Помоги проекту - поделись книгой:
Римляне были увлечены рассказом легионера и не заметили в своих рядах нового слушателя. Узнала Великого понтифика только женщина, скромно стоявшая позади всех. Ее перестал интересовать чудом выживший воин, матрона не сводила глаз с духовного отца римлян. Женщина не приближалась к нему и не сообщила никому о появлении Великого понтифика, справедливо полагая, что Лев не хотел привлекать внимание к своей особе. Так продолжалось до тех пор, пока между ней и духовным отцом не встал бородатый смуглолицый мужчина.
Подошедший вел себя как-то странно. Так же, как и матрону, его не интересовал эмоциональный рассказ легионера. Он нервно поглядывал на Великого понтифика, но в глазах его женщина увидела не благоговение, а скорее — ненависть. Временами его взгляд бродил по сторонам, не останавливаясь, однако, на благочестивой римлянке. Бородатый явно чего-то опасался, но был убежден, что женщина не сможет помешать его планам.
Матрона медленно покинула прежнее место и остановилась подле Великого понтифика. Она мельком продолжала наблюдать за странным мужчиной и старалась при этом не коснуться локтем даже одеяния Льва — подобное она сочла бы святотатством.
Бородатый мужчина тем временем принялся что-то искать в складках своей одежды. Еще мгновение, и возникший в его руке кинжал был занесен для удара. В роковой миг матрона бросилась между сверкнувшей сталью и Великим понтификом.
Лев, вместе со всеми увлеченно слушавший рассказчика, вначале не понял, почему женщина упала перед ним столь неестественно. События развивались стремительно. Бородатый вырвал кинжал из тела женщины и собирался исправить ошибку. Но тут подоспели преторианцы, скрытно охранявшие Великого понтифика, и скрутили руки убийце. Женщину покинуло сознание, но она дышала. Из-под матроны выплыло красное пятно и медленно продолжало увеличиваться.
— Она ранена! — встревоженно воскликнул Лев. — Лекаря сюда! Зажмите ей рану, остановите кровь!
По счастливой случайности в толпе оказался врач и он тотчас принялся за работу. Все это время коленопреклоненный Лев молился и просил Господа о здравии для своей спасительницы. И все находившиеся на площади последовали его примеру; только врач делал свою работу и связанный убийца лежал ничком.
Женщина очнулась, и первое, что она увидела: был Великий понтифик, коленопреклоненно молящийся над ней. С широко раскрытыми глазами, слабым голосом она спросила:
— Я в раю?
— Нет, дитя мое. Но достойна его. Благодаря тебе я не покинул этот мир.
— Она будет жить, — обнадежил врач. — Рана неопасная, но требуется некоторое лечение и покой. Ее необходимо доставить в мой дом.
На счастье, мимо следовала богатая римлянка в роскошных носилках. Ей пришлось спуститься на землю, а самоотверженную матрону, под руководством врача, положили на носилки и бережно унесли с площади.
Римляне окружили убийцу и с великим рвением принялись его допрашивать. Вопросы сопровождались ударами. Так как преступник молчал, сплевывая на бороду кровь и выбитые зубы, то слов звучало все меньше, а удары наносились чаще.
— Остановитесь, братья, иначе вы станете такими же, как он. — Лев заметил, что еще немного, и рядом с ним свершится жестокое убийство. — Развяжите ему руки.
Убийца-неудачник шатался, словно пьяный; мутными глазами он взглянул на Льва и тут же опустил их; больше преступник не смог встретиться взором с человеком, у которого только что желал отнять жизнь.
— Почему ты хотел меня убить? — спросил Великий понтифик.
— Прости, я ничего тебе не скажу, — тихо прошипел мужчина, черная борода которого теперь окрасилась в красный цвет. — Прошу тебя, позволь этим людям завершить свое дело. Смерть — это единственное, чего я достоин.
— Тебе жаль матрону, которой ты нанес рану?
— Да. Безмерно.
— Проводите его за городскую черту и отпустите, — обратился Великий понтифик к толпе, которая собиралась продолжить экзекуцию.
— Ты отпускаешь убийцу?! — возмутился ближайший легионер, и остальные мысленно к нему присоединились. — Необходимо хорошенько допросить этого зверя, чтобы выяснить имя господина, рассылающего кровожадных рабов. Иначе второй посланец может довести до конца дело этого неудачника.
— Он ничего не скажет, — несмело произнес торговец глиняной утварью. — Я вижу в его глазах раскаяние и равнодушие по поводу своей дальнейшей судьбы.
— Откуда ты можешь знать, что творится в голове убийцы?! Тоже мне… нашелся знаток человеческих душ! — набросился на торговца один из преторианцев. — Единственное, на что ты способен: всучить какому-нибудь простофиле треснутый горшок, который завтра же развалится.
— У меня однажды заговорил даже пленный алан, причем на вполне сносной латыни, — признался другой легионер, также желавший допросить бородатого.
— Нет! Вы отпустите этого человека с миром. Немедля, — твердым голосом произнес Лев. — Господь дал ему жизнь, Господь ее и должен взять, а не мы. Если его сейчас казним, то погибнет душа, но если помилуем, у него появится возможность исправиться и замолить грехи. Что может быть милее Богу, чем спасение души заблудшего грешника?!
В глубоких раздумьях римляне повели окровавленного мужчину к городским вратам. И между тем они же его и охраняли: граждане, сбегавшиеся отовсюду, узнали о случившемся, и великодушия Льва они не имели.
Наконец, Великий понтифик обратил свое внимание на того, кто собрал толпу на площади.
— Если ты никуда не спешишь, то буду рад разделить с тобой обеденную трапезу. Я опоздал на начало твоего рассказа о гуннах, а конец дослушать нам помешали. — Лев посчитал, что довольно тому смущать покой римлян.
Легионер послушно поплелся за Львом, которого теперь со всех сторон окружали преторианцы.
— Откуда ты? — задал первый вопрос собеседнику Лев, когда они оказались в комнате, которая напоминала келью — только в несколько увеличенных размерах.
— Я бежал из Фракии…
— Бежал…
— Да… Как ни стыдно мне в том признаться, но я покинул свой умирающий легион. Я прошел сквозь десятки битв, и никогда не возникало желания сделать даже один шаг назад, но сражаться с посланниками ада обычному смертному невозможно.
— Правду ли ты говорил о гуннах? — Лев остановил свой проницательный взгляд на лице собеседника. — Ведь у римлян с ними мир. Гуннские всадники даже сражались в наших вспомогательных войсках.
— Был мир, пока римляне без всякой меры снабжали гуннов вином и хлебом. Но теперь их стало слишком много, а империя становится беднее и беднее. Она не может задабривать всех варваров. И теперь волк показал свои настоящие зубы.
— Этот народ намерен обосноваться во Фракии? — Лев хотел услышать мнение легионера.
— Едва ли. Гунны всегда в движении. У них нет ни домов, ни городов; и даже собрания, на которых решаются важные вопросы, они проводят сидя на конях. По ярости в сражениях этот народ не имеет себе равных. Уж насколько воинственны готы, но и они были жестоко побиты. Гунны заставили их бросить земли, имущество и погнали перед собой на запад, словно пастухи стада беспомощных овец. Не в силах видеть неисчислимые бедствия подданных, могучий готский король Германарих собственной рукой оборвал свою жизнь. Еще ранее гунны разгромили неукротимых аланов, заставлявших дрожать все окрестные государства. Оттого вся земля пришла в движение.
— Откуда взялся этот народ? — тихо произнес Лев. Он не ожидал услышать ответ от простого легионера. Однако тот не преминул изложить свою версию появления гуннов:
— Готы рассказали мне древнее предание. То было время, когда готы с северных краев, соседствующих с Ледовитым океаном, устремились к теплому морю. Их правитель Фили-мер обнаружил среди своего народа колдунов, изводивших людей своими снадобьями и заговорами. Сей готский король изгнал злодеев в безлюдные пространства скифской пустыни. Колдуны не погибли там, как надеялись готы. Злые духи пустыни совокупились с ними, и появилось от этой дружбы племя маленьких, отвратительного вида, свирепых, живущих в нищете полулюдей.
Предостережение Аммиана Марцеллина
После общения с беглым легионером Великий понтифик направился в библиотеку базилики Святого Петра. Среди нескольких тысяч книг Лев безошибочно отыскал именно ту, которая интересовало его в данный момент. "Деяния" Аммиана Марцеллина Лев читал не единожды, и теперь он столь же скоро, как и саму книгу, нашел место, которое вновь пожелал освежить в памяти:
"Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана и превосходит своей дикостью всякую меру. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся надрезах, то они доживают до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, они имеют чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, которые ставятся на краях мостов. При столь диком безобразии человеческого облика они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра, и дают ему немного попреть. Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания; напротив, они избегают их, как гробниц, далеких от обычного окружения людей. У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучены переносить холод, голод и жажду. И на чужбине входят они под крышу только в случае крайней необходимости, так как не считают себя в безопасности под ней. Тело они прикрывают одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей. Нет у них разницы между домашним платьем и выходной одеждой; один раз одетая на тело туника грязного цвета снимается или заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. Голову покрывают они кривыми шапками, свои обросшие волосами ноги — козьими шкурами; обувь, которую они не выделывают ни на какой колодке, затрудняет их свободный шаг. Поэтому они не годятся для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто, сидя на них на женский манер, занимаются своими обычными делами. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засылают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то и совещание они ведут, сидя на конях. Не знают они над собой строгой царской власти, но, довольствуясь случайным предводительством кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что попадает на пути".
Льва поразило то, с какой легкостью гунны, не имевшие над собой общего военачальника или царя, разбили не знавших страха смерти аланов, которые причиняли римлянам немало вреда. Ведь у аланов, по словам того же Аммиана Марцеллина, счастливым "считается тот, кто умирает в бою, а те, что доживают до старости и умирают естественной смертью, преследуются у них жестокими насмешками, как выродки и трусы".
Аммиан Марцеллин, умерший на рубеже IV и V столетий, первый из римских авторов рассказал о гуннах. Тогда соотечественники с интересом и удовольствием послушали рассказы историка о страшном народе и… благополучно забыли все ужасы. Впоследствии они будут сталкиваться с гуннами, и римляне действительно признают кочевников прекрасными воинами, но бояться их не будут. Гуннские отряды с удовольствием нанимали на службу римские военачальники. Особенно часто ими пользовался Флавий Аэций, сумевший подружиться с многими вождями воинственного народа.
Теперь же от рук гуннов гибли римляне. Утопала в крови Восточная Римская империя, но для Льва не существовало разницы и границ: страдали братья-христиане. Вслед за первыми беглецами в Рим пошли известия, одно печальнее другого: войско восточных римлян разбито и погиб военачальник, Фракия превращена в пустыню, гунны вышли к Мраморному морю…
Сердце Льва болело за судьбу восточных братьев; отца христиан печалило то обстоятельство, что он не знал, как помочь несчастным. А еще Великий понтифик понимал, что рано или поздно придется столкнуться с гуннами и западному римскому миру. Он решил, что следует немедленно предупредить о грозящей опасности того, кто обязан заботиться о защите государства и граждан. Лев покинул Рим и отправился в город, который облюбовали императоры Запада.
В Равенне кроме императора Лев нашел еще одного человека, имя которого было постоянно на слуху. Пожалуй, Флавию Аэцию, коего по праву именовали защитником империи, Великий понтифик обрадовался больше, чем самому Валентиниану.
Три самых влиятельных человека Западной империи разместились для беседы в небольшом триклинии, который предпочли огромному, богато украшенному атрию — предназначенному для приема важных гостей. То не являлось проявлением неуважения к Великому понтифику, а, пожалуй, наоборот: императору и военачальнику были хорошо известны скромность Льва и его отношение к роскоши. Обед также не отличался обилием изысканных яств, впрочем, и их коснулся Лев только после настоятельного приглашения императора.
Валентиниан III, хотя уже встретил свое тридцатилетие, более походил на подростка, чем на повелителя римлян. Тощий, невысокого роста, изо всех сил пытавшийся придать себе важности, которая бы соответствовала его положению, он не понимал, что неестественные потуги не идут на пользу, но приносят вред. Еще больше его подводили глаза — удивлявшиеся каждой мелочи, они бы хорошо подошли малышу, начинающему познавать мир, но никак не властителю величайшей державы. Валентиниан чувствовал, что люди не воспринимают его с должным уважением, и, чтобы поднять свою значимость, в отчаянии совершал жестокие поступки — один из которых впоследствии погубит его самого и будет способствовать скорой гибели Западной Римской империи.
Военачальник Флавий Аэций, напротив, не прилагая никаких усилий, источал уверенность в себе, мужество и благородство, хотя происходил из мезийских варваров. Если бы кто-то, не знавший в лицо первых людей Рима, вошел бы сейчас в триклиний вместо Льва, то непременно принял бы за императора Аэция, а в Валентиниане, несмотря на его дорогой наряд, увидел бы покорного слугу.
Некоторое время три человека посвятили еде. Между тем Лев отвечал на множество ничего не значащих вопросов императора и был вынужден рассказывать о жизни Рима. Безвылазно сидевший в Равенне император таким образом решил показать собеседникам, что интересуется всем, что происходит в главном городе его государства. Один раз Великий понтифик ответил невпопад, потому как его мысли были о совершенно другом. Спас положение Аэций:
— Полагаю, что отец христиан прибыл в Равенну по важному делу.
— Совершенно так, доблестный воитель, — поспешил согласиться Лев. — Вторжение гуннов на земли восточных римлян меня тревожит более всего, из-за этих событий я и решился без приглашения нанести визит нашему императору.
— В моих владениях все спокойно, — с пафосом произнес Валентиниан. — Не будем же за Феодосия испытывать головную боль.
В словах императора слышалось не только равнодушие, но и не вполне уместное злорадство. Единомышленников из числа собеседников Валентиниан не нашел, а Великий понтифик как можно мягче посмел ему возразить:
— Рождение человека и его смерть — есть замысел Господа, и только Он может решить: когда чему бывать. Не может добрый христианин не беспокоиться, когда его братья лишаются жизней ранее положенного срока. Война — это плохо всегда и для всех.
— Могу успокоить нашего заботливого отца: час назад пришло известие, что между восточными римлянами и гуннами заключен мир. — Валентиниан с довольным видом прочел на лице Льва изумление. Императору была приятна не сама новость, а то, что о ней не знал Великий понтифик.
Лев вопросительно посмотрел на Аэция, ожидая подробностей события, которого он страстно желал.
— Мир заключен на тяжелых для Константинополя условиях. — Военачальник не стал томить гостя долгим ожиданием. — Римляне должны выплатить гуннам огромнейшую сумму: шесть тысяч литр золота.
— Я даже не помню, чтобы когда-нибудь в нашем казнохранилище находилась подобная сумма, — признался Валентиниан. — Восточные императоры, однако, умеют копить деньги.
Император тут же пожалел, что признался в бедности; и так происходило весьма часто. Бедняга никак не мог избавиться от нехорошей привычки: сначала говорить, а затем думать. Хотя к тридцати годам он начал сознавать свои промахи, но это был его самый большой успех — реже совершать ошибки у него все равно не получалось. Чтобы стать хорошим императором, ему понадобилось бы прожить не менее двухсот лет, но поскольку это невозможно, Валентиниан вошел в историю, как не самый лучший правитель.
Аэций увидел смущение императора, вызванное собственным признанием, и постарался утешить его следующими подробностями:
— Кроме того, Константинополь обязался ежегодно платить гуннам дань в две тысячи сто литр золота, внести выкуп за каждого пленного римлянина в двадцать золотых монет — даже за тех, что бежали из плена.
— Смогут ли рассчитаться по своим обязательствам восточные римляне? — тут уж начал сомневаться Лев. Он старался быть в курсе всех мировых событий и даже примерно знал, сколько налогов собирает Феодосий.
— Увы! Не слишком долго римляне обсуждали условия Аттилы и даже не пытались вести с ним торг. Страх зайца, оказавшегося в степи наедине с голодным волком, овладел восточными братьями нашими. Желание немедленного прекращения опаснейшей войны заставило их принять любое требование, каким бы тягостным оно не было. Наложенная дань настолько обременительная, что и сами римляне не верят, что можно исполнить все обязательства, но если Аттила не получит обещанного, то вновь начнет войну. Этот варвар не привык быть обманутым.
— Гунны, соединенные Аттилой в единый кулак, необычайно сильны. Весьма неудачное для восточных римлян мирное соглашение только подтверждает это. — Тревога слышалась в голосе Льва. — Великая сила не может долго находиться в состоянии покоя. Следующий удар железного кулака Аттилы, возможно, обрушится на нас.
— Глупости, — скривил самодовольное лицо император. — Флавий Аэций состоит в дружеских отношениях с Аттилой и многими знатными гуннами. Уж он сумеет договориться с варварами, как это делал раннее. Ведь так, мой верный Аэций?
Военачальник явно не разделял уверенности императора.
— Боюсь, после многих побед над восточными римлянами гунны возгордятся. А гордыня толкает людей на неразумные дела. Я склонен согласиться с Великим понтификом…
— Аэций! Что я слышу?! — от возмущения у Валентиниана вылезли на лоб глаза. — Ты забрал из казны все, что было ценного и красивого на подарки Аттиле, его жёнам, друзьям, друзьям друзей… И теперь говоришь, что следует ждать нападения гуннов?!
— Видимо, не зря Флавий Аэций ублажал Аттилу и знатных гуннов, — заступился за военачальника Лев, который не желал, чтобы два самых влиятельных римлянина поссорились. — В том, что нападению подверглись владения Феодосия, а не твои, есть заслуга доблестного военачальника. Но теперь, когда восточные римляне разбиты и ограблены, Аттила будет вынужден искать новую жертву, так как его народ не умеет ничего делать, кроме как воевать.
Когда разговор начал идти на повышенных тонах (и даже Лев не смог удержаться, хотя прекрасно знал: громкий голос — вовсе не знак того, что твое мнение примут), дверь отворилась, и в проеме возникла женщина. Черты лица ее были правильны, над роскошной прической, было видно, трудился превосходный мастер, носик ее скорее был греческий, чем римский, очаровательная головка сидела на длинной и тонкой шее. По всем критериям, вошедшая могла считаться красавицей… И все же нечто такое имелось в вошедшей женщине, что отнюдь не притягивало к ней, а наоборот, отталкивало. Это нечто сразу определил Лев: сестра императора дышала обидой на весь мир, в каждом человеке ей виделся враг и всем встречным она желала вовсе не добра. Человека, всегда недовольного жизнью, обычные люди стараются избегать, дабы не испортить себе настроение при общении с ним. И даже Валентиниан не обрадовался появлению близкой родственницы.
Исповедь Юсты Граты Гонории
Гонория с детства прослыла личностью мстительной и честолюбивой, и даже самые близкие родственники старались ей угождать сверх всякой меры. Ей был присвоен титул "августа" ("священная"). Этот почетный титул впервые в Риме был пожалован сенатом Октавиану в 27 г. до н. э. С тех пор его носили почти все императоры, а их жены именовались августами, а вот сестры императоров удостаивались титула нечасто. Его для Гонории добилась мать. Гала Плацидия, которая надеялась, что дочь станет опорой нерешительному Валентиниану в качестве регента. Кто же поможет брату лучше, чем родная сестра?! Однако слепая материнская любовь не учла, что родственная близость может иметь совсем другое значение, если дело касается самой высокой власти — весьма часто у подножия трона близкие родственники становятся не опорой, но возможными соперниками.
Августа имела длинное имя, каждое слово в котором являлось своеобразным памятником благородным предкам. Благочестивые сестры ее матери, Галы Плацидии, — Юста и Грата — положили начало ее имени, а закончилось оно в честь дяди-императора Гонория. Увы! Кроме имен, Юста Грата Гонория взяла немногое от своих благородных родственников — и не самое лучшее. Принадлежность к императорскому дому возбуждала в августе лишь жгучее желание иметь власть. Шли годы, но ее мечты не только не приближались, но все более отодвигались к категории несбыточных.
Положение Гонории становилось все более печальным, и виной тому явилось, как ни странно, ее высокое происхождение. Властолюбивая мать — Гала Плацидия — с собственной кровью и молоком передала дочери огромную любовь к власти и жажду быть независимой от всех и всего, но даже мать не собиралась делиться с Гонорией своим влиянием на римскую жизнь, а Валентиниан и вовсе запретил сестре даже в родственной беседе касаться дел государственных. Жаждавшая деятельности Юста Грата Гонория решила, что жизнь ее может измениться в лучшую сторону, если она выйдет замуж. Для обычной римлянки дело это кажется желанным, логичным и легко исполнимым, так как все родственники старались поскорее выдать взрослую девушку замуж, но для принцессы совершить подобное действо было труднее, чем обойти пешком границы римской державы в пору ее могущества.
Гонория вовсе не была уродиной, и, несмотря на скверный характер, желающих сочетаться с сестрой императора имелось предостаточно. Однако Валентиниан решил, что муж августы может явиться претендентом на трон. Дабы не появилось ненужных соперников, несчастную принцессу по приказанию брата стерегла толпа евнухов. Их главной обязанностью было не позволять приближаться к Гонории ни одному мужчине. Изворотливая августа все же сумела обзавестись другом, в лице придворного служащего Евгения. Дружба их не могла долго оставаться тайной, и как только о ней донесли Валентиниану, Евгений был казнен после нескольких часов изощренных пыток. Произошло это как раз-таки накануне прибытия в Равенну Льва.
— Сестра, ты не вовремя решила навестить брата, — прорычал Валентиниан. — У нас с Великим понтификом важная беседа…
— Я пришла не к тебе, — презрительно фыркнула Гонория. — К отцу Льву у меня имеется важное дело…
— …именно в тот момент, когда мы заботимся о том, как сберечь наше государство?! Для нашей встречи почтенный Флавий Аэций оставил без своего попечения легионы, отец Лев проделал трудный путь, а ты, Гонория, женскими капризами желаешь прервать совет лучших мужей. Отправляйся немедленно в свою комнату, где тебе и полагается находиться! — раздраженно прорычал император. — Свое же дело изложи преторианцу, который стоит у дверей, а он передаст просьбы Великому понтифику.
— Ты сделал свою сестру и внучку Феодосия Великого пленницей! Я не могу покинуть пределы дворца, августа обязана сидеть целыми днями в своей комнате, а те, с которыми ей удалось перемолвиться словом, удостаиваются казни. Теперь ты желаешь лишить сестру даже права на исповедь?!
Гонория походила на разъяренную волчицу, защищавшую логово с выводком; удалить августу из триклиния не мог даже приказ императора. Применять силу в присутствии гостя из Рима Валентиниан не решался.
— Если позволит император, я выслушаю Юсту Грату Гонорию, — неожиданно подал голос Лев.
Валентиниану было неприятно, что очередной каприз сестры достиг успеха, и он неохотно, едва заметно, но все же утвердительно кивнул головой.
— Отец Лев, так ли опасен Аттила для римлян? Я слышала тревогу в твоем голосе. — Гонория виновато опустила глаза и замолчала, ибо сказанное свидетельствовало о том, что она подслушивала разговор государственных мужей.
— На сей день он самый страшный наш противник, — признался Великий понтифик, которому неведома была ложь, — но Господь милостив, и нам остается уповать на Его доброту.
— Я буду молиться, — пообещала августа. — Но есть ли у римлян достаточно войска, чтобы противостоять этому варвару?
— Пусть тебя не тревожат, любезная Гонория, вещи, о которых обязан заботиться император и доблестный Аэций, — Лев опять намекнул, что августа завела разговор, не имеющий отношения к исповеди.
— Ты прав, наш добрый пастырь, и признаюсь, более всего меня беспокоит собственная судьба. У моего брата-императора подрастают две дочери, он и супруга мечтают о сыне, а я обречена до самой кончины на одиночество. Валентиниан держит меня в заточении, как он утверждает, для сохранения чистоты нравов и чести двора. Императору, видишь ли, померещилось, что мой супруг может возжелать его трона. Разве это справедливо?
— Многое кажется несправедливым в этом мире, — согласился Великий понтифик. — Ты ищешь виновных в твоих бедах, но причину всего плохого, что происходит с нами, нужно искать в нас самих.
— Разве ты не видишь, что я пленница родного брата? И моя вина только в том, что я родилась.
— Наверное, не случайно подобное отношение Валентиниана к тебе. Не наполнен добром твой глас, когда упоминаешь о своем брате, но сеющий зло, его и пожнет.
— Да будет по-твоему! Я попытаюсь полюбить злейшего из врагов, а брата своего я никогда врагом не считала. — Произнеся эту загадочную фразу, августа внезапно переменилась и стала образцом покорности.
Выражение лица и тон голоса выдавали Гонорию. И даже менее проницательный человек смог бы заметить, что за правильными словами августы прятались мстительность и презрительная ирония. Зловещая, едва заметная улыбка тронула тонкие властные губы, и она подтверждала, что не смирение овладело душой девушки в эту минуту. Лев не смотрел в это время на лицо Гонории, но последние ее слова не обманули Великого понтифика:
— Сестра, сегодня ты не готова к исповеди. Ты искала соринку в глазу других, но в своем оке не заметила и бревна. Господу угоден тот, что покаялся в собственных грехах, но худшая награда ждет тех, что ищут чужие недостатки.
— Ты не отпустишь мне грехи?! — удивилась и возмутилась одновременно сестра императора.
— Когда ты, Юста Грата Гонория, отыщешь их у себя, обязательно сообщи мне. Я приду и внимательно тебя выслушаю.
— Боюсь, мне не выпадет такая возможность. Брат заботится не о спасении моей души, а о том, чтобы ко мне не приблизилась ни одна душа. Ты же видел, как нелегко мне было добиться встречи с тобой…
Поделиться книгой: