Помоги проекту - поделись книгой:
Пол Шлике
Беседы с Чарльзом Диккенсом
Paul Schlicke
Conversations with Dickens
A Fictional Dialogue Based on Biographical Facts
Впервые опубликовано в 2007 году под названием Dickens… Off the Record
Данное издание опубликовано в Великобритании и США в 2019 году издательством Watkins, импринтом Watkins Media Limited
© Watkins Media Limited, 2019
© Paul Schlicke, text, 2008, 2019
© Peter Ackroyd, foreword, 2008, 2019
© Черезова Т., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
КоЛибри®
Предисловие Питера Акройда
Брать интервью у Диккенса было бы делом непростым, если не сказать пугающим. Вам следовало бы явиться точно вовремя: Диккенс терпеть не мог любых опозданий и устраивал выволочку любому, кто приходил позже оговоренного времени, пусть даже всего на две-три минуты. Как только вы оказались бы у него, он вскочил бы с кресла и, энергично пожав вам руку, произнес бы знакомые слова приветствия: «Как вы поживаете? Очень рад вас видеть!» Он излучал невероятную энергию. Однако мог быть и мягким — мягким, как женщина, как сказал кто-то из его современников. И моментально располагал к себе любого собеседника.
Диккенс говорил оживленно и выразительно. Он подчеркивал некоторые слова — чуть театрально (возможно, выработав эту манеру во время постоянных публичных чтений), но в его речи присутствовали легкая смазанность и хрипотца, которую порой принимали за шепелявость. Некоторые отмечали «металлический» характер его голоса, вероятно, связанный с долгим проживанием в городе. У него никогда не было простонародного городского или деревенского акцента: ему был свойствен странный, ровный, гибридный лондонский говор.
Внешность у Диккенса была запоминающаяся. Он всегда носил яркую одежду, ненавидя черный цвет, принятый тогда у мужчин среднего класса. Соответствуя собственному призыву «Поярче! Поярче!», он мог надеть алый жилет, бутылочно-зеленый сюртук и брюки в аляповатую клетку. В пожилом возрасте он выглядел гораздо старше своих лет: его измотал писательский труд, которому он предавался с работоспособностью и энергичностью десятерых. Никто и никогда не трудился столь усердно и неустанно.
О чем вы говорили бы, встретившись с Диккенсом? Он стремительно охватывал множество предметов и тем. Если вы произносили слово, которое ему нравилось, он тут же вцеплялся в него и повторял. «Да! — восклицал он, — вот именно!» Ему было свойственно неожиданно менять тему. Он говорил резко и отрывисто и производил впечатление человека нервного, импульсивного и легковозбудимого. Он яростно жестикулировал (совершенно не по-английски), часто вскакивал с места и начинал расхаживать по комнате.
У Диккенса были любимые фразочки, например «Господи, нет!» и «Боже, благослови!». Слушая вас, он кивал и часто вставлял: «Конечно» или «Точно» — и имел привычку перебивать собеседника комплиментом: «Отлично! Отлично!» Он смеялся охотно и часто и всегда готов был перенаправить разговор в комическое русло. Все отмечали, что он был совершенно лишен высокомерия и заносчивости. У вас не создавалось впечатления, будто вы находитесь в обществе «великого писателя» — скорее это было общество приятного и чуткого человека. Он умел слушать. Он был доброжелателен и отзывчив.
Благодаря своим произведениям и своей карьере Диккенс стал важнейшим символом Лондона XIX века и викторианского общества в целом. Его задумчивая меланхоличность и яркий юмор отражали два мощных течения английского мироощущения, его энергичность и оптимизм воплощали прогресс той эпохи, а призывая к социальным реформам, он озвучивал все тенденции своего времени.
Итак, начинайте свое знакомство с Чарльзом Диккенсом.
Введение
Чарльз Диккенс стал для XIX века тем, кем сейчас становятся поп-звезды. «Неподражаемый» — так он сам себя называл, и совершенно справедливо. Он был объектом всемирного обожания в беспрецедентных для того времени масштабах. Первый роман, «Записки Пиквикского клуба», который он написал, когда ему было всего двадцать четыре года, стал издательской сенсацией и множество раз переиздавался, сокращался, инсценировался и порождал выпуск побочных продуктов на протяжении всего века. Через четыре года после первого успеха начали появляться еженедельные выпуски с историей маленькой Нелл из «Лавки древностей», и ближе к завершению этого повествования их тиражи превысили 100 000 экземпляров. В 1841 году еще не достигший тридцатилетия Диккенс стал «свободным гражданином» Эдинбурга. На следующий год во время турне по Соединенным Штатам встречать его собирались огромные толпы. Три тысячи человек пришли на «бал Боза» (названный по псевдониму Диккенса), состоявшийся в Нью-Йорке. «Не могу передать, как тут меня встречают, — писал Диккенс домой своему брату Фредерику, — как приветственно кричат каждый раз — на улицах — в театрах — в помещениях — и куда бы я ни шел»[1].
Диккенс со своими длинными волосами и возмутительными жилетами отыгрывал роль до конца. Он создавал у своих читателей образ доброжелательной чуткости, который подкрепляли его турне по Британии, Ирландии и Америке, где он читал отрывки из своих произведений. Когда он умер, был объявлен траур: его почитателям казалось, что они потеряли друга. Однако Диккенс скрывал от публики некоторые стороны своей жизни: его связь с актрисой Эллен Тернан на двадцать семь лет моложе оставалась тайной даже спустя полвека после смерти писателя. И даже сейчас мы не знаем точно, каков все-таки был характер их отношений. С современной точки зрения невозможно поверить, что они не были любовниками, однако Диккенс идеализировал непорочных молодых женщин, а в его поздних романах проявляется боль безответной любви. Отнюдь не исключено, что физической близости между ними не было.
Если биография Диккенса и не вполне повторяет сказочный сюжет «из грязи да в князи», она весьма романтична, и для своих книг писатель немало заимствовал из собственного опыта, по крайней мере при создании молодых героев, ведущих безупречную жизнь вопреки страданиям. Оливер Твист, Николас Никльби, Дэвид Копперфилд и Филип Пиррип начинают — как и сам Диккенс — одинокими и ранимыми и забытыми или преследуемыми. Несмотря на это, они обретают уважение и благополучие, а порой также счастье и любовь. Диккенс проделал путь от серьезных финансовых затруднений до значительного богатства, от заброшенности в детстве до всеобщего поклонения в зрелом возрасте, от сомнительных знакомств до приватной аудиенции у королевы Виктории. Его жизнь сама по себе служит образцом викторианского идеала, состоявшего в самостоятельном решении всех проблем: в то время усердный труд превозносился как способ продвижения индивидов (и даже самого общества) от тяжелых истоков к изощренной элегантности, комфорту и просвещенности[2].
Репутация Чарльза Диккенса у сторонников реализма стала ухудшаться в конце XIX века и еще больше пострадала в начале XX века с возникновением модернизма. Однако его популярность у широких кругов читателей оставалась на высоте, и лучший критик Диккенса, Гилберт Кит Честертон, восхвалял его произведения как раз в тот период, когда в литературных кругах его ценили меньше всего. Влияние Диккенса на последующие поколения романистов неизмеримо, а с середины XX века в Англии его стали ставить на второе место после Шекспира.
Чарльз Диккенс (1812–1870)
Краткий очерк жизни
В последнее десятилетие своей полной событий жизни Чарльз Диккенс написал серию прекрасных очерков, которые были опубликованы в виде книги «Путешественник не по торговым делам» (1860–1869). В одном из этих малоизвестных эпизодов он рассказывает о встрече с «очень странным мальчуганом», который мечтает поселиться в особняке на Гэдс-Хилл в графстве Кент — в месте комичной попытки ограбления, совершенной Фальстафом в «Генрихе IV. Часть первая» Шекспира. Мальчик говорит, что отец сказал ему: если он будет «очень упорно и много трудиться», то когда-нибудь сможет жить в этом доме. «Я порядком удивился, услышав такое от этого странного мальчугана, — замечает рассказчик, — потому что тот дом — это МОЙ дом, и у меня есть все основания полагать, что сказанное им — правда». В этой истории квинтэссенция диккенсовских произведений: романтическое очарование детства, викторианское стремление преуспеть за счет личных усилий, наслаждение литературными ассоциациями и способность превратить заурядное происшествие в захватывающий, волнующий и значимый эпизод.
Чарльз Диккенс родился в Портсмуте, графство Гемпшир, 7 февраля 1812 года, когда Наполеоновские войны близились к завершению, и провел самые счастливые дни своего детства в Чатеме (Кент), где его отец Джон Диккенс (1785–1851) был служащим Военно-морской кассы. Диккенс бережно хранил воспоминания о периоде с пяти до десяти лет в немалой степени потому, что для него детство закончилось, когда у семьи возникли финансовые проблемы. Двенадцатилетнего Чарльза забрали из школы и отправили работать на лондонскую фабрику, где производили ваксу: он клеил этикетки на баночки с ваксой прямо у окна, на виду у всех прохожих. Как будто этого унижения было мало, его отец попал в долговую тюрьму. Но даже после того, как Джон Диккенс вышел на свободу, мать Чарльза Элизабет (1789–1863) настаивала, чтобы сын продолжал работать на фабрике и помогал содержать семью. «Я никогда не мог забыть, никогда не забуду, просто не смогу забыть, — с горечью писал Диккенс во фрагменте автобиографии, опубликованном посмертно его другом Джоном Форстером (1812–1876), — что моя мать настаивала, чтобы меня снова туда отправили»[3]. До самой смерти писателя этот важный год оставался тайной, которую Диккенс тщательно скрывал ото всех, за исключением жены и ближайшего друга. Этот опыт пробудил в Диккенсе яростную решимость добиться успеха своими силами и обеспечить себе финансовую защищенность. А чувство глубокого унижения, порожденное столь суровым испытанием, оставило после себя неуверенность и сомнение в собственной респектабельности, не покидавшие его, несмотря на позднейшую славу и богатство.
В девятнадцать Диккенс страстно влюбился в Марию Биднелл (1811–1886), дочь банкира. Ее родители считали его социальные и финансовые перспективы неподходящими, и в течение четырех лет она, кокетливая и капризная, то поощряла его, то заставляла ревновать и отчаиваться. Через два года после того, как он отказался от надежды завоевать Марию, он заключил помолвку с Кэтрин Хогарт (1816–1879), дочерью своего редактора в «Ивнинг кроникл» (Evening Chronicle). Их отношения были нежными и полными юмора, но отнюдь не страстными — и тем не менее в апреле 1836 года они поженились, полагаясь на контракт на «Записки Пиквикского клуба». Она родила ему десятерых детей, но в 50-х годах их отношения стали натянутыми. В 1857 году Диккенс познакомился с молодой актрисой Эллен Тернан (1839–1914) и на следующий год разошелся с Кэтрин. Эллен оставалась его постоянной спутницей и, возможно, любовницей до конца его дней.
Как раз в те непростые годы — 50-е — на продажу был выставлен дом на Гэдс-Хилл. Именно такой идеализированный поворот судьбы дарил Диккенс своим героям и героиням романов. К этому моменту он уже был автором множества популярных романов, издателем успешного еженедельного журнала, известным лектором, талантливым актером-любителем, активным участником благотворительности, уважаемым мужем и отцом десятерых детей — и тем не менее ему казалось, что вся его жизнь рушится. Его брак распадался, он был влюблен в молодую актрису, ровесницу его дочерей, он порвал со своими издателями и сжег скопившиеся за все эти годы письма и личные бумаги. «Почему так получается, — писал он Форстеру, — что сейчас, стоит мне упасть духом, как на меня обязательно наваливается ощущение того, что в жизни я упустил одно счастье, не встретился с одним другом и спутником?»[4] В таком настроении сорокачетырехлетний Диккенс купил дом Гэдс-Хилл-плейс и уехал из Лондона, где провел почти всю свою взрослую жизнь, вернувшись к местам и мечтам своего детства в Кенте.
Давайте и мы вернемся в прошлое писателя. После несчастливого года на фабрике ваксы юный Чарльз Диккенс еще два года учился в школе. Чуть повзрослев, он получил место клерка в юридической конторе, а спустя пару лет начал работать газетным репортером. Он быстро достиг высокой репутации в качестве парламентского корреспондента, однако на всю жизнь приобрел неприязненное отношение к юристам и политикам. В то время Диккенс мечтал о театральной карьере и, как он позже утверждал, «ходил в театр каждый вечер, за очень редкими исключениями»[5]. Он даже был приглашен на прослушивание в Ковент-Гарден, но заболел и был вынужден его пропустить. Ради дополнительного дохода Диккенс начал писать очерки, которые в 1833–1836 годах появлялись в различных газетах и журналах. Эти произведения, собранные в 1836 году в два выпуска под заголовком «Очерки Боза», привлекли к себе внимание — и издательство «Чэпмен и Холл» (Chapman and Hall) предложило ему писать тексты для сопровождения серии комических иллюстраций художника Роберта Сеймура (1798?–1836). Диккенс моментально перехватил руководство проектом: «Я придумал мистера Пиквика и сделал первый выпуск», — утверждал он. И вскоре это начинание превратилось в выпуски «Записок Пиквикского клуба» (1836–1837). В возрасте двадцати четырех лет Чарльз Диккенс стал знаменитостью.
Диккенс радостно подписывал контракты на дальнейшие издания, однако связал себя слишком многими обязательствами, и, когда его репутация взлетела «как ракета» (по словам одного из первых обозревателей), он все больше досадовал на то, что доходы получают его издатели, а не он сам. Именно тогда он познакомился с Джоном Форстером, адвокатом и журналистом, который стал неофициальным литературным агентом писателя, помог разрешить запутанную ситуацию и стал его другом на всю жизнь. Пока «Пиквик» печатался ежемесячными выпусками, Диккенс занял должность редактора нового ежемесячного журнала «Альманах Бентли» (Bentley’s Miscellany), главным вкладом в который стал роман «Оливер Твист». В отличие от веселого мажора «Пиквика», это произведение, написанное совершенно в ином ключе, резко критиковало последнее законодательство относительно помощи бедным. Диккенс также написал несколько пьес и, задолго до окончания «Оливера Твиста» (1837–1839), начал «Николаса Никльби» (1838–1839), который стал издаваться после «Пиквика».
У Диккенса связь между репортерством и писательством установилась с самого начала. Все его романы первоначально печатались отдельными выпусками, либо в еженедельном, либо в ежемесячном формате. Помимо романов, он писал статьи, письма и обзоры, а уйдя из «Альманаха Бентли», начал собственное еженедельное издание «Часы мистера Хамфри» (Master Humphrey’s Clock). Не сумев привлечь читателей, Диккенс моментально превратил еженедельник в площадку для публикации двух следующих романов: «Лавка древностей» (1840–1841) и «Барнеби Радж» (1841). В 1846 году Диккенс некоторое время был редактором новой газеты «Дейли ньюс» (Daily News), но только начиная с 1850 года наконец добился успеха в журналистике, издавая сначала «Домашнее чтение» (Household Words), а затем сменивший его «Круглый год» (All the Year Round), выходивший еженедельно даже спустя много лет после смерти Диккенса уже под редакцией его старшего сына.
В 1842 году, написав пять длинных романов за столько же лет, Диккенс сделал первый перерыв в писательстве, отправившись через бурный зимний океан в Америку. Став объектом горячего преклонения, он очень быстро невзлюбил то, что счел американской «наглостью». Отсутствие уважения к частной жизни, распространенная привычка сплевывать жевательный табак и картины рабства очень быстро его разочаровали. «Это не республика из моих фантазий»[6], — написал он своему другу, актеру Уильяму Чарльзу Макриди (1793–1873). Писатель навлек на себя шквал критики, выступив за международные авторские права: в то время автор не имел юридических прав на доход, полученный от публикации его произведений за границей. Еще сильнее он разъярил американскую публику своими очерками о поездке «Американские заметки», находя в молодой стране, которую он счел хвастливо самовлюбленной, всевозможные недостатки, а потом — глубоко сатирическими американскими сценами своего следующего романа, «Мартин Чезлвит» (1843–1844).
Несмотря на популярность романов и продажи по всему миру, доходы Диккенса никогда не превышали его трат. Стремясь к более экономной жизни, он перевез свою постоянно увеличивающуюся семью за границу: сначала в Геную в Италии (1844–1845), затем в Лозанну в Швейцарии и, наконец, в Париж (1846–1847). В будущем он еще не раз посетит континентальную Европу. Условия договора, который он заключил со своими новыми издателями Брэдбери и Ивенсом в середине 40-х годов, наконец-то позволили ему получать должное денежное вознаграждение за труды, и, несмотря на некоторые проблемы, связанные с большим количеством иждивенцев, всю оставшуюся жизнь он был неплохо обеспечен. Добившись финансовой стабильности, Диккенс стал все активнее заниматься благотворительностью: он сотрудничал с богатой филантропкой Анджелой Бердетт Кауттс (1814–1906) в создании школ для бедных, в городском строительстве и учреждении «Урания-коттедж» — приюта для бездомных женщин. Его невероятная энергия нашла выход и в политической деятельности. Хотя Диккенс неоднократно отвергал предложения стать кандидатом на парламентских выборах, в 50-е годы, во время шумихи по поводу скандальной Крымской войны, он участвовал в кампании, проводимой «Ассоциацией административных реформ», целью которой было перетряхнуть насквозь бюрократизированную и некомпетентную государственную службу.
В период между 1843 и 1848 годами Чарльз Диккенс написал пять рождественских повестей. Первая, «Рождественская песнь в прозе» (1843), — это удивительно сбалансированная фантазия о преображении скупердяя: одновременно и увлекательная история, и социальная полемика, и искусная литературная композиция. Рождественские повести, наряду со специальными рождественскими выпусками его журналов, прочно связали имя Диккенса с этим праздником.
«Домби и сын» (1846–1848) считается первым романом зрелого периода творчества Диккенса. Благодаря глубине, масштабности, сложности и великолепной стилистике он открыл новые перспективы романа как литературной формы. За последующие двадцать лет Диккенс написал еще семь романов: «Дэвид Копперфильд» (1849–1850), «Холодный дом» (1852–1853), «Тяжелые времена» (1854), «Крошка Доррит» (1855–1857), «Повесть о двух городах» (1859), «Большие надежды» (1860–1861) и «Наш общий друг» (1864–1865). Каждого из них хватило бы, чтобы обеспечить писателю непреходящую славу, а все вместе они оказали огромное влияние на дальнейшее развитие романистики.
Хотя писательский успех заставил Диккенса оставить свои ранние мечты о карьере актера, он не потерял интереса к театру. Он был членом недолго просуществовавшего Шекспировского клуба — общественной организации писателей, актеров, живописцев и музыкантов, которые собирались каждую неделю для чтений и обсуждений, а также стал подписчиком появившегося позже Шекспировского общества, ставившего своей целью публикацию произведений Шекспира и исследований, посвященных его творчеству. Он был близким другом и советчиком нескольких актеров, в том числе Уильяма Чарльза Макриди и Чарльза Фектера (1824–1879), писал театральные обзоры и был энергичным участником нескольких любительских постановок, одну из которых пожелала увидеть королева Виктория.
Самое значительное выражение страсть Диккенса к театру нашла в частных представлениях на основе его собственных произведений. Еще в самом начале своей карьеры Диккенс устраивал закрытые чтения. В 50-е годы чтения стали открытыми в целях благотворительности, а в последние двенадцать лет жизни профессиональные чтения на благо самого себя стали основной деятельностью писателя. Самый яркий эпизод — убийство Нэнси из «Оливера Твиста» — заставлял слушателей замирать и серьезно подрывал здоровье Диккенса.
За последние десять лет жизни Диккенс написал всего один роман, «Наш общий друг». Его брак, длившийся двадцать лет, закончился враждебным расставанием. Его дети, разъехавшиеся по миру — в Индию, Канаду и Австралию, — по большей части его разочаровали, а здоровье ухудшалось, особенно после серьезного крушения поезда, в которое он попал в 1865 году. Несмотря на бурную деятельность, Диккенс никогда не отличался крепким здоровьем: он перенес несколько микроинсультов и довел себя до грани полного истощения во время второго турне по Америке в 1867–1868 годах. Хотя ему еще не было шестидесяти, выглядел он стариком.
Диккенс умер 9 июня 1870 года, когда работал над своим пятнадцатым романом, «Тайной Эдвина Друда». Кажется очень значимым, что последними строками писателя в утро перед смертью, в середине детективной истории, дразнящей нас своей незавершенностью, стало описание персонажа, который «навалился с немалой охотой». Такой аппетит характерен для всей жизни и творчества Чарльза Диккенса.
А теперь поговорим…
Далее Чарльз Диккенс участвует в воображаемом разговоре, в котором обсуждаются пятнадцать различных тем, и дает ответы на пытливые вопросы.
Вопросы выделены жирным.
Ответы Диккенса даны обычным шрифтом.
Пища для ума
Чарльз Диккенс унаследовал литературный жанр, который к моменту его рождения процветал уже более ста лет, и сознательно пошел по стопам сэра Вальтера Скотта, чьи уиверлиевские[7] романы завоевали этой форме высокую репутацию. Жадно читавший с раннего детства, Диккенс устами героя своего биографического романа Дэвида Копперфилда говорит: чтение было «моим единственным и постоянным утешением». Он был хорошо знаком с традициями беллетристики, поэзии и драматургии, не говоря уже о таких популярных жанрах, как газетные статьи, уличные баллады, застольные песни и тому подобное. Все они подпитывали его творчество, а его наследие впоследствии точно такое же влияние оказало на литературные произведения последующих поколений.
Добрый вечер! Извините, мне казалось, я один…
Вечер добрый, любезный мой сударь, вечер добрый. Как поживаете? Кажется, вы раньше тут не бывали, я не ошибся?
Да. Я гулял по сельской местности Кента весь день, но, когда пошел дождь, мне захотелось найти приют и согреться. И тут как раз подвернулся этот славный постоялый двор… «Бурдюк», верно?
О, наша местная гостиничка! Я живу в нескольких милях отсюда. Знаете, именно здесь остановился мистер Пиквик со своими спутниками, когда они в те давние годы отправились на поиски приключений…
Тени Джейкоба Марли! Мистер Чарльз Диккенс… я считал, что вы уже семь недель как умерли… Но ведь в «Рождественской песни» вы сказали нам, что призраки могут делать все, что им вздумается, так что, провалиться мне на этом месте, если я не совершенно уверен, что это и правда вы, без обмана. Могу я предложить вам пинту портера? Или чашечку кофе? Не хотите ли присоединиться ко мне у камина?
Превосходная мысль! Позвольте мне заказать горячего пунша, и скоротаем вечерок…
Конечно. Мой отец оставил в одной из комнат наверху несколько книг, которые я мог брать — и которые в нашем доме никого больше не интересовали. Из этой «благословенной комнатушки», как замечает Дэвид Копперфилд (а его опыт — это мой собственный опыт), составить мне компанию приходили Том Джонс, Векфильдский священник, Дон Кихот, Жиль Блас и Робинзон Крузо. Те книги не давали умереть моему воображению и надежде на нечто за пределами этого места и времени: они и «Тысяча и одна ночь» и «Повести о джиннах»[8]… Когда я вспоминаю ту комнату, мне представляется летний вечер: мальчишки играют на церковном дворе, а я сижу на постели и читаю так, словно от этого зависит моя жизнь. А еще я очень рано начал глотать «Журнал ужасов»[9], рассказы о привидениях и готические романы и познакомился с популярными очерками, стихами и песнями. Мое детское чтение в основном составляли популярные жанры, но мой школьный учитель мистер Джайлс научил меня греческому и латыни в достаточной степени, чтобы я мог пародировать древние мифы, легенды и исторические заметки. Позже пищей для моего ума стали биографии, путешествия, исторические очерки и критика (а еще газеты, журналы и унылые синие книги с правительственными отчетами).
Значит, вы любите классиков-романистов?
Дефо, Филдинга, Смоллетта? Отлично, отлично! И английских эссеистов: Аддисона, Стила, Лэма и Хэзлитта. Стихотворение Вордсворта «Нас семеро» — мое любимое: я наслаждаюсь сентиментальной традицией XVIII века, а поэтические произведения Байрона и Мура перечитывал снова и снова. Имена, которые я дал своему потомству, расскажут вам о моих склонностях. Вообще я собирался назвать одного из сыновей в честь Оливера Голдсмита, но передумал и дал ему имя Генри Филдинг Диккенс. Из современников двое — Эдвард Булвер и Альфред Теннисон — дали имена еще двоим моим сыновьям. Ну а мой псевдоним «Боз» — это шутливое произношение имени Мозес, Моисей — в честь Векфильдского священника Голдсмита. Однако писатель, которым я восхищался сильнее всего и кого избрал примером, будучи начинающим писателем, это Скотт. Да, я горд тем, что мой тесть Джордж Хогарт был ближайшим другом и собеседником сэра Вальтера Скотта[10]. Хотя всего два моих романа — «Барнеби Радж» и «Повесть о двух городах» — подражают исторической прозе Скотта, его живо описанные персонажи, захватывающие сюжеты и чудесное отображение времени и места в большей мере, чем работы любых других писателей, показали мне, на что может быть способен автор романов.
Тогда банкротство Скотта должно было вас задеть.
И весьма сильно. Я принял это близко к сердцу как суровое напоминание о необходимости добиваться полных профессиональных и финансовых прав писателя — как при заключении соответствующих контрактов, так и при поддержании должных юридических условий по авторским правам. Эта кампания привела к многочисленным спорам с моими издателями и вызвала настоящую бурю в Америке, когда я высказался за международные авторские права.
Да, я слышал. Однако вы начинали не как романист. Что привлекало вас в эссеистике и написании очерков?
Мне очень импонирует непринужденный, доверительный тон классического эссеиста. Разработка дружелюбной персоны — мистера Спектейтора (Наблюдателя), Гражданина у Голдсмита, Элии у Лэма — натолкнула меня на создание Боза, а позднее публичной персоны Чарльза Диккенса. Передача эссеистами жизни и манер современного Лондона, их юмор и веселая сатира будят в моем сердце отклик, а клубы, организованные забавными эксцентричными джентльменами, такими как сэр Роджер де Каверли из «Спектейтора», стали образцом для Пиквикского клуба, а позднее — для друзей мистера Хамфри, собирающихся у его часов. Да, разнообразные периодические публикации мне наиболее близки, и потому я не только принял предложение мистера Бентли издавать его журнал «Альманах Бентли», но и позднее создал собственный еженедельник «Часы мистера Хамфри». Из задуманного мной еженедельного журнала он быстро превратился в средство публикации двух романов, но через десять лет я добился немалого успеха и получил глубокое удовлетворение с «Домашним чтением» и сменившим его «Круглым годом». В моем предисловии к «Домашнему чтению» кратко сформулировано все то, что я считаю основными достоинствами этих жанров: «Показать всем, что в знакомых вещах, которые на первый взгляд кажутся отталкивающими, есть немало романтики, если только мы дадим себе труд ее поискать…»
Браво! Я знаю, что вы страстный поклонник театра. А читаете ли вы драматургические произведения?
Конечно. Я внимательно изучал Шекспира и на сцене, и в печатном виде, но считаю, что необходимо помнить: при всей красоте его стиля и глубине мысли его произведения были предназначены для театральной постановки. И это относится ко всем драматургическим текстам.
Огни рампы
Жизнь и творчество Диккенса были проникнуты театральностью. Он был завзятым театралом, автором пьес и талантливым актером, а также исполнителем потрясающих персональных выступлений на основе собственных произведений. Знаток искусства и критик Джон Рёскин (1819–1900) великолепно охарактеризовал театральный элемент произведений Диккенса, сказав, что все им написанное освещено «кругом театрального пламени» — газовыми огнями рампы викторианского театра. К числу своих ближайших друзей Диккенс относил Уильяма Чарльза Макриди, считавшегося ведущим трагическим актером своего поколения, и был консультантом в его попытке возродить серьезную драму. В свою очередь Макриди называл Диккенса практически единственным талантливым актером-любителем современности.
Приводили ваши слова о том, что писательство — по сути театральная деятельность. Сыграл ли театр какую-то роль в вашей жизни?
Мне было восемь или девять, когда кузен взял меня в театр в Рочестере, где Ричард Третий в своей смертельной схватке с Ричмондом заставил меня обмереть от страха, когда попятился так, что спиной уперся в ту ложу, в которой я сидел. В этом убежище я узнал массу удивительных тайн — например, что добрый король Дункан в «Макбете» не смог покоиться в могиле, а постоянно выходил из нее, называясь кем-то другим! Видите ли, это был один и тот же актер, исполнявший другие роли после гибели короля. Но еще раньше отец имел привычку ставить меня на стол в местном пабе, чтобы я пел комические песни. Мы поставили кукольный спектакль «Мельник и его люди», на который соседи вызвали полицию: взрыв в финале пьесы оказался особенно внушительным! Позже я писал пьесы для домашних спектаклей, а когда работал репортером в газете, то в течение трех лет ходил в театр почти каждый вечер!
А у вас не было мысли стать актером?
Актером? Еще как была. Когда мне только исполнилось двадцать, я записался на прослушивание в Королевском театре Ковент-Гарден. Вот только в тот день я заболел, так что пришлось все отменить. А к следующему театральному сезону я уже был полностью занят как парламентский корреспондент… Но я не потерял желания добиться славы в театре и во время расцвета моей литературной карьеры написал полдюжины пьес. Позже я писал театральные обзоры для «Экзаминера», был членом еженедельно собиравшегося Шекспировского клуба и закулисным советчиком моего друга Макриди в период его игры в Ковент-Гардене, где он пытался вернуть английской драме ее былое великолепие. Его постановка восстановленного «Короля Лира» (в предыдущие полтора столетия эта пьеса шла в ужасной адаптации Наума Тейта) вдохновила меня на мысли о трагедии, которые не оставляли меня, когда я писал «Лавку древностей» и «Домби и сына». Да, я ставил несколько любительских спектаклей и играл в них, в том числе и тот, что пожелала увидеть ее величество королева Виктория, а в последние двенадцать лет отдавал немало сил публичным чтениям отрывков из моих работ.
Вы упомянули Шекспира: вы восхищаетесь его произведениями?
Перед Шекспиром я преклоняюсь. Он был великим мастером, который все знал. Его сюжеты, его персонажи, его чувства и его обращение со словом — это источник невыразимого наслаждения[11], и меня бесконечно завораживает его исследование связи воображения и реальности. Как и он — но оставаясь на несколько миллионов лиг позади, — я считаю весь мир театром, и мне удалось осуществить детскую мечту, купив дом, стоящий на месте неудачного грабежа Фальстафа в «Генрихе IV». Я в честь этого заказал табличку для лестничной площадки второго этажа. На ней написано: «Этот дом, Гэдс-Хилл-плейс, стоит на вершине шекспировского холма Гэдс, навечно памятного из-за его связи с сэром Джоном Фальстафом в его благородном воображении»[12].
Да, пьесы Шекспира я посмотрел в театре в числе первых, и именно с его книгами я справлялся, получив на восемнадцатилетие допуск в читальный зал Британского музея. В 1833 году я написал пародийно-комическую оперу «О’Телло, или Ирландский охотник в Венеции», которую поставил с семьей в домашнем театре. В моем очерке «Миссис Джозеф Портер — напротив» (вы наверняка читали его в «Очерках Боза») описаны смешные превратности подобной постановки. Однако в 1848 году я поставил гораздо более амбициозный любительский спектакль «Виндзорские насмешницы» и сыграл роль судьи Шеллоу. Вот ведь веселье! Мы давали представления не только в Лондоне в театре Хеймаркет, но и в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Глазго и Эдинбурге.
Когда я думаю об убийстве, то сразу вспоминается «Макбет», когда думаю о ситуации, когда испытаниям подвергаются любовь и правдивость, то пробным камнем становится «Король Лир». Одна из моих самых любимых комических сцен в моих собственных романах — это мистер Уопсл в роли Гамлета в «Больших надеждах», освистанный с первого появления и до конца, когда он умирает постепенно, начиная с лодыжек. В актерских наставлениях говорится, что умирать в кресле совершенно неестественно — и любой способен умирать, начиная с головы. Ну и шут же этот Уопсл!
Вы не расскажете подробнее о ваших публичных чтениях?
Конечно. Уже в самом начале моей карьеры я читал отрывки своих вещей родным и друзьям. Один раз я спешно приехал из Италии, специально чтобы прочитать мою новую рождественскую повесть «Колокола» перед несколькими кружками избранных. Позднее я читал «Рождественскую песнь» большим собраниям в целях благотворительности, а спустя несколько лет начал чтения для пополнения собственного бюджета. Это приносило крупные денежные суммы гораздо быстрее, чем писательство. А контакт, который у меня устанавливался со слушателями, я находил крайне воодушевляющим. На тот момент существовало много вариантов выступлений одного человека: лекции, комические скетчи, декламация драматических монологов. В детстве моим любимым актером был Чарльз Мэтьюс, создавший собственный жанр, который он называл «монополилогом». Однако мои собственные выступления были совсем иными: я не использовал костюмы для различения персонажей — только голос и жесты. У меня в руках была книга, однако я готовился настолько прилежно, что знал текст наизусть и позволял себе свободно изменять слова под воздействием настроения. Все чтения основывались на текстах, написанных в начале моей карьеры или позднее, но в том же раннем стиле. Некоторые были комическими: суд из «Пиквика» был моим любимым. Другие — драматичными: особой популярностью пользовалась буря из «Дэвида Копперфилда». Однако самой впечатляющей из всех, отнимавшей у меня все силы, но завораживающей слушателей, была сцена убийства Нэнси из «Оливера Твиста». «Два „Макбета“!» — так мой друг Макриди описывал ее воздействие[13].
Перо, чернила и дуэль двух жаб
По мере развития карьеры Диккенса его писательские привычки менялись. Три первых романа — «Пиквик», «Оливер Твист» и «Лавка древностей» — превратились в длинное повествование почти случайно, но позже он планировал романы очень тщательно и писал гораздо медленнее. Планы и верстки почти всех романов Диккенса сохранились и демонстрируют, как внимательно он разрабатывал сюжет перед тем, как начать писать, и как пересматривал его в процессе создания текста. После публикации он никогда не вносил в сюжет серьезных изменений, но в переиздании уточнял детали и пунктуацию, а в конце карьеры начал добавлять длинные описательные названия ко всем книгам, выходившим в новом издании.
Насколько мне известно, первые ваши публикации представляют собой газетные репортажи, а все ваши романы начинали печататься в виде еженедельных или ежемесячных выпусков. Выходит, ваше творчество — это по сути журналистские импровизации?
Именно! Когда я работал парламентским корреспондентом в «Морнинг кроникл», то в свободное время начал писать рассказы и очерки, и они появлялись в различных газетах и журналах до того, как Джон Мэкрон предложил мне собрать их в «Очерки Боза». Так что те ранние работы — да, они возникли из журнализма. Я основывался на пристальном наблюдении лондонской жизни в качестве репортера, а также на произведениях моих любимых авторов заметок — Аддисона, Стила, Голдсмита, Маккензи, Вашингтона Ирвинга…
Поделиться книгой: