанности в четких постулатах высокоразвитого и динамично развивающегося права.

Подневольное состояние права, естественно, не могло не сказаться и на правах собственности, которые на Руси по всем параметрам сравнения уступают современным западным аналогам. «Вотчинное государство» (Пайпс), в котором князь или царь рассматривает всю его землю как свою собственность, возникает по той же причине, что и «бессословность» общества. Грубо прописанное лаконичное законодательство, не имеющее обратной связи между законодателем и поданными, не находящееся в постоянном развитии, просто неспособно обеспечить защиту прав собственности внутри вотчины. Когда же в 17—18 веках эта ситуация начинает меняться, оказывается, что усиление защиты собственности происходит только в отношении элиты и высших классов. Слабость правовой традиции приводит к неравномерному распределению прав собственности, обрекая страну на непреодолимый чудовищный раскол между богатым меньшинством и нищим большинством.

Непарламентская страна

Поскольку право отсутствует в «общественном договоре» Московии, постольку отсутствуют и структуры, призванные защищать права общества от верховной власти.

Сильная власть навязывает слабому обществу свое право, не позволяя создавать институты, защищающие его права. В этой ситуации полностью отсутствуют предпосылки возникновения сильного сословного представительства, наиболее зрелой фазой которого является парламентаризм. Принципиально разная роль сословного представительства в системе государства относится к базовым пунктам «великого расхождения» между Россией и Западом, вытекающим из позиционирования права.

Идею политического представительства Страйер называет «одним из великих открытий средневекового правления»38. В средневековой Европе представительные ассамблеи в 12—13 вв. появляются повсюду. При этом «большинство ученых соглашается с тем, что эти ассамблеи тесно связаны с ростом средневековых судов и средневековой юриспруденции»39.

Как пишет Хеншелл, «права, представительство и согласие возникли отнюдь не в просвещенном ХVIII веке. Они являлись частью городской республиканской традиции, появившейся в раннее Новое время и вошедшей в теорию и практику каждой монархии… Сословные представительства существовали для защиты прав и свобод… Они существовали для того, чтобы давать согласие сообщества или корпорации на введение правительственных актов, касавшихся их прав. Фактически они представляли собой республиканский компонент монархической системы. Они воплощали идеологию, которая оберегала древние обычаи, утвержденные привилегии, контракты и хартии. Их риторикой была свобода, а их санкцией – прошлое. Их делом было вести переговоры о вторжении правительства в сферу иммунитета. Поэтому они в некотором смысле обеспечивали ограничение королевской власти, поскольку сдерживали те действия, которые власть предпринимала по собственной инициативе. Но это можно назвать ограничением, только если предположить, что монархи желали неограниченной власти. Но так как они в большинстве своем уважали законы, значит, такой власти не желали»40.

Русская политическая культура всегда отвергала институт парламентаризма с не меньшим энтузиазмом, чем принцип правления права.

Прав московитян не защищают ни городские хартии, ни гильдии и корпорации, ни парламенты (ни в английском, ни во французском варианте). Выборные структуры в Московии существуют, но не для того, чтобы «декларировать в законах и охранять права», тем самым представляя интересы выборщиков, как это делали европейские парламенты и Генеральные штаты41. Видимо, по этой причине в истории Земских соборов практически нет ни одного случая, когда их представители вступают в конфликт с царем по какому- либо вопросу. Боярская Дума и Земские соборы не были представительными ассамблеями, защищающими права сословий. Единственная функция, которая роднит их с европейскими представительствами – это легитимация власти монарха и принимаемых им решений. Специфика России лишь в том, что здесь легитимация осуществляется на основе не согласования интересов, а традиций соборности, т. е. единения народа с монаршей волей.

«Соборы возникли не по требованию сословий для ограничения царской власти, а по инициативе государей для упрочения их власти»42. «В руках царя земские соборы были лишь одним из орудий управления подданными»43. Более значимую роль, по-видимому, и не могло играть сословное представительство в стране, где и само право было не руководящим принципом, а «одним из орудий управления подданными».

То, что в современной России нижняя палата парламента называется Думой, а вместе с верхней Федеральным Собранием – не символическое совпадение, а прямое присутствие в современных российских реалиях цивилизационного наследия Московской Руси. В первую очередь, наследована сама модель: сильная власть – слабое общество.

Федеральное Собрание не гарантирует россиянам предусмотренные Конституцией права и свободы, а постоянно их сворачивает. В этом также прослеживается одна из правовых традиций Московии.

«По Уложению 1649 года даже отменено участие общества в судебных делах; по Судебникам и по всем прежним законам на суде наместничьем непременно должны были присутствовать выборные от общества старосты и целовальники со своим земским дьяком… по Уложению же суд предоставлен решительно одним воеводам и их приказным людям и сделался более или менее произвольным, со множеством канцелярских форм, страшно распространивших писанье и запутанность дел. Даже вызов в суд, сперва много зависевший от общества, без согласия которого по Судебнику нельзя было взять вызываемого в суд, по Уложению стал вполне зависеть от воевод и приказных людей, которые, не спрашиваясь никого, насильно волочили в суд кого вздумается, и общество не имело уже никакого голоса в защиту своих членов»44.

Заметим, что это очевидное ухудшение прав всех подданных, включая и дворянство, которое, по мнению многих историков, являлось главным «лоббистом» Уложения, было спокойно принято и «утверждено» Земским Собором 1649 года так же легко, как отмена срока давности по поиску беглых…

Государственная дума начала 20 века так и не добилась самостоятельности. В 90-е годы Россия была ближе всего к возможности освоить институт парламентаризма, однако именно в это время и произошел расстрел парламента – событие, которому трудно подыскать аналогию в мировой истории. Злая ирония судьбы, однако, прямо вытекающая из российской «колеи».

Догоняющая мобилизация

Смиряясь в той или иной степени с ограничениями своей власти, средневековый монарх в Западной Европе тем самым еще и признает существование иных юрисдикций, помимо королевской и церковной. Это, в первую очередь, юрисдикции городских коммун, образующие в своей совокупности самостоятельную систему муниципального права; сеньорий (манориальное право), торговых сообществ и гильдий (торговое право) и т. д. Все они являлись зонами автономии – самостоятельного регулирования определенных сфер жизни.

На Руси множество юрисдикций ограничивалось только двумя – церковной и царской, но и между ними не было той четкой грани, которая могла бы обозначиться только в результате глубокого конфликта. Поэтому две эти сферы не являлись зонами автономии по отношению друг к другу: государство всегда так или иначе доминировало над церковью и часто ее подавляло.

Другие юрисдикции, аналогичные тем, которые имели место в европейских странах, в России отсутствовали.

Города, поместья и купеческие дома жили не по своим установлениям, а по уложениям и указам царей. Что же касается органов местного управления (губные избы), то им было предназначено быть не исполнителями воли выборщиков, а агентами государства; поэтому в данном случае нет никаких оснований добавлять к слову «управление» приставку «само».

В отсутствии саморегулируемых зон автономии заключается одна из причин, по которым Россия была обречена на отставание, периодически сменявшееся гонкой за убегающим Западом.

В числе «триггеров», за счет которых обеспечивалось «опережающее» развитие европейских стран, принято называть средневековую «революцию городов», без которой были бы немыслимы ни буржуазия (класс, связанный в европейских языках с городами даже этимологически), ни капитализм, ни индустриальная революция, короче, было бы нереально все то, что связано с понятиями модернизации, прогресса и собственно развития.

Отдавая себе в этом отчет, обратим внимание на следующее соображение Бергмана: «Трудно даже представить возникновение европейских городов без городского правового сознания и системы городского права. Даже если бы это произошло и на Западе каким-то образом возникли крупные густонаселенные центры торговли и промышленности, не имеющие фундамента в виде городского права, какими бы они были? Быть может, как римские пограничные города, они были бы форпостами какой-нибудь административной власти или они были бы, как исламские города, просто большими деревнями, лишенными независимого характера, не имеющими самостоятельной, целостной общественной жизни… Но вот городами в современном западном смысле они бы никогда не стали. Они были бы лишены осознанного корпоративного единства и способности к органичному развитию, черт, которые и придали западному городу его уникальный облик»45.

В этом перечне наряду с исламскими можно было бы упомянуть и русские города, которые как раз и были такими«большими деревнями, лишенными независимого характера». В них полностью отсутствовала самостоятельная система городского права, главными чертами которой, согласно Берману, был светский характер, «конституционный» порядок (наличие собственных писаных хартий, фиксирующих организацию управления, основные права и свободы, рациональную судебную процедуру), системная целостность, к которой стремились под влиянием римского права, и обязательно – способность к росту, т. е. к осознанному органичному развитию46.

Все это означает, что многообразие городской жизни, помещенное в рамки писаного, но не навязанного сверху закона, порождало динамику постоянного развития, получающего импульсы не только извне, но и изнутри самого себя.

Аналогичный набор признаков, порождающих динамику внутреннего развития, был присущ и другим системам (юрисдикциям) европейского права – королевской, торговой, гильдейской и т. д. В период Нового Времени, когда все эти юрисдикции сливаются в единую систему общенационального права, этот динамический аспект передается и ему.

«Западная правовая традиция все еще исходит из убеждения, что до тех пор, пока право остается независимым, пока оно отвечает здравому смыслу и морали, пока оно развивается и растет, откликаясь на требования времени, оно способно решать индивидуальные и социальные конфликты, поддерживать порядок и справедливость»47.

Бермановский анализ внутренней динамики, присущей западным правовым системам, дает ключ к пониманию эндогенных факторов развития западного мира, попутно проливая свет на причины того, почему эти факторы не сформировались в других частях света, среди которых нас в рамках данного исследования в первую очередь интересует Россия.

Отсутствие такого рода зон автономии, являясь особенностью подавляющего числа государств незападного мира, порождает дефицит внутренних импульсов развития. Данная проблема становится наиболее острой для тех из них, которые расположены к Западу ближе всего и тем самым находятся в сфере его наибольшего влияния. Именно это и случилось с Россией.

Эндогенные факторы развития – своеобразные «двигатели прогресса» – были органически связаны с западной цивилизацией и в рамках Российского цивилизационного процесса без заимствования развиться не могли. Но и с заимствованием, как показала история, возникли большие проблемы.

Постоянное «убегание» вперед геополитических конкурентов с Запада рано или поздно ставит русское государство перед дилеммой «догнать или пропасть». Но оно не может догонять Запад, заимствуя его «двигатели прогресса», т. е. фундаментальные основы его ментальности и общественного устройства. Поэтому заимствовать приходится, во-первых, только результаты работы «двигателей» – технологии промышленности и государственного управления, военное дело, культурные достижения, политические и прочие идеи (но не связанные с ними институты), а во-вторых, делать все это выборочно, поскольку собственная цивилизационная основа отторгает то, что с ней несовместимо.

Зато сам Бог велел для решения задач развития использовать то, что эта основа предполагает. Заложенная в ней модель «сильная власть – слабое общество» существенно отличает Московию от Европы и, напротив, сближает с азиатскими деспотиями. Она обладает мощным потенциалом тотальной мобилизации – способности методами принуждения обеспечить напряжение всех сил общества для решения государственных задач и совершить рывок в развитии.