Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

В ночь моего первого «большого О» весенняя погодка в Техасе оказалась достаточно приятной, чтобы в спальне в доме номер 6644 по Теккерей-авеню можно было оставить открытым окно.

Мне не спалось. Тогда я включила радио и услышала: «Программа «Сексуальный разговор», вы в эфире». О-о-о-о! Эта радиопрограмма не для детей. Я зарылась поглубже под одеяло. Сестра Мэри Маргарет говорила: секс позволителен только для состоящих в браке супругов, пытающихся зачать ребенка; занятия сексом при любых других обстоятельствах уведут в ад, прочь от Бога, от родителей и домашних любимцев. Мама подтвердила эту католическую истину однажды за ужином, когда объясняла, что есть два греха, которые обеспечивают билет в одну сторону, к вечному проклятию: «Убийство и добрачный секс».

Когда я приглушала звук радио, нетрудно было представить себя отпавшей от благодати Божией.

Звонившая слушательница призналась, что не способна достичь оргазма со своим партнером. А дальше последовали инструкции доктора Рут Вестхаймер, как познать тело через мастурбацию. К счастью, доктор Рут объяснила, где находится клитор и за что отвечает. Она словно знала, что разговаривает с четвероклассницей.

Я не могла позволить всем этим мудрым советам пропасть втуне: скользнула рукой между ног и прикоснулась к той нежной жемчужинке, которая иногда раздражалась и болела, если я слишком долго каталась на велосипеде. И начала медленно обводить ее по кругу пальцем, пока не почувствовала, что что-то происходит: внутри нарастала теплая волна, заставившая окаменеть ноги. Фантазия разыгралась: Тэд Мартин из «Все мои дети» целовал мое лицо и говорил, что любит меня больше, чем всех женщин из Пайн-Вэлли. Я потерла себя чуть сильнее. От дополнительного давления не стало больно. Тело карабкалось к первой чудесной сексуальной разрядке. А потом все содрогнулось от удовольствия, как и обещала доктор Рут. Впервые в жизни я подумала: мое тело совершенно и могущественно.

Там, в блаженном темном уединении детской спальни, я отважилась вступить в свою сексуальность под деликатным руководством доктора Рут. Я чувствовала себя взрослой оттого, что обнаруживала эротические секреты взрослой жизни. Эти прикосновения к себе и теплая волна мощного плотского удовольствия, должно быть, были поступком нехорошим, потому что никто никогда не говорил, что занимается чем-то подобным. Мастурбация – самое неприличное слово, какое я могла вообразить, и я никогда не произносила его вслух.

К четвертому классу я уже пару лет как мариновалась в ненависти к собственному телу. Живот был слишком большим – в четыре года я начала постоянно слышать это от любимой учительницы балета. «Кристи, – одергивала она. – Живот!» Напоминание втянуть его, заставить исчезнуть. Она благоволила к девочкам, чьи трико не выпирали спереди, чьи бедра в верхней части почти не соприкасались. Больше всего на свете я хотела быть балериной, и чтобы меня обожала учительница, и единственным, что тормозило меня на обоих фронтах, оказался размер тела. Я также подозревала, что вздохи матери, когда я мерила новую одежду в примерочных универмагов Joske’s и Dillard’s, были доказательством ее сожалений, что я не уродилась тонкокостной. Я знала, это так. Я верила: худенькие, стройные девочки вроде моей сестры и всяких там Дженнифер и Мелисс в балетном классе были счастливее благодаря меньшим телам. И уж точно их больше любили. В попытках стать одной из этих миниатюрных девочек я вступала в мелкие поединки с аппетитом – пытаясь съедать только половину сэндвича за обедом или пропускать десерт, – но он всегда побеждал. Каждый день я входила в кухню с намерением взять стакан воды и три несладких крекера, однако в результате съедала полную горсть чипсов и заглатывала полкувшина виноградного «кул-эйда». Почему я не могла держать себя в узде? Почему мое тело не давало мне быть той, кем мне предназначено?

Я была чувствительным ребенком, ведущим многолетнюю войну со своим телом путем булимии, но в темной комнате с рукой между ног я испытывала ничем не омраченное телесное удовольствие.

На эти несколько минут удалось примириться со своей плотью и уплыть в сон.

* * *

Доктор Розен не знал о набегах маленькой Кристи в страну самоудовлетворения. У маленькой девочки хватало духу включать радио и заниматься исследованиями.

5

– Кристи, почему вы не рассказали группе, что ели вчера? – спросил доктор Розен.

– Нет! – мой голос отрикошетил от стен. Я соскочила с кресла и запрыгала в середине круга, словно пытаясь сбить пламя. – Нет, нет, нет! Пожалуйста, доктор Розен! Не заставляйте меня!

Я умоляла, как ребенок. Только не это; пожалуйста, только не это. Я никогда прежде так себя не вела. Но никто и не задавал мне вопросов в лоб о еде.

– Иисусе, женщина! Раз такое дело, тебе просто придется рассказать! – воскликнул Карлос.

И мы ведь даже не о пище сейчас разговаривали, а о медицинских счетах за ручного хорька Рори.

Прошел месяц с начала лечения. За четыре вторничных сеанса мы с группой прошли все ритуалы «знакомства поближе». Они узнали о булимии, обо мне и докторе Рут. Но это? Рассказать шести людям, сидящим передо мной, что я ела накануне? Невозможно.

Мое расстройство больше не годилось на сюжет для фильмов Lifetime[24]: я не ездила от одной автозакусочной к другой, обжираясь и блюя; но питалась как эксцентричная чудачка. Пример: каждое утро съедала ломтик моцареллы, завернутый в капустный лист, и тарелку нарезанного на кусочки приготовленного в микроволновке яблока, которое заливала простоквашей и ела ложкой. «Яблочный Джек» – так я называла это блюдо. Таков был мой завтрак почти три года. Никаких кексов, шоколадных круассанов или батончиков и гранолы. Если не могла съесть свой тайный особый завтрак в одиночестве, в уединении собственной кухни, тогда вообще не завтракала. Этот вариант был безопасным. Он никогда не манил меня к обжорству.

Друзья по юридической школе видели мой странный обед каждый день, потому что его я никак не могла скрыть: банка тунца, консервированного в родниковой воде, на подушке из зеленой капусты, сдобренная классической французской желтой горчицей. Они обоснованно потешались, говоря, какая это отвратительная и лишенная всякого воображения еда. Нормальный человек ни за что не стал бы есть подобный обед больше одного раза; я ела каждый день. В обеденный перерыв другие студенты разгуливали по кампусу с «сабами», фаршированными розово-белыми колбасами и сырами, капающими густым соусом жардиньер, а я сидела в студенческом баре, точно кролик на стадионе, готовясь к следующим занятиям. Они не знали, что до того как началось выздоровление, мои отношения с едой заставляли меня стоять на четвереньках, уткнувшись лицом в унитаз, после большинства трапез. Воспоминания тела о том, как я теряла контроль над аппетитом и буквально оказывалась в нужнике, преследовали меня. Я почти повстречалась с позорной смертью, когда училась в колледже. Можно многое сказать о моем обеде – да, он был безвкусным, депривационным и гарантированно вызывал изжогу – но не давал мне утратить контроль. Могли ли похвастаться тем же все навороченные «сабы»?

На ужин я ела тушеный фарш из индейки, смешанный с брокколи, морковью или цветной капустой и столовой ложкой тертого пармезана. Время от времени я смешивала все овощи и вместо индейки использовала курицу. Как-то раз попробовала с бараниной, но получилось жирно, и в квартире потом воняло дичиной. Вступив в фазу выздоровления, я выбрала небольшой список продуктов, которые казались «безопасными», потому что я никогда ими не обжиралась. Не хватало мужества отклониться от безопасного набора.

Однако обжорство находило другие отдушины. Это была тайна, которая гнила и разлагалась внутри меня. Каждый вечер на «десерт» я съедала по три-четыре красных яблока – часто больше. Иногда до восьми. Когда я намекнула о безудержном яблочном потреблении куратору Кэди, живущей в Техасе, она заверила, что при условии отсутствия белого сахара можно съедать хоть по бушелю[25] яблок по три раза на дню – это не будет иметь значения. Белый сахар – дьявольский яд для многих выздоравливающих: он ведет к смерти от пончиков. Кэди дала разрешение оставить яблоки в списке «безопасных продуктов», сколько бы я ни ела.

Я тратила на них больше денег, чем на кабельное телевидение, бензин и транспорт вместе. Это фрукты были причиной, почему я жила без соседки по квартире: мысль о разоблачении приводила меня в ужас, но при этом я не могла представить, что буду съедать по вечерам только одно.

– Расскажи, – сказала Рори, и голос ее был нежен и мягок.

Я изо всех сил зажмурилась и заговорила быстро, как аукционист на распродаже крупного рогатого скота:

– Сыр, капуста, яблоко, молоко, капуста, тунец, горчица, апельсин, курица, морковь и шпинат, – и умолкла, страшась продолжения. Я не могла себе представить, как буду рассказывать о яблоках, но внезапно хранить эту тайну стало невыносимо. Они скажут, что у меня нет никакого выздоровления, что я не проработала свои шаги, как до́лжно, и что я неудачница. Внутри меня все истерически вопило. Но каким-то образом удалось выпалить: – Потом я съела еще шесть яблок.

Трудно сказать, какой стыд жег меня жарче: за то, что я съела полдюжины яблок после ужина, или за то, что главным злодеем дневника питания был безобидный любимец продуктового отдела.

Я побывала на сотнях 12-шаговых встреч, слушая, как люди отчитывались о странных и отвратительных извращениях, которые они проделывали с вишневым чизкейком, черной лакрицей, запеченным картофелем. И тут я с пакетом яблок на коленях.

Обжорство предыдущим вечером было самым обычным. Я съела одно яблоко сразу после ужина и поклялась, что на сегодня с едой покончено. Но в животе бурлило беспокойство: я голодна? Это соматический сигнал, что нужно больше калорий? Я не знала. Одна знакомая по 12-шаговой программе всегда говорила: если ты алчешь пищи после ужина, следует посидеть в кровати, пока жажда не пройдет. Я попробовала применить этот метод – сидя со скрещенными ногами на одеяле, слушая звуки улицы под окном, – но жажда яблок повела меня из постели в кухню, где я взяла еще одно из ящичка в холодильнике. И съела стремительно, словно это не будет считаться, если успеть поглотить его меньше чем за шестьдесят секунд. Потом стыд – то модное словечко, которое я услышала в группе, – за скоростное съедание яблока в одиночестве в квартире достиг пика, и я съела еще два. Мой живот на ощупь был мягким. Какого хрена я творю?! Я не знала, но съела еще два «ред делишес». А когда, наконец, заползла под одеяло, чтобы лечь спать, острые края кусочков, которые я толком не прожевала, упирались в стенки желудка. Кислота жгла глотку.

Как, вот как я могла называть себя «выздоравливающей» от расстройства пищевого поведения, если я каждый вечер совершала подобное? Как можно любить человека, который жрет, как я? И делает это годами. Как такое вообще можно прекратить?

Доктор Розен спросил, нужна ли помощь. Я медленно кивнула, боясь, что он посоветует есть бургеры из бизоньего мяса и пиццу с артишоками или оприходовать ведерко мороженого каждый вечер, как делает нормальный одинокий человек. Или, того хуже, потребует, чтобы я перестала есть яблоки.

– Звоните Рори каждый вечер и рассказывайте, что ели.

Та встретила мой взгляд с такой доброй улыбкой, что пришлось отвернуться, иначе я бы заплакала – как в ответ на мазл тов доктора Розена за мой рейтинг на курсе. Неприкрытая доброта грела солнечное сплетение, как тепловая лампа, и подступали рыдания.

Разоблачение моего ритуала – наконец-то – во всех подробностях было подобно снятию слоя кожи. Определяющей чертой моего питания была секретность. В детском саду я таскала печенье из корзинки с перекусом. В День благодарения на второй год учебы в старших классах я тайком слопала верхний ярус пирога с пеканом. Я воровала еду у всех соседок по общежитию. Даже выздоравливая, я отказалась от искусственной рвоты, но сохранила секретность. И свой вариант обжорства.

– Я не пытаюсь не дать вам есть яблоки, – пояснил доктор Розен. – Ешьте, сколько хотите. Яблоки вас не убивают – вас убивает секретность. И главное, – тут он наклонился ко мне и понизил голос, – если сможете посвятить эту группу в свои отношения с едой, станете ближе к близким отношениям. И начнете с Рори.

Я посмотрела на нее и представила, как рассказываю о каждом кусочке, положенном в рот. Все тело окаменело – в основном от страха, но в этом была и надежда. Шанс дать другому человеку познать меня внутри хаоса моего питания – то, чего я никогда не позволяла прежде.

Меня не слишком удивляло, что проблемы с едой и проблемы с отношениями росли из одного корня – неких моих сломанных составляющих. Удивило то, что это понимал доктор Розен. Пола Ди ничего не видела, а ведь в то время я активно применяла искусственную рвоту.

– Звонки Рори исцелят меня от приступов яблочного обжорства?

– Вам не нужно исцеление. Вам нужен свидетель.

Но я хотела исцеления. Яблоки стоили дорого.

* * *

На втором курсе колледжа я запала на душевного колумбийца с ямочками на щеках, глубокими, как колодцы. Он звонил пьяный после закрытия баров, и мы целовались за корпусом братства Каппа-Каппа-Гамма. Он был тем парнем, который показал мне все грани поцелуев. До него я никак не могла врубиться, что такого в прикосновении моих губ к чужим, но, когда его нежный язык встретился с моим, поняла в один миг. Качественный поцелуй способен достичь каждого органа, каждой клетки. Он может перехватить дыхание и превратить рот в кафедральный собор. Эти поцелуи пробудили меня.

А потом они же и убили. Тот колумбиец был «двойным хуком»: алкоголиком с постоянной девушкой. В тот единственный раз, когда я осталась ночевать в его квартире, он был настолько пьян, что написал в шкаф в полной уверенности, будто это туалет. Где была я, пока он облегчался в нескольких метрах от кровати в два часа ночи? В его кухне запихивала в рот остатки именинного торта. Пару часов спустя, выходя в утреннее «позорное шествие» из его квартиры, я старалась не обращать внимания на амфитеатр коричневых крошек и размазанное пятно глазури на линолеуме.

Я была для него секретным гарниром, пока настоящая подруга, тоненькая, как ива, «хи-омега» (член студенческого «сестринства» с тем же названием) с прямыми светлыми волосами, навещала родителей в Сан-Антонио.

В тот уикенд, когда братство моего любимого колумбийца устраивало весенний праздник в Галвестоне, штат Техас, я пробегала мимо его дома. Как сталкерша, тайком смотрела, как они с «хи-омегой» загружают в «форд-бронко» ящики с пивом. Он похлопал ее по заднице; она откинула с лица волосы.

Безутешная, я сбежала в общежитие и сожрала в крохотной комнатке все калории, какие только нашлись: шоколадных мишек, брецели, попкорн, поп-тартс и остатки хэллоуинских конфет, которые соседка хранила в своем шкафу. Потом пошла по коридорам, роясь в поисках еды в общих мусорных корзинах. Вытащила выброшенную кем-то пиццу с пепперони и на тридцать секунд сунула ее в микроволновку. Дожидаясь, пока расплавится сыр, слопала порцию зачерствелого овсяного печенья с изюмом, которое так и лежало в почтовой коробке, присланной чьей-то заботливой мамой из Бомонта.

Я объедалась и вызывала рвоту с седьмого класса; для этого мне не нужно было даже совать палец в рот. Лишь нагнуться над унитазом. Закончив очищение, я пустила воду в ду́ше, чтобы успеть вымыться, до того как соседка вернется с занятий. Казалось, желудок лопнул снизу доверху. Пар клубами висел в крохотной ванной, я обнимала стену, выжидая, не вырвет ли меня еще раз. Перед глазами роились черные мушки. Я опустилась на пол: половина тела под душем, половина снаружи.

Перед тем как все окончательно почернело, я еще подумала: «Вот и оно, вот так я умру, обожравшись до потери сознания и страдая по парню».

* * *

Я набрала номер Рори. К счастью, меня поприветствовал автоответчик, а потом раздался гудок. Моя очередь. Голосом едва слышным, чуть громче шепота, я доложилась про всю капусту и пять яблок после ужина. Нажав отбой, отшвырнула телефон. Он загрохотал по паркету.

– Будь все проклято! – завопила я на всю квартиру, колотя кулаками подушки. И в эту минуту думала: «А зачем я вообще это делаю? Это слишком больно!» А потом: «Почему я не попала к доктору Розену раньше?»

Следующим вечером я снова позвонила Рори, и это далось мне чуточку легче. Руки по-прежнему тряслись, и я опять швырнула телефон на пол, когда закончила рассказывать автоответчику, что сегодня ела. Руки ныли фантомной болью, словно я боролась на самом деле, буквально пытаясь удержать драгоценную тайну. В третий вечер, когда раздался гудок автоответчика, я едва не ляпнула: «То же, что и вчера». Но заставила себя перечислить каждое яблоко и капустный лист.

Четвертый вечер был худшим. Семь яблок. Достаточно для призового яблочного пирога на ярмарке штата. Хотелось скрыть реальность, но я пока была на середине спасательного каната. Если расскажу ей, смогу быстро вскарабкаться по нему на маячащую впереди платформу? В любом случае, висеть на нем не хотелось.

«Ничего не получится, если ты не будешь делать то, что трудно», – сказала я себе. Глубокий вдох.

– Семь гребаных яблок.

6

Доктор Розен был заклинателем змей. Он мог задать конкретный вопрос – и тайны из прошлого выползали наружу. Он уговорил Рори рассказать подробности горестного бегства ее отца из Польши, посоветовав говорить с отцовским старосветским акцентом. С его подачи Полковник Сандерс описал сомнительную терапию, которую проходил у нелицензированного врача, лечившего его от ПТСР после службы во Вьетнаме. Доктор Розен мог заставить Карлоса разговаривать о сводном брате, который издевался над ним после воскресной школы, а Патрис – пускать слезу по ее родному брату, который повесился в семейном фруктовом саду. Доктор Розен чуял, где скрыты наши стыд и скорбь, и знал, как их извлечь. Он подводил меня к разговору о Гавайях и булимии почти каждый сеанс.

По вторникам утром я проезжала на метро 11 остановок от своего дома до станции «Вашингтон» на красной линии, где примерно в семь десять поднималась из подземки на улицу. На двадцать минут раньше, чем надо. С того дня, когда было принято решение вступить в группу, я перестала спать. Я могла уснуть около десяти вечера, но потом рывком просыпалась в два или три часа ночи, после чего заснуть не удавалось. Так что мне было легко приезжать заранее. Но я не хотела тащить встревоженное, яростно бьющееся сердце в приемную и сидеть там в окружении книг о всяких-разных зависимостях, дожидаясь, пока откроется дверь. Я обходила пешком квартал – мимо магазина Old Navy, вниз до офисного здания «Карсон Пири Скотт», а потом на восток, в сторону ветки метро на Уобаш-авеню. Иногда делала два круга, уверяя себя: «Ты просто женщина, идущая на терапию; ты будешь девяносто минут сидеть и разговаривать. Проще пареной репы».

Иногда сеансы были примерно настолько же эмоционально наполненными, как демонстрация соковыжималки в торговом центре. Как-то мы потратили весь сеанс на обсуждение анкет для страховки, на которых Карлос хотел заставить доктора Розена поставить свою подпись. В другой раз, когда Патрис явилась в гольфах разного цвета (один темно-синий, другой цвета черного дерева), мы пятнадцать минут спорили, прогресс ли это для скрупулезной привереды Патрис – перепутать гольфы, или она скатывается в неряшливость. Не было никакого четкого вывода, никакого постановления.

Были раскрытия. Была обратная связь. Было «смотреть, видеть и быть видимым». Не было ответов.

А мне были нужны ответы.

Опорные моменты возникали внезапно. Вот только что тихоня Марти, тот мужчина, который начал ходить в группу в один день со мной, плакал, описывая неблагополучную заначку memento mori – а именно таблетки цианида, которые он держал в тумбочке на случай, если возникнет желание со всем покончить, – а потом группа внезапно переключилась на обсуждение моей истории с острицами, приключившейся у меня в третьем классе. Острицы – часто встречающийся детский паразит – гарантируют мучительные ночи и зуд. Я рассказала, как в пять лет, одна в своей комнате в доме номер 6644 по Теккерей-авеню, по ночам часами скребла попу, точно шелудивая псина, после того как родители давным-давно выключили вечернюю телепрограмму и легли спать.

– Родители знали, что у тебя острицы? – спросила Рори.

– Стоп! – сказала я, вскинув руки. – Мы же говорили о цианиде Марти.

Каким образом группа переключилась на мою пятилетнюю попу?!

– Группа способна раскрывать вещи, от которых вам, возможно, надо освободиться, – сказал доктор Розен.

Он любил подробности, так что я поглубже вздохнула и рассказала, как родители дали мне тюбик деситина от глистов, но зуд не прошел. К утру вонючая белая паста забилась мне под ногти и размазалась по постельному белью, ночной рубашке, попе и влагалищу, где никаких глистов не было, но за долгие ночные часы расчесывания она проникла и туда. Истерзанное влагалище, мазь, которая воняла навозом, и зудящая попа – это была мука мученическая. Но хуже физического дискомфорта было ужасающее знание, что в моей попе живые черви.

– Деситин – отличное средство от опрелостей, а острицы – это паразиты. Вам надо было пользоваться мебендазолом, – сказал доктор Розен самым докторским тоном, с самым что ни на есть гарвардским видом нахмурив брови. Я мечтала переключиться на чьи-нибудь чужие проблемы, но группа поймала меня в силки вопросов. Типа почему я не сказала родителям, что от деситина никакого толку.

– Я думала, это моя вина, что лекарство не помогает.

Я не должна была чесаться – мне говорили, что нельзя, но я все равно чесалась.

Всю ночь. К тому же какому ребенку захочется вести беседы о червях в попе? Стыд – слово, которого я не знала в пять лет, – запечатывал мои уста.

– Вы уже в пятилетнем возрасте решили справляться со всем в одиночку, – из уст доктора Розена это звучало как большое откровение, но мне таковым не казалось.

Когда у меня были острицы, я стеснялась – говоря по-розеновски, стыдилась – быть грязнулей с червяками в попе, с червяками, которые не выползали из поп моего брата или сестры. Они были доказательством, что мое тело ущербно и отвратительно. Доктор Розен принуждал меня рассказывать, каково это – быть маленькой девочкой, в одиночку ведущей битву с анальными паразитами.

Я содрогнулась и зажмурилась. Даже с расстояния в два десятка лет я чувствовала запах деситина и ощущала адский зуд между ягодицами. Я никогда не обсуждала остриц даже с одним человеком, что уж говорить о шестерых!

Не открывая глаз, я без дальнейшего понукания сказала им:

– Мне было стыдно.

– Стыд – это прикрытие. Что под ним? – уточнил доктор Розен.

Я опустила голову в ладони и принялась мысленно обыскивать тело в поисках ответа. Я приподнимала уголки покрова стыда, чтобы увидеть, что там затаилось под ним. Я видела свое лицо, лицо пятилетней девочки в детской далеко за полночь, искаженное ужасом, пока я чесалась и чесалась. Ужас от того, что я не знала, как попросить о помощи. Оттого что в итоге пришлось идти к педиатру, высокой женщине средних лет с толстыми пальцами и гулким голосом, и рассказывать о своей попе. Оттого что во время чтения в детском саду, когда мы рассаживались на полу, мне приходилось втискивать подошву кроссовки в щель между ягодицами, чтобы облегчить зуд, и сделать это так, чтобы никто не заметил. Оттого что я была грязной и жила в теле, наполненном пищей, которую не могла перестать поглощать, и с червями, от которых чесалась попа. А больше всего было ужаса оттого, что мое тело – грязная проблема, которой не было ни у кого.

– Ужас, – ответила я.

Доктор Розен одобрительно кивнул.

– Вы подбираетесь ближе.

– К чему?

– К себе и своим чувствам, – он обвел руками комнату. – И разумеется, к нам.

– И как эта прогулка по аллее памяти мне поможет?

– Посмотрите на Патрис и спросите ее, может ли она отождествиться с вами.

Патрис вздрогнула и замотала головой: мол, не смотрите на меня. Спустя один удар сердца она пустилась в рассказ о том, как ей неудачно поставили медицинскую клизму. Потом Рори упомянула о своем отвращении к анальному сексу, а Марти дополнил все это историей о непроходимом запоре, которым страдал в детстве. К концу сеанса каждый поделился «попной» историей.

Через пару дней после этого я позвонила родителям. Мы с папой обсудили залипающие тормоза в машине, перспективы «эгги» в чемпионате Хлопкового кубка и холодную не по сезону погоду в Чикаго. Потом я «дала Розена»: ни с того ни с сего спросила его о моей детской истории с острицами. Что он об этом помнит? (немногое) Сколько раз они у меня были? (несколько) А у брата и сестры они были? (нет) На заднем плане я услышала голос матери: «Почему Кристи спрашивает об острицах?» – и покрепче сжала телефонную трубку. Признание в том, что я вступила в группу терапии, копилось во рту, но растаяло, когда я представила ее ужас при осознании, что я обсуждала «попных червяков» с целой группой людей. К тому же, если бы я рассказала о докторе Розене и группе, пришлось бы признать, что я не сумела ни заставить себя быть счастливой силой воли, ни не рассказывать людям о своих делах.

– Почему ты спрашиваешь? – спросил папа.

– Просто любопытно.

* * *

Однажды утром во вторник никто не сказал ни слова за весь 90-минутный сеанс. Все мы буквально сидели и молчали, слушали рокот метро внизу, визг автомобильных тормозов, грохот захлопнутой кем-то в коридоре двери. Мы не ловили взгляды друг друга и не хихикали. В первую половину сеанса я общипывала катышки со свитера, качала ногой и теребила кутикулу. Каждые тридцать секунд смотрела на часы. Тишина вызывала у меня чувство обнаженности, беспокойства и непродуктивности. Я могла бы сейчас читать домашнее задание по конституционному праву. Постепенно я утихомирилась и стала смотреть на озеро Мичиган в окне. Безмолвное пространство между нами казалось по ощущениям таким же просторным, как океан или космос. Свет, струившийся в комнату, представлялся божественным; близость между нами – священной. Ровно в девять доктор Розен сложил перед грудью ладони и произнес свое обычное:

– На этом сегодня остановимся.

Идя по коридору вместе со своими одногруппниками, я несла в теле тихое спокойствие, хотя, когда мы вышли на улицу, не утерпела и подергала Карлоса за руку:

– Что это за хрень сейчас была?

Что бы это ни была за хрень, до конца того дня во мне присутствовали тихое спокойствие и чувство благоговения оттого, что удалось просидеть с шестью другими людьми в полной тишине девяносто минут.

* * *

Доктор Розен давал много предписаний, хотя они редко касались лекарств. Он не был поклонником таблеток. Карлос получил предписание принести в группу гитару и сыграть для нас песню: предположительно для уменьшения страха, связанного с расширением его практики. Патрис получила предписание натереть клубникой живот мужа, слизать ее, а потом отчитаться о результатах группе. А поскольку доктор Розен думал, что лекарство, которое терапевт назначил Рори от тревожности, подавляет ее сексуальные чувства, предписал ей буквально следующее: «Вкладывать по одной таблетке во все промежутки между пальцами ног, когда муж занимается с вами оральным сексом».

Я следовала своему – звонить Рори каждый вечер и рассказывать о том, что съела за день, – уже пару недель. Я больше не плакала, повесив трубку, и потребление яблок свелось к скромным пяти штукам за вечер. Настало время для нового предписания.

– Можно мне что-нибудь от бессонницы? У меня мысли путаются.

Шел второй курс юридической школы, и я, когда не сидела на сеансе, бегала по собеседованиям в самых крупных юридических фирмах Чикаго на предмет летней стажировки, которая, как я надеялась, приведет к предложению постоянного трудоустройства. В результате многонедельных нарушений сна переутомление давило на череп, и трудно было не клевать носом на занятиях и собеседованиях. В фирме «Винстон и Строн» я щипала себя за внутреннюю поверхность предплечья, чтобы не уснуть, пока седовласый управляющий партнер описывал случай выступления в Верховном суде.