Модернизация и Архаика

Идеология и остальная атрибутика рушащегося старого мира утратила влияние на народные массы. Обрести влияние теперь имели шансы только те силы, которые потакали разразившемуся в результате этого всплеску архаики и соответствующие ей фантастические новые культы, которые антрополог Ла Барр[87] называет кризисными.

К пропаганде таких культов были готовы далеко не все, а только те, кто прошел до конца и окончил с отличием школу русского нигилизма. Имперский проект оказался настолько глубоко укорененным в сознании политической элиты, что охватил собою и часть контрэлиты. С этим связана милитаристская позиция кадетов и в целом Временного правительства по поводу продолжения войны до победного конца – несмотря на то, что эта позиция оказалась для масс одним из самых сильных раздражителей, внесших чуть ли не самый главный вклад в падение этого правительства.

Что касается большевиков, то для них оппозиция имперскому проекту была естественным следствием отрицания всего идейного багажа господствующего класса. Сила этого отрицания выразилась в воистину шокирующем лозунге «превращения войны империалистической в войну гражданскую». Т. е. бейте не врагов, а своих, они враги еще хуже. Но как ни парадоксально, их радикализм в отрицании таких, казалось бы, естественных ценностей, как патриотизм, оказался наиболее близким к сознанию масс, для которого этот багаж стал окончательно ненавистным за время войны.

Однако последовательность большевиков в приверженности заветам русского нигилизма выразилась не только в отношении к вопросу о войне, но и к другим ключевым вопросам.

С тех пор как революционеры 1860-х создали сам дискурс русского нигилизма, между разными идейными направлениями в стане интеллигенции развернулось нечто вроде состязания в последовательности его заветам.

И, как можно было увидеть через полвека, призом в этом состязании оказался русский народ.

Пока аграрная Россия была интегрирована в русскую цивилизацию и основывающая ее тотальная система не была разрушена, дискурс русского нигилизма был бесконечно да- лек от «чаяний» крестьянства. Поэтому народников в 1880-е годы крестьяне сдавали властям.

Однако по мере того, как тотальный русский мир разрушался, нигилистические подходы становились все ближе и понятнее народу. Финалом этого состязания стал 1917 год, когда на финишную прямую в этом состязании на ристалище нигилизма вышли, по сути, только две партии: большевики и эсеры. У эсеров, казалось бы, было бесспорное преимущество в борьбе за село, с которым они работали все 15 лет с момента создания своей партии. У них в 1917 году был комитет в каждом уезде и ячейка чуть ли не в каждой деревне. В отличие от большевиков, которые на селе до 1917 года практически не работали.

Они были партией, которая провозгласила самый понятный крестьянам лозунг социализации земли. Но как оказалось, одного только лозунга было недостаточно для полной смычки с массами.

В условиях крушения тотального социума для этого нужно было соответствовать самым сильным запросам пробудившейся архаики, а для этого надо было быть наиболее решительным в следовании императиву русского нигилизма, т. е. в вытравливании из себя последних остатков морали, совести и всех тех ценностей, которые противоречили архаическим порывам бунтующей толпы.

И вот в этот момент эсеры, бывшие самой близкой крестьянству партией на уровне лозунгов, вдруг оказались от него очень далеки. Дело в том, что их менталитет уже оказался слишком сильно захвачен процессами европеизации. Они хотели совместить свою близкую крестьянам антиевропейскую программу социализации земли с крайне далеким от них европейским правовым подходом: предложили разделить землю по закону. Именно поэтому они осуждали захваты крестьянами помещичьей земли и предлагали ждать Учредительного собрания.

Их правовое сознание было уже продуктом судебной реформы 1860-х годов и сопутствующих ей культурно-идейных модернизационных влияний. Тем самым оно оказалось несовместимым с грубой архаикой крестьянских нравов, требующих отнять и поделить землю без всяких правовых процедур, не дожидаясь каких-то там собраний, а в буквальном смысле «здесь и сейчас», не по закону, а силой, не по суду, а методом основанного на обычном крестьянском праве «народного самосуда».

Архаическое представление о справедливости – не только уравнительное, но еще и спонтанное. Справедливость должна быть установлена не когда-то и не согласно каким-то письменным процедурам, а на основе скорого и устного суда, действующего по принципу «ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС». Самой адекватной «процедурой» с этой точки зрения является самосуд. Замечательный обзор подобных самосудов дает Владимир Булдаков в своей книге «Красная смута»[88]. Вместе со свободой от власти крестьяне мгновенно взяли власть в свои руки и употребили ее в порядке самосуда, отнимая землю у помещиков и убивая их самих.

У затронутых процессом европеизации эсеров не было куража активно поддержать самозахват земли, к которому крестьянские массы приступили с осени 1917 года. В этом отношении их культурный и моральный уровень, сформированный веяниями прозападной модернизации, оказался на недопустимо большой высоте от реальных потребностей масс.

Другими словами, они уже были не совсем нигилистами и основательно подзабыли заветы Нечаева, а Ленин со своей партией их не только не забыл, но и понимал, что именно сейчас-то эти заветы важны как никогда ранее. Только последовательные нигилисты, которые отрицают не только традиционную, но и «буржуазную» мораль, могут поддержать грабеж и бандитизм земельных захватов настолько яростно, насколько это необходимо, чтобы понравиться крестьянам, а захват заводов, насколько это импонирует рабочим. И это должен быть именно немедленный захват, потому что революционное нетерпение есть оборотная сторона архаического самосуда, скорого на расправу. И самое главное – надо демонстрировать не просто решимость, а наслаждение в проявлении насилия, потому что в таком наслаждении от человеческих жертвоприношений заключается процедура катарсиса для первобытного человека.

Все, что делал Ленин, напрямую вытекает из Катехизиса революционера: взять деньги у немцев (брал на самом деле или нет – не имеет значения; важно, что ничто не могло помешать ему это сделать), бесцеремонно списать у эсеров близкую народу земельную программу, издав Декрет о земле, сразу же потом развязать грабеж продразверстки и т. д. и т. п.

Эсеры, в лучшем случае, выиграли конкуренцию за умы русского народа, прежде всего крестьянства, что и показали выборы в Учредительное Собрание. Большевики же выиграли конкуренцию за его архаические инстинкты и архетипы коллективного бессознательного, которые вышли наружу в ходе крушения русской цивилизации и властно потребовали восстановления ее основных параметров. Миссия большевиков при этом заключалась в том, чтобы совместить решение этой задачи с задачами осуществления такого минимума модернизации, который был необходим для выживания государства.

Решающим козырем большевиков в довершение этого набора преимуществ оказалось то, что они последовательнее всех остальных партий реализовали ключевой для русской цивилизации принцип абсолютного приоритета государства и государственного насилия над интересами и правами человеческой личности. Благодаря этому истерзанная страна именно в этих революционерах увидела альтернативу анархии. Победить в революции могла только такая сила, которая не только была самой революционной, но при этом еще и способной при помощи неограниченного насилия остановить саму революцию.

Синтез, получившийся при одновременном решении всех этих задач, привел к реинкарнации московской цивилизации в дочернюю – советскую.

III. Наследие Октября

Русская революция была странным и противоречивым явлением, загадка которого и сегодня, через 100 лет, далека от разрешения. Открытым остается вопрос, насколько само слово соответствует тому, что произошло в 1917 году. У нескольких поколений советских людей оно ассоциируется с безусловным прогрессом и неким крупным рывком вперед.

Я не буду сейчас повторять известные факты и цифры, связанные с советскими достижениями по сравнению с 1913 годом, хотя очень трудно предположить, каким это развитие было бы, если бы Россия не участвовала в Первой мировой войне.

3.1. Советская контрмодернизация

В то же время очевидно, что по целому ряду крупных направлений произошел резкий откат страны назад. Здесь в первую очередь надо говорить о тех линиях развития, которые были намечены Великими реформами, а также аграрной реформой Столыпина.

Самым крупным преступлением большевиков против прогресса было физическое уничтожение той части российского общества, которая несла в себе перспективу продвижения России по пути европейской модернизации. Машина государственного террора ликвидировала в первую очередь самых развитых, самостоятельных, обладающих наиболее широким культурным горизонтом, а значит и более критично настроенных по отношению к властям, иными словами – русских европейцев; и лишь во вторую очередь всех остальных.

С точки зрения последствий для будущего страны (не только в XX, но и в XXI, боюсь, так же и в следующем XXII веке) не менее катастрофическим было уничтожение независимой (пусть пока еще относительно) судебной системы, а вместе с ней и принципов верховенства закона и права, которые достаточно уверенно пробивали себе дорогу в Российской империи с 1864 года. Более того, есть основание полагать, что по критериям европейского подхода к праву советское правосудие было шагом назад более чем на 1000 лет, так как «Русская правда»[89] представляет собой гораздо более прогрессивное явление.

Если еще раз вспомнить «завет предков», заключающийся в том, чтобы на Руси судили «по праву», то надо отметить, что самодержавие, хоть и очень поздно, но все же приступило к его выполнению; что же касается большевиков, то они снова похоронили право на следующие как минимум 100 лет, поскольку в 2017 мы удалены гораздо больше, чем Россия в начале ХХ века от идеала, который предначертали в 862 году «русь, чудь, сло- вени, и кривичи и вси»[90].

Весьма странно, что многие западные лидеры общественного мнения, восхищающиеся нашей революцией, полностью игнорируют тот факт, что один из самых бесспорных пунктов прогресса современной цивилизации, заключающийся в принципе «rule of law» («верховенство закона») был сожран и проглочен этой революцией настолько быстро и бесследно, что этого даже никто и не заметил.

Не менее трагическими ударами по перспективам модернизации страны было уничтожение университетской (шире – академической) свободы (а вместе с ней и независимой науки) и земской системы, которые берут начало в тех же реформах. На место креативных (с точки зрения развития страны) зон автономии во всех этих сферах пришел тупой партийный диктат, который по степени своего деспотизма превосходил масштабы дореформенного самодержавия. К этому надо добавить еще и уничтожение гражданских свобод и системы свободных выборов, которые, кстати, ни у современников, ни у историков не вызывали сомнений с точки зрения их честности.

Радикальным поворотом в сторону от прогресса было уничтожение института частной собственности, который, вопреки всем социалистическим утопиям, служит главным мотором мирового развития, начиная даже не с Нового времени, а с европейского Средневековья, если не с Античности. Если бы русские нигилисты в XIX веке впитывали западную интеллектуальную культуру, руководствуясь именно интеллектом, а не «зовом архетипа», то они бы наверняка передали бы своим последователям века XX мудрость, заключенную в словах Гегеля: «Личность приобретает свое основное определение в собственности»[91]. Уничтожив в России институт частной собственности, разрушив «до основания» все, что сделали его созидатели от Александра II до Столыпина, большевики лиши- ли россиян права не только на обладание собственностью, но и на бытие в качестве полноценных личностей.

3.2. Советская цивилизация как преемница Московской

Родовые признаки московской цивилизации (если брать ее в «чистом» варианте, очищенном от «гибридных» наслоений), с новой силой – после ослабления в период переходной «гибридной» цивилизации XVIII–XIX веков – проступившие в советской, общеизвестны:

1. монополия власти: преемственность от самодержавного деспотизма к партийной диктатуре;

2. монополия собственности: преемственность от патримониального (вотчинного) распоряжения материальными активами страны монархом – к аналогичной патримонии партийного вождя либо;

3. вытекающее из монополии собственности отсутствие института частной собственности как одного из генеральных факторов модернизации в мировой истории;

4. монополия ортодоксии: преемственность от догматического православия к догматическому марксизму-ленинизму;

5. изоляционизм и антизападничество: преемственность от противостояния с католицизмом к борьбе с мировой буржуазией;

6. комплекс нарциссического мессианства («национальное самообожание» В.С. Соловьев[92]): пребывание в «средоточии истины», которой обделены другие народы, – с переходом от ее православной версии к редакции «единственно верного» марксистско-ленинского учения и лозунга «победы социализма в отдельно взятой стране»; таким образом, первоначальный большевистский интернационализм был обречен на удушение «русской системой»;

7. империализм: преемственность от религиозных лозунгов территориальной экспансии («Москва – Третий Рим») к идеологическим («освобождение трудящихся»);

8. тотальность – абсолютный приоритет целого над частным, коллективного над индивидуальным, государства над личностью: преемственность от «соборности» к тоталитарности; полное и при этом еще и эмоционально насыщенное отрицание автономии личности в любых ее проявлениях, выражающееся в ненависти ко всему «буржуазному», «капиталистическому» и вообще «либеральному»;

9. правовой нигилизм: подчиненное положение закона по отношению к «высшим» религиозным (идеологическим) ценностям – переход от монархического принижения права – к полному подчинению права принципу «революционной целесообразности»;

10. государственное крепостничество: преемственность от смешанной формы рабовладения (государственного и частновладельческого) – к строго государственной, варьирующегося по своей жесткости – от всеобщего института прописки к прямому крепостническому закреплению крестьян за колхозами и рабству «в чистом виде» в ГУЛАГе;

11. холуйство элиты, пресмыкательство перед начальством как доминирующий критерий подбора кадров на руководящие должности и шире – вертикальной мобильности;

12. отсутствие либо слабость гражданского общества, пресмыкательство общества перед властью (холопство); и т. д.

Этот список можно было бы продолжать, но в рамках данной работы перечисленного достаточно для того, чтобы обозначить преемственность от «московской цивилизации» к советской в более или менее полном виде. Весьма характерно, что при этом большевики избавлялись от многих завоеваний той «гибридной цивилизации», которая сформировалась под влиянием Запада после петровских реформ. Здесь впору подчеркнуть еще раз такое глубоко символическое действие большевиков, как перенос столицы из Петербурга обратно в Москву. Отвлекаясь от прагматических целей, которыми при этом руководствовались, необходимо вспомнить о том, что строительство Санкт-Петербурга как новой столицы было одной ключевых составляющих петровского проекта модернизации России по западному образцу. Перенос столицы, таким образом, сам по себе символизирует отказ от данного проекта; наделение же данным статусом Москвы просто невозможно квалифицировать иначе, чем «возвращение к основам» одноименной цивилизации.

В целом из приведенного выше перечня перед нами вырисовывается крайне архаичная система, достаточно одиозная на фоне трендов мирового развития в условиях ХХ века. В то же время очевидно, что данная архаика залегает на уровне глубоко спрятанных структур, а внешне она облечена в «продвинутые» одежды и формы, соответствующие последнему слову «передового» социалистического мировоззрения. Кроме того, эта архаичная система наделена еще и неограниченными способностями мобилизации человеческих и материальных ресурсов, которые позволяют ей решать задачи догоняющей модернизации с гораздо большей эффективностью, чем это делал царский режим. В то же время ничего сверхоригинального или даже принципиально нового в этом догоняющем рывке не было: своим мобилизационным характером он очень сильно напоминал петровские реформы.

В то же время, если задаться абстрактным вопросом о том, чего в советском проекте было больше – петровского или московского? – то ответ на него дали сами большевики. Перенеся столицу из Петербурга обратно в Москву, они поставили символический крест на петровском проекте «прорубания окна в Европу» и приступили созиданию своего «нового мира» на непоколебимых ментальных основах московской цивилизации.

3.3. Синтез прогресса и архаики

В ходе догоняющей модернизации в СССР было сделано и достигнуто немало впечатляющего и прогрессивного, которое, безусловно, нельзя не учитывать, оценивая историческую роль советского периода. С форсированной индустриализацией, несмотря на жестокое варварство ее методов, действительно связан огромный прогресс промышленности и производственной базы страны в целом. Несомненны и мо- дернизационные прорывы, сопутствующие модернизации: введение всеобщего обязательного образования, всеохватывающей системы медицинского обеспечения. Я не буду продолжать здесь этот перечень, с которым можно ознакомиться в любом учебнике по советской истории.

В то же время я считаю принципиально важным обратить внимание совсем на другое. Наряду с прорывами в развитии России большевизм принес гораздо более мощные провалы. Эта политика представляла собой уникальную в мировой истории мешанину из модернизации и контрмодернизации, на выходе из которой мы и сегодня наблюдаем покрытые неравномерным слоем модернизирующего глянца гигантские пласты архаики.

О том, насколько противоречивые синтезы могут создаваться в качестве «продуктов сгорания» этой «гремучей смеси», можно получить представление на примере судьбы российского крестьянства. С одной стороны, является абсолютно бесспорным такой вклад большевиков в модернизацию России, как ее ускоренная урбанизация: рост городского населения за счет убывания сельского. Речь идет о том самом «рас- крестьянивании», без которого не обошлась ни одна страна мира, двигавшаяся от статики традиции к динамике современности. Одной из характеристик этой динамики, кстати, является и усиление социальной мобильности, возникающее вследствие урбанизации и тесно связанного с ней процесса ломки традиционных перегородок. В этом отношении политика большевиков тоже вполне бесспорно соответствовала генеральным трендам модернизации.

Однако само «раскрестьянивание» происходило в России совсем по-другому, чем в этих странах. Речь идет не только о жестоких методах коллективизации. В западных странах прощание с традиционным аграрным укладом происходило в виде предоставления крестьянству альтернативы – самостоятельного ведения хозяйства. Тренд модернизации заключался в том, что крестьянин постепенно высвобождался из тех институциональных и ментальных оков, которые на него накладывала традиционная система социальной зависимости, включающая в себя в качестве одной из подсистем крестьянскую «моральную установку» и по большому счету уходящая своими корнями в первобытную архаику. Другими словами, в процессе глубокой и последовательной модернизации происходило то, что выше было названо «аннигиляцией архаики».

Сталинская коллективизация носила принципиально иной характер. «Раскрестьяненные» жители деревни не включались в какую бы то ни было принципиальную альтернативу тем коллективистским моделям поведения, которые они унаследовали от передельной общины. Более того, на фоне неизбежного в ходе «раскрестьянивания» многих элементов традиционной культуры и морали коллективистские начала этих моделей даже усиливались. Это происходило не только на селе: вместе с ускоренной урбанизацией соответствующая «недомодернизированная» ментальность с усиленной (по сравнению с периодом дореволюционной модернизации) интенсивностью продолжила овладевать городами.

Собственно говоря, «раскрестьянивание» деревни в точном смысле этого слова имело место с демографической точки зрения (массовый исход крестьян в города), в социокультурном же плане оно, напротив, оборачивалось «окрестьяниванием» города. Власть не могла оставить этот процесс без внимания: она была вынуждена идти навстречу чисто крестьянским комплексам, сформировавшимся столетиями натурального хозяйства и жизни в замкнутом крестьянском мирке, для которого враждебно все, что находится за его пределами.

С этим связана неизбежность радикального идеологического разворота в сторону посткрестьянского мировоззрения. Именно обращение к основам традиционной крестьянской психологии лежит в основе отказа Сталина от большевистского интернационализма к великодержавному шовинизму, который так органично дополняет идею возможности построения социализма в отдельно взятой стране. «Пролетарский интернационализм», таким образом, оказался таким элементом марксистского учения, который оказался несовместимым с основами возродившейся русской цивилизации и был благополучно перемолот ее жерновами.

Этого же, с другой стороны, нельзя сказать об основах «крестьянского шовинизма» – феномена, хорошо изученного Жераром де Пюимежем на примере мифологической фигуры Шовена – солдата-землепашца[93]. Он показал, как первобытный и на первый взгляд чисто локальный, сугубо местечковый культ земли усилиями мифотворцев может быть экстраполирован на общенациональный уровень.

Точно так же в сталинском СССР были экстраполированы на уровень общегосударственного самосознания такие традиционно крестьянские комплексы, как замкнутость в своем ограниченном мирке, которому в рамках дихотомии «свои—чужие» противопоставляется враждебный окружающий мир.

На этом примере хорошо видно, как модернизационный прорыв (урбанизация) сталкивается с контрмодернизацион- ным приливом архаики (окрестьянивание городов). И этот парадокс – не единственный. Возьмем социальную мобильность, которая быстро возрастает в период перехода от традиционного уклада к индустриальному. Такая тенденция имела место и в СССР. Однако посмотрим на критерии, по которым происходил отбор при продвижении из низов в верхи. Чем самостоятельнее, разностороннее и культурно богаче был индивид, чем осмысленнее было его представление о собственном достоинстве, тем больше у него было шансов пойти под расстрел или в лагеря, а в лучшем случае сохранить жизнь в невысоком социальном статусе, и гораздо меньше – попасть в советскую элиту. И наоборот: чем ниже в индивидууме уровень «субъектности», самомнения и самоутверждения, а больше преданности «общему делу», которое невозможно отделить от элементарного холуйства перед начальством, тем больше шансов продвинуться и самому стать начальником. И здесь мы опять-таки сталкиваемся с таким элементом «генетического кода» московской цивилизации (заимствованным у монголов), как холопство в отношениях между знатью и государем.

Таких непреодоленных архаических комплексов не только крестьянского, но и «элитарного» происхождения, в сознании советского человека накопилось немало. И это вряд ли может удивлять в условиях, когда в течение семидесяти лет он был искусственно изолирован от магистральных процессов модернизации, которая за это время уже перестала быть запад- ноориентированной, а фактически стала всемирной.

К числу этих комплексов, уходящих корнями в первобытность, несомненно, относится и сменивший поклонение Царю как наместнику Бога на земле культ Вождя, выполняющего ритуальное очищение народа от скверны путем кровавых жертвоприношений. Расцвет бытового сталинизма в XXI веке показывает, что предшествующий советский период не только сохранил целый ряд традиционных комплексов аграрной архаики, но и вытащил из пластов коллективного бессознательного еще более древние.

3.4. Архаика в путинской России

Для того чтобы убедиться, насколько архаичен общественно-политический строй современной России, достаточно еще раз бегло просмотреть вышеперечисленный перечень признаков московской цивилизации, унаследованных цивилизацией советской. Монополия власти сегодня очевидна так же, как во времена СССР. Тот же самый моноцентризм (моносубъектность) социума выражается в отсутствии каких-то хотя бы минимальных противовесов президентской власти.

Монополия собственности, может быть, проявляется не столь жестко, как в прошлом веке, но советское наследие ощущается в гигантских материальных ресурсах, которыми государство управляет напрямую либо косвенно – через неформальное давление на бизнес. Запоздавшее на века становление полноценного и равного для всех института частной собственности дало весьма неприятное наследие в виде условности прав собственности с одной стороны и их очевидного неравенства с другой. Уверенность в полноценном владении и распоряжении правом собственности зависит от целого ряда условий, не имеющих ничего общего с законом – политической лояльности, неформальных отношений с власть имущими и т. д. Несоответствие этим условиям влечет за собой ограничения в реальном праве собственности – вплоть до его полного прекращения. При этом наиболее уязвимыми оказываются, естественно, мелкие собственники, например, представители малого бизнеса.

Этому способствует еще одна наследственная линия – бесправие собственника, точнее – крайнее неравенство прав собственности в зависимости от близости собственника к обладателям власти.

Но, с другой стороны, права собственности невозможно обеспечить в условиях господства правового нигилизма, побуждающего власть имущих игнорировать Конституцию не только на практике, но даже и в процессе законотворчества. И все это – при полном равнодушии народа, которому в силу перечисленных выше причин до сих пор неведома античная максима: «Народ должен защищать закон как стены своего города».

Что касается изоляционизма и антизападничества, то и они уже давно возродились – и снова чуть ли не в ранге господствующей ортодоксии, поскольку с точки зрения власть имущих являются традиционно испытанными для России средствами мобилизации народной поддержки. В ряду подобных средств недавно возвратился и традиционный империализм – когда аннексия Крыма вызвала столь горячую и восторженную поддержку в российском обществе. Само это общество остается традиционно исключительно слабым, крайне податливым как к прямому давлению власти, так и к всевозможным манипуляциям с ее стороны, арсенал которых становится все богаче.

Посткрестьянское сознание в нашем народе до сих пор является главным тормозом модернизации страны, по-видимому, еще более мощным, чем во времена СССР, так как тогда инерции торможения можно было противопоставить возможности тотальной мобилизации, сегодня явно отсутствующие. Этот тип сознания не дает в полной и должной мере раскрепоститься предпринимательскому потенциалу российской нации, сохраняет в ней патриархально-патерналистскую властоза- висимость, парализует возможности развития гражданского общества.

Феномен «крымнашизма» тоже отсюда, растет из этого сознания (крестьянину всегда надо «больше земли»), которому свойственна жесткая приверженность к обычному устному, а на самом деле архаическому обычному праву (своим кровным крестьянским «понятиям») в противовес праву формальному, чуждому, так как навязанному извне. И современная путинская власть вместе со своими околовластными партиями на разные лады, но с равным энтузиазмом в целях своего самосохранения проводит политику архаизации общества, эксплуатируя наследие московской цивилизации, стремясь при этом очистить его от «антипатриотических» напластований, привнесенных приливами модернизации разных эпох, начиная с Великих реформ. В качестве яркого примера можно привести второе после большевистского уничтожение в России академической свободы, произошедшее в ходе «реформы» Академии наук и бюрократизации высшего образования.

Характерно, что и само место, где находятся эти партии, называется Государственной Думой, т. е. ведет преемственность от Боярской Думы с ее ярко выраженными «ритуалами согласия» с государем. Более же общее название – Федеральное Собрание – напоминает не только о Соборах, но и о самой «соборности» как основополагающем принципе «московской цивилизации», в соответствии с которым органы народного представительства не транслируют интересы социальных групп, а манифестируют заведомое согласие и единение с монархом. Подчеркивают эту преемственность и те реальные механизмы формирования обеих палат Федерального собрания, которые имеют мало общего со свободными и честными выборами.

Как видим, практически весь набор «родовых признаков» той самой «русской цивилизации», который приведен выше, сохраняет свою актуальность и сегодня, с одним только отличием: этот набор стал еще архаичнее, поскольку на дворе уже не ХХ, а XXI век. Кроме того, никогда еще в эпоху Нового времени в России столь последовательно не проводилась политика архаизации, как это происходит в настоящее время. Если в СССР имела место хотя бы мешанина из модернизации и архаики, то в путинской России какие-либо усилия по обеспечению первой уже отсутствуют. Все продукты модернизации в виде Интернета, мобильной связи и вообще любых новых технологий импортируются в страну из-за рубежа. Активность государства направлена на сворачивание условий модернизации: сокращение зон автономии, усечение прав и свобод. Все это сопровождается усиленной архаизацией не только систе- мы государственного управления (рост авторитаризма, отказ от федерализма и европейских принципов самоуправления) и экономики (господство искусственных монополий, ползу- чее огосударствление), внешней политики (конфронтация со странами Запада и ближайшими соседями, акцент на силовые решения), но и массового сознания – через шовинистическую и антизападную пропаганду в СМИ, клерикализацию, культивирование патриархальных ценностей и т. д.

Политика архаизации должна стать объектом специального изучения, которое выходит за рамки данной работы. Частично этому вопросу посвящена моя брошюра «Либеральный прорыв и консервативный тупик» (2015 г.), которая полностью приведена ниже.

Однако, возвращаясь к его главной теме, необходимо подчеркнуть, что архаическое наследие московской цивилизации не могло бы стать столь мощной опорой для путинского режима, если бы в ХХ веке оно не было реанимировано большевиками.

Если царское правительство при всей своей консервативной косности все же сумело во 2-й половине XIX века повернуть штурвал государственного корабля в сторону мэйнстрима мирового развития, то большевики и коммунисты так и не сделали этого на протяжении 70 лет своего господства. Именно поэтому последнее судорожное движение руля в эту сторону при Горбачеве и привело к коллапсу государства.

Сохранение гигантского балласта архаики в сознании российского народа и его «коллективном бессознательном» сегодня не только тормозит модернизацию России (даже в ее «догоняющем» варианте), обрекая ее на необратимую отсталость, но и является одной из причин устойчивости таких паразитических формирований как нынешний путинский режим. В конечном счете, такое обилие «непереваренной» архаики может обернуться летальным исходом и для всего российского государства-нации.

Такая перспектива, таким образом, тоже лежит на совести большевиков (точнее – ее отсутствии) и является, пожалуй, наиболее опасным для будущего страны наследием Октября, который, ввиду всего сказанного, язык никак не поворачивается назвать «Великим».

Вместо заключения

Возвращаюсь к Радзинскому: за последние 100 лет Россия три раза не меняла основы своей цивилизации, а утверждала их заново.

Именно этим русская революция отличалась от французской. Если крайне упрощенно говорить грубым марксистским языком, то Франция после революции от «феодального» порядка перешла к «буржуазному». При этом она как была, так и осталась европейской страной. Россия же от феодального порядка перешла к феодальному в квадрате. Общее с Францией здесь только в том, что наша страна тоже оказалась верной своей цивилизационной парадигме, сохранив приверженность тому, что Чернышевский называл «азиатским порядком». Произошло это во многом потому, что поводырями при этом переходе были такие же, как и он сам, люди азиатской закваски, которые под влиянием западного вызова вообразили себя европейцами.

Главный вывод из этого сравнения заключается в следующем: от отсталости можно при помощи революции перейти к прогрессу, а вот от глубокой отсталости с помощью революции вместо прогресса можно перейти только на новый виток отсталости.

Либеральный прорыв и консервативный тупик

В последнее время партия власти все более однозначно позиционирует себя в качестве некоей «консервативной» силы. В своих посланиях 2013 и 2014 гг. Владимир Путин открыто апеллирует к «консервативным ценностям».

Из достаточно маргинального и даже экзотического явления консерватизм превращается в главенствующий политический тренд.

В этом я усматриваю определенный вызов либеральным ценностям, которые лежат в основе позиционирования партии ЯБЛОКО. Отвечать на него нужно обязательно. В то же время это хороший повод для того, чтобы еще раз заняться анализом и дополнительным прояснением собственных идеологических установок.

Понятия «либерализм» и «консерватизм» описывают различные идеологии, под которыми дальше будут подразумеваться комплексы кардинально различающихся мировоззренческих ценностей.

Основное различие между этими идеологиями заключается в том, что консерватизм требует соответствия политического порядка традиционным ценностям, а либерализм – ценностям свободы и ответственности личности.

За последние 20 лет позиции этих идеологий в России претерпели полную инверсию. Либерализм из господствующего течения в начале 1990-х годов превратился в оппозиционное, а консерватизм – из маргинального течения чуть ли не в официальную идеологию.

Попытаюсь объяснить, почему это произошло и какие выводы должны из этого сделать российские либералы. Но сначала – еще два замечания о природе этих мировоззрений.

1. Отношение к традиции

Либеральная идеология отличается более универсальным содержанием, поскольку ценности свободы имеют общезначимый характер в разных странах. Консервативная идеология, напротив, сильно варьируется, так как в каждой стране ориентирована на ее национальную традицию, а эти традиции очень разные. Российский консерватизм очень сильно отличается от консерватизма европейских стран.

Для некоторых стран, например Англии и США, ценность свободы относится к базовым, поэтому она поддерживается идеологией консерватизма. Там уместно понятие «либеральный консерватизм». С точки зрения российской традиции это словосочетание – оксюморон.

В российской традиции, вплоть до конца ХХ века, ценность свободы не была укоренена как базовая, в отличие от ценностей этатизма, т. е. «державности», настраивающих личность на безусловное подчинение воле государства.

Российский политик, претендующий на нишу «либерального консерватизма», рискует впасть в эклектику. Я даже могу назвать имя одного такого политика. Это В.В. Путин образца 1999 года.

В своей программной речи «Россия на рубеже тысячелетия» накануне миллениума он, с одной стороны, апеллировал к «наднациональным, общечеловеческим ценностям», таким как «свобода слова, выезда за границу, другие основные политические права и свободы личности».

Но в то же время он говорил о «другой опорной точке консолидации российского общества, которую можно назвать исконными, традиционными ценностями россиян». Это:

1. «патриотизм, связанная с ним национальная гордость и достоинство»;

2. «державность или державная мощь»;

3. «государственничество. Крепкое государство как источник и гарант порядка, инициатор и главная движущая сила любых перемен»[94].

Совершенно ясно, что реализация этих действительно по сути традиционных ценностей на практике оставит от «общечеловеческих» рожки да ножки. Что в результате и произошло. Императив свободы выбора, раскрепощения личности, лежащий в основе успешного развития в XXI веке не имеет ничего общего с культом «державности» и «государственничества» как «движущей силы любых перемен».

Всем, кто в начале «нулевых» задавал вопрос: «Who is mister Putin?», надо было читать эту речь. В ней уже было почти все сказано.

В послании 2014 года идеология Путина выглядит уже гораздо менее противоречиво.