Помоги проекту - поделись книгой:
Свою просветительско-гуманитарную миссию Новиков видит в том, чтобы познакомить «всех почтенных читателей» с самими собой, с тем высоким достоинством, которым все они обладают; он хочет, чтобы они получили «высокое понятие о свойствах человеческих: ибо мы предполагаем, что ни единый человек не может ни мыслить, ни делать благородно, когда он, возвышаясь благородною гордостию, не будет почитать себя важною частию творения»[27].
В отличие от Поленова, изучавшего как бы горизонтальный срез проблемы существования русского крестьянина — в его связях с остальным обществом, и прежде всего с помещиком, Новиков в работе «О достоинстве человека в отношениях к Богу и миру» избирает вертикальный ракурс — связь человека с Создателем.
Работа Новикова — гимн человеку, в том числе и находящемуся в крепостном состоянии. Что же в человеке внушает «истинное к нему почитание и искреннюю любовь»? «Бессмертный дух, дарованный человеку, его разумная душа, его тело, с несравненнейшим искусством сооруженное к царственному зданию, и его различные силы…»[28]
Из числа человеческих достоинств философ исключает общепризнанные в тогдашнем светском обществе богатство человека или знатность его рода. Подлинное достоинство человека, считает Новиков, проистекает из его божественного творения. Все люди могут «великою честию почитать и тем гордиться, что Бог нас из многих других возможных веществ в человеков избрал, человеком создал и человеками сотворил»[29]. То, что Бог постоянно помнит и заботится о человеке, должно, по Новикову, внушать каждому почтение к самому себе.
Люди — «цель всего мира», продолжает философ. «…Как великолепно поставлены они в оном как средоточие в сей окрестности творения; как владыки мира, как божества, для коих солнце сияет, звезды блистают; которым звери служат; для которых растения зеленеют, процветают и плоды приносят. Человеки преимущественно перед другими творениями имеют по естеству своему возможность мир себе представить, об оном размышлять и рассуждать<…> Нам и небо и земля свои услуги оказуют<…> они нас ущедряют и рачительно платят нам должну дань; луна освещает нам зрелище природы, звезды украшают своды небесные; зефир, шумящий древесами, веет нам благоуханием, собранным со цветов; бдящий соловей увеселяет пением наш слух; словом, вся тварь стремится к нам, дабы доставити или выгоду какую, или удовольствие. И так человеки могут по благоугождению своему всем царствовать и всем учреждать, а из прочего, что не в их власти состоит, могут они себе, по крайней мере, когда восхотят, почерпать увеселение. И потому
В последней трети XVIII в. в рамках просветительского разоблачения крепостничества получает развитие реально-сатирическое направление. В 70-е гг. XVIII в. Новиков успешно издавал широко известные в России антикрепостнические сатирические журналы — «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек». На страницах журнала «Трутень» постоянный персонаж «его превосходительство г. Недоум», совсем в духе сказочных щедринских помещиков, рассуждает о том, что хорошо было бы, «чтобы на всем земном шаре не было других тварей, кроме благородных, и чтобы простой народ совсем был истреблен…»[31]. В «Рецепте для г. Безрассуда» «Трутень» останавливается на отношении «благородного» помещика к своим крепостным, которые, по его мнению, «не суть человеки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о том знает он только по тому, что они крепостные его рабы». Он собирает «с них тяжкую дань, называемую оброк», «не удостаивает их наклонения своей головы, когда они по восточному обыкновению пред ним на земле распростираются». Крестьяне «работают день и ночь, но со всем тем едва-едва имеют дневное пропитание, затем что насилу могут платить господские поборы. Они и думать не смеют, что у них есть что-нибудь собственное, но говорят: это не мое, но божие и господское…»[32].
В журнальной публицистике Новикова впервые появляется не только картина поместной крестьянской жизни, но и — что можно считать событием уникальным — слышится голос крестьянского «низа», причем делает он это, пародийно дистанцируясь от «отписок крестьянских», отчего те приобретают заметную полифонию.
Вот, например, староста Андрюшка бьет челом помещику Григорью Сидоровичу «со всем миром». Староста сообщает о сборе «денег оброчных», каясь при этом, что более собрать не могли: «крестьяне скудны, взять негде, нынешним годом хлеб не родился, насилу могли семена в гумны собрать»; «бог посетил… скотским падежом, скотина почти вся повалилась; а которая и осталась, так и ту кормить нечем, сена были худые, да к соломы мало, и крестьяне твои, государь, многие пошли по миру…»[33].
Сообщает староста и о том, что в сборе денег и нещадная порка не помогает. «С Филаткою, государь, как поволишь? денег не платит, говорит, что взять негде: он сам все лето прохворал, а сын большой помер, остались маленькие ребятишки; и он нынешним летом хлеба не сеял, некому было землю пахать, во всем дворе была одна сноха, а старуха его и с печи не сходит. Подушные деньги за него заплатил мир, видя его скудость; а за твою, государь, недоимку по указу твоему продано его две клети за три рубли да десять алтын; корова за полтора рубли, а лошади у него все пали, другая коровенка оставлена для робятишек, кормить их нечем; миром сказали, буде ты его в том не простишь, то они за ту корову деньги отдадут, а робятишек поморить и его вконец разорить не хотят. При сем послана к милости твоей Филаткина челобитная, как с ним сам
Изложение мужицких горестей набирает в «Отписке» силу: тут и незаконное завладение помещиком Нахрапцовым крестьянскими земелями, и повышение смертности при непосильности оброка, и природная скудость мест. Подспудной грустной иронией (авторской, конечно) звучат следующие строки «Отписки»: «При сем еще послано штрафных денег… с Антошки за то, что он тебя в челобитной назвал отцом, а не господином, взято пять рублей, и он на сходе высечен. Он сказал: я-де это сказал с глупости, а напредки он тебя, государя, отцом называть не будет…»[35] От крестьянской «Отписки», как и от «Копии с помещичьего указа», веет унылой зависимостью крестьян от господина, которого они по ошибке, в патриархальных традициях общины приняли было за отца.
Однако к концу XVIII в. от патриархальной иллюзии о единой помещичье-крестьянской жизни остается все меньше. Налицо разорение деревни, ее вымирание. Совершенно очевидно, что до барина Григорья Сидоровича вряд ли дойдет простая истина, которую пытается втолковать наказанный Филатка: «…ты сам, родимый, человек умный, и ты сам ведаешь, что как твоя милость без нашей братии крестьян, так мы без детей да без лошадей никуда не годимся…»[36]
Однако Новиков не склонен к слишком широким обобщениям. Он оговаривает, что даваемые им примеры — только образчики злоупотребления крепостным правом, что в России есть и «помещики-отцы», которые не «преобращают» «нужное подчинение в несносное иго рабства», у которых крестьяне «наслаждаются вожделенным спокойствием, не завидуя никакому на свете счастию, ради того что они в своем звании благополучны»[37].
В пятом номере «Живописца» Новиков печатает «Отрывок из путешествия в ***», подписанный буквами И. Т. и, по всем данным, принадлежащий А. Н. Радищеву. В «Отрывке» дается выразительное описание «деревни Разоренной», вполне соответствующее ее поименованию. Так, «…поселена на самом низком и болотном месте. Дворов около двадцати, стесненных один подле другого, огорожены иссохшими плетнями и покрыты от одного конца до другого сплошь соломою… Избы, или, лучше сказать, бедные развалившиеся хижины, представляют взору путешественника оставленное человеками селение. Улица покрыта грязью, тиною и всякою нечистотою, просыхающая только зимним временем. При въезде моем в сие обиталище плача я не видал ни одного человека…»[38]. Еще более удручающая картина открывается путешественнику, когда он оказывается на грязном крестьянском дворе, «намощенном соломою», «ежели оною намостить можно грязное и болот ное место». Повествователь входит в избу. «Заразительный дух от всякия нечистоты, чрезвычайный жар и жужжание бесчисленного множества мух оттуду меня выгоняли; а вопль трех оставленных младенцев удерживал в оной. Я спешил подать помощь сим несчастным тварям. Пришед к лукошкам, прицепленным веревками к шестам, в которых лежали без всякого призрения оставленные младенцы, увидел я, что у одного упала соска с молоком; я его поправил, и он успокоился. Другого нашел обернувшегося лицом к подушонке из самыя толстыя холстины, набитыя соломою; я тотчас его оборотил и увидел, что без скорыя помощи лишился бы он жизни: ибо он не только что посинел, но и, почернев, был уже в руках смерти; скоро и этот успокоился. Подошед к третьему, увидел, что он был распеленан: множество мух покрывали лицо сего ребенка; солома, на которой он лежал, также его колола, и он произносил пронзающий крик. Я оказал и этому услугу…»[39]
Высшим достижением сатиры Новикова литературоведы считают «Пись ма к Фалалею», приписываемые даже Фонвизину. Сюжет их несложен. К сыну, уехавшему служить в Петербург, пишут из своего поместья отец, мать и дядя. Письма пестрят сочными сценками и зарисовками из поместного быта. Так, отец Фалалея Трифон Панкратьевич уверен, что, перенося тяготы от своих господ, крестьяне так исполняют закон Христов: «Они на нас работают, а мы их сечем, ежели станут лениться; так мы и равны — да на што они и крестьяне: его такое и дело, што работай без отдыху. Дай-ка им волю, так они и невесть что затеют». Мало пользы и от экзекуций: «С мужиков ты хоть кожу сдери, так немного прибыли… Пять дней ходят они на мою работу, да многи ли в пять дней сделают; секу их нещадно, а все при были нет; год от году все больше мужики нищают…»[40]
Суждения Новикова о высоком звании человека и неестественности для него крепостного состояния, практически материализующие призыв к людскому равенству — будущему лозунгу французской буржуазной революции, — не могли остаться незамеченными царствующей особой. В 1792 г. по приказу Екатерины II Новиков без суда и следствия был арестован и заключен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость, из которой был отпущен лишь спустя четыре года после смерти царицы.
Невежество русского помещика было одной их тем русской журнальной сатиры. Для борьбы с ним в 1765 г. Екатерина II учреждает Вольное экономическое общество, целью которого было распространение среди помещиков и крестьян полезных для земледелия и домоводства знаний, изучение земледелия и хозяйственной жизни страны, а также ознакомление с сельскохозяйственной техникой западных стран. Выходило так, что сама императрица возбудила вопрос о соотношении выгод общинной и частной форм землевладения, свободного и крепостного труда. В ответ на распространенные от монаршего имени опросные листы о количестве и роде посевов, пахотной и луговой земли испуганные помещики выразили свое недоумение в ряде вопросов. Вот как воспроизводит эти недоумения М. Горький: «…хлебопашное дело от господа зависимо, и человеки в нем ничего же разуметь не могут, сколь бы много и лукаво ни мудрствовали о сем. Понеже господь пошлет дождь вовремя и хорошо будет, а если прогневается — бумагою от гнева его не защитимся», — такую жалобу присылает в Общество тамбовский дворянин Колюпатов. А другой помещик «от лица суседей, друзей, родных и многих других добромысленных людей пензенских» пишет в Общество следующее: «Почтительнейше и любезнейше просим оповестить нас, не гораздо ли вольно общество ваше? Потому как уже самый ваш запрос про то, как лучше землю пахать — мужиковыми руками или дворянскими, — издевкой над заслуженными людями кажется нам, а еще того больше угрожает великим смущением глупых мужиков наших, кои и без того довольно озверели и во многих местах свирепствуют невыносимо супротив благодетелей и отцов их»[41]. Горький подытоживает, что практических результатов Вольное экономическое общество в царствование Екатерины II не добилось, а императрица должна была убедиться, что мысль об освобождении крестьян преждевременна, ибо непримирима с интересами помещиков и враждебна им, что у нее, царицы, нет сил провести эту реформу[42].
Среди забитых и покорных крестьян антипомещичьи настроения находили непосредственное выражение в устной и письменной народной сатире, которая определенным образом перекликается с литературой и публицистикой XVIII в. Так, историки литературы называют Песню, написанную былинным размером дворовым князей Долгоруковых, который не выдержал гнета и бежал от своего барина «на чужую дальну сторону» (песня сохранилась в Деле о его бегстве 1787 г.). Смеховым настроением проникнуты повестушки, сочиненные в подмосковных деревнях, — «Повесть Пахринской деревни Камкина» и «Сказание о деревне Киселихе». В них в прибауточном стиле рассказывается о том, как ловко проводят помещика крестьянин-ремесленник, «смехотворный басник» и балагур Яныка Наумов.
Наиболее замечательным памятником крестьянского творчества является «Плач холопов», сочиненный безвестным крепостным поэтом в 1767–1769 гг. «Плач» проникнут жалобами на горькую крепостную долю и отличается резкой антипомещичьей настроенностью:
«Плач» предстает публичным «докладом» бесправного крестьянства царю, сочувственно противопоставленному тиранам-помещикам:
Примерно с этого же времени — последней трети XVIII столетия — отечественные мыслители начинают не только задумываться о положении российского крестьянства, но и специально, в том числе научно, рассуждать. Пожалуй, одним из наиболее примечательных сочинений этого рода, появившимся несколько ранее знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву», может считаться научно-публицистический труд русского историка
Начинает Поленов с определения понятия «крестьянин», которое с социологической точки зрения может быть признано удовлетворительным даже и по меркам сегодняшнего дня. «Крестьянин в общем знаменовании означает человека, имеющего постоянное жилище и пребывание в деревне, назначенного и упражняющегося в земледелии и что к нему принадлежит, невзирая, какой бы власти он подвержен ни был»[45]. Поленов выделяет основания для классификации крестьян — по их принадлежности тому или иному хозяину, государству или вольному состоянию, а также по наличию или отсутствию собственной земли. Рассматривая далее типичное состояние крестьян в России, Поленов ставит вопрос в предельно общей форме: насколько может быть «вредительна или полезна неволя, которой подвержено наше крестьянство»?
Ответ, как следует из сочинения, дается отрицательный — неволя вредна, и, более того, автор считает необходимым заявить о фундаментальных, онтологических основаниях, позволяющих человеку быть свободным и обладать собственностью. «…Собственная каждого польза составляет главный предмет, к которому, как к середине, стремятся все наши помышления, и притом ободряет нас к понесению всяких трудов. <…> Мы по врожденной в нас склонности стараемся беспрестанно о нашем благополучии:
Будучи господином своему имению, крестьянин, пишет далее Поленов, всегда «знает, что ему должно делать для удовольствования домашних нужд или для получения прибытка; вследствие чего старается он охотно выискивать всевозможные средства обращать всякий случай в свою пользу; болотистые, песчаные, бугроватые места не утомят рачительных его рук, но все трудолюбию должно повиноваться и приносить с избытком пользу. Домашние или добровольно следуют его примеру, или для строгого надзирания надлежащим образом исправляют свою должность; ничто не может утаиться от его глаз, он сам все видит; наималейший примеченный недостаток, пока он его, исправя, не отвратит, беспокойство ему наносит»[47].
Иное представляет собой человек, собственностью не обладающий, то есть крепостной крестьянин. «Сей печальный предмет, обращающийся перед моими глазами, ничего больше, кроме живых изображений лености, нерадения, недоверия, боязни не представляет; одним словом, он носит все на лице своем начертанные признаки бедственной жизни и угнетающего его несчастия.
<…> Единственное попечение, и то принужденное, состоит, чтобы удовлетворить некоторым образом необходимые нужды, а в прочем все свое время препровождает в праздности, почитая оную за облегчение своей бедности»[48].
Затрагивая поднимаемый некоторыми современниками вопрос о врожденности рабского состояния у российского крестьянства, Поленов высказывает совершенно противоположную точку зрения: врожденным для человека он, напротив, полагает «стремление к вольности». Либеральных позиций Поленов придерживается и в вопросе о реальном состоянии крестьянства: оно «бедственное» и должно быть изменено. Наибольшее зло — торговля людьми. «Мы… не делая ни малой разности между неодушевленными вещами и человеком, продаем наших ближних, как кусок дерева, и больше жалеем наш скот, нежели людей. Сие должно неотменно уничтожить и нимало не смотреть, какие бы кто ни представлял причины»[49]. Впрочем, Поленов тут же сам себя в этой радикальной позиции и ограничивает: «Я не разумею здесь конечное запрещение; но кто намерен продавать, то должен продавать все вместе, и землю и людей, а не разлучать родителей с детьми, братьев с сестрами, приятелей с приятелями; ибо, не упоминая о прочих несходствах, от сей продажи порознь переводится народ и земледелие в ужасный приходит упадок»[50].
В качестве главной меры улучшения крестьянского положения Поленов, в отличие от Радищева, видит не исходящие от власти революционные перемены, а воспитание крестьян. «Мне кажется, что
Крестьян нужно наделить землей. Делать это, по плану Поленова, должны помещики, и они же обязаны контролировать рачительное землепользование. Полученный крестьянином земельный надел нельзя продавать, дарить, закладывать или разделять, а можно лишь передать по наследству одному из сыновей. В случае нехватки освоенных земельных наделов следует предоставлять новые неосвоенные участки, пустоши. Гораздо более свободными крестьяне должны чувствовать себя в распоряжении движимым имуществом — скотом и плодами своего труда. С этих доходов они должны исправно платить налоги государю и помещикам, а также отрабатывать на своих хозяев барщину. Для разрешения споров между крестьянами или между крестьянами и господами Поленов предлагает учредить суды трех уровней: низшие крестьянские — для мелких повседневных дел, не требующих обращения к законодательству; высшие крестьянские суды для разбора дел более сложных, для которых требуется апелляция к законам; и высшие — дворян ские. Крестьяне имеют право переменить свое социальное положение. Если они накопят достаточно денег, то могут выкупиться из крепостного состояния и «записаться в мещанство». Но надо «смотреть накрепко», довольно ли у крестьянина денег на выкуп себя и близких и приобретения приличного жилища в городе. Все эти меры следует вводить постепенно и осторожно, начиная с воспитания и осуществляя все «под предводительством благонравных церковников».
Таковы основные положения сочинения Поленова. Конкурсной комиссии Вольного экономического общества они показались столь «над меру сильными и неприличными», что работа, занявшая второе место из присланных 160 проектов, не была напечатана и увидела свет лишь в журнальном варианте сто лет спустя.
В чем близки и взаимно дополняют друг друга два выдающихся русских философа этого периода — Поленов и Новиков? Прежде всего — в понимании необходимости демократических преобразований российского общества, на девять десятых состоявшего из земледельцев — крестьян и помещиков. Люди эти, как полагают оба мыслителя, равны перед высшим судьей. Все они — рабы и господа — венцы божественного творения. Люди не противостоят природе, они вписаны в природное целое. При этом природа — не просто материал для строительства, не утилитарное средство удовлетворения человеческих потребностей, а иная, тоже созданная Богом и подаренная человеку часть мира, которую нужно любить и беречь. Природа — продолжение, инобытие человека, и это диктует рачительно-заботливое, чувственно-сострадательное к ней отношение. Человек не может и не должен быть равнодушен и к своей собственной, Богом данной природе, которой свойственно стремиться к тому, что приносит удовольствие, и избегать того, что влечет за собой страдание. Лучшее средство для нормальной жизни во всяком человеке его собственной природы, как полагает Поленов, есть обладание собственностью. Поэтому постепенное устранение крепостного права — практический вывод, вытекающий из его философских построений. И если Новиков ограничивается указанием на божественное подобие всякого человека как универсальную социальную цель, то Поленов развертывает социальную аргументацию, от которой всего один шаг до аргументации политической: благополучие крестьянства определяет благополучие и само существование всего российского общества. А из этого следует, что положение крестьянства должно быть изменено.
В последнее десятилетие XVIII в. появляется знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву»
В главе «Зайцово» рассказывается о зверском обращении с крестьянами асессора из придворных истопников. «Он себя почел за высшего чина, крестьян посчитал скотами, данными ему (едва не думал ли он, что власть его над ними от бога проистекает), да употребляет их в работу по произволению… Они у прежнего помещика были на оброке, он их по садил на пашню; отнял у них всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе и то по одному разу в день…»[53] и т. д.
Приятель Путешественника г. Крестьянкин, подступая к трагической развязке истории отношений асессора и его крестьян, роняет замечание по поводу особенных черт характера русского народа, который «очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость». Так произошло и в случае с асессором, сын которого пытался овладеть невестой одного из крестьян, получил отпор, и столкновение завершилось крестьянским бунтом. В результате «окружили всех четверых господ и, коротко сказать, убили их до смерти на том же месте». При этом крестьяне настолько господ ненавидели, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве, как они сами после признались[54].
Надо отметить, что Радищев одним из первых среди русских мыслителей делает серьезное наблюдение мировоззренческого характера. Как оно возникает, на какой содержательной базе основывается, насколько мы можем полагать его в качестве отвечающего действительности, и есть ли критерии для признания такого полагания истинным — на такого рода вопросы нам, безусловно, придется отвечать в процессе работы над определением феномена мировоззрения русского земледельца.
Собеседник Путешественника доказывает право крестьян на мщение и оправдывает убийц асессора, своеобразно толкуя теорию «естественного права» («Если я кого ударю, тот и меня ударить может» — «Любани»). Что же касается Радищева, то исследователи считают, что он, обосновывая право крестьян на мщение, полагал, что мщение — это древний закон, око за око, который свойствен в «естественном состоянии» людям с «несовершенным еще расположением мыслей». Вместе с тем Радищев критически относился к стихийному крестьянскому восстанию вроде Пугачевского, усматривая, что восставшие ограничивались местью, «искали паче веселия мщения, нежели пользу сотрясения уз» («Хотилов»)[55]. Биограф Радищева А. И. Старцев считает, что «в основе этики Радищева-революционера лежит именно идея общественной пользы, а никак не идея мщения… Выдвигать идею мщения как основополагающую установку Радищева-революционера — значит приписывать ему отсталость и стихийность современного ему крестьянского движения»[56]. И хотя Путешественник поддерживает г. Крестьянкина в том, что крестьяне, «убившие зверского асессора, в законе обвинения не имеют», Радищев, по мнению Старцева, склонен пропагандировать более организованные формы революционного насилия. «Если бы восставшие против своего помещика крестьяне в „Зайцове“ оказались более сильными и организованными и сумели бы оказать сопротивление прибывшей воинской команде во главе с исправником, а может быть, и уничтожить ее, то и эти действия должны были бы быть вновь оправданы как самозащита в силу тех же общих оснований»[57].
«Разрешение» политико-уголовной ситуации в духе оправданий революционного народнического террора второй половины XIX столетия, безусловно, укладывается в рамки недавней советской идеологии, оправдывавшей любые факты революционаризма — от убийства отдельного «царского сатрапа» до попыток экспорта революции. Однако в написанном Радищевым тексте, при всем его сочувствии крестьянам, прямого призыва к революции, приписываемого ему советскими толкователями, мы не находим.
Новая сторона крестьянской жизни предстает в главе «Едрово», где Путешественник встречает толпу «сельских красавиц», которые кажутся ему прелестными «без покрова хитрости», красота их естественна в сравнении со светскими щеголихами. Путешественник восклицает: «Приезжайте сюда, любезные наши барыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте»[58]. В центре повествования Анюта — дочь зажиточного ямщика. Ей Путешественник признается, что любит «сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства». И все же признания Путешественника пугают крестьянку. К ее страху повествователь относится с пониманием, поскольку знает «с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползается на непристойные и оскорбительные целомудрию шутки с деревенскими девками»[59]. В бывшее пугачевское возмущение, вспоминает Путешественник, некие крестьяне, «связав своего господина, везли его на неизбежную казнь. Какая тому была причина? Он во всем был господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в жене своей, отец в дочери. Каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности…»[60]. В рассказе Анюты предстают некоторые черты женской доли крестьянки, когда таких, как она, сватают «в богатый дом за парня десятилетнего».
Правительственные указы 1775 и 1781 гг. запрещали венчать мальчиков, но указы часто нарушались, особенно в крепостных имениях. В результате распространялось снохачество. Анюта могла отказаться от мужа-мальчика только потому, что она не крепостная, а дочь казенного крестьянина (ямщика), для которого подушная подать («Любани») заменялась гоньбой на своих лошадях. Если почтовый ям становился городом, как, например, Валдай, ямщики записывались в сословие мещан, а при желании и наличии средств — в купцы. Трудность положения Анюты была в том, что отец ее жениха, лишавшийся работника, требовал выкуп — сто рублей, а их не было. Анюта же не могла уйти из дому, ибо была единственной в семье. Путешественника покоряет разумность и высокая нравственность Анюты и ее матери, отказавшейся принять от повествователя так необходимые им сто рублей на свадьбу.
Глава «Вышний Волочок» знакомит читателя с помещиком, добившимся «цветущего состояния» своего имения ценою полного разорения крестьян. «Когда у всех худой урожай был, у него родился хлеб сам четверт; когда у других хороший урожай был, то у него приходил хлеб сам десят и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и поступая с сими равно, как с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец»[61].
В «Медном» сентиментальный Путешественник описывает продажу крестьян с публичного торга, вызвавшую у него рыдания. Глава завершается следующим образом: «А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести, порабощения»[62]. «То есть надежду полагает на бунт от мужиков», — прокомментировала эту фразу Екатерина II, процитировав вторую ее половину.
В селе Городня происходит рекрутский набор, ставший «причиною рыдания и слез многих толпящихся». Наконец, в Пешках Путешественник попадает в крестьянскую избу, описание которой и предлагает читателю. По мнению авторитетных исследователей, это описание настолько точно и реалистично, что музеи советской поры по нему изготовляли макеты «черной» избы XVIII в. Во всей русской литературе этого периода, полагают они, нет ничего равноценного этому описанию, если не считать процитированный фрагмент из «Отрывка путешествия…», напечатанного в «Живописце» за 1772 г. и приписываемого Радищеву[63].
В «Путешествии» нет благополучных деревень, как нет благополучных крестьян. Правда, время от времени возникают образы «добронравных» помещиков, но они со своими личными добродетелями не способны что-либо изменить в существующем положении дел. Самое добро, которое они делают, оборачивается злом при текущем порядке вещей. Добросердечный старый барин, читаем в главе «Городня», дает сыну своего крепостного дядьки воспитание наравне со своим собственным сыном, вместе с которым отправляет его за границу продолжать образование. Во время пребывания молодых людей в «чужих краях» старый барин умирает, не успев выполнить обещания — дать своему Ванюше отпускную. Между тем его сын, «сотоварищ» Ванюши, человек не злой по натуре, но легкомысленный и слабохарактерный, женится на знатной «надменной» особе, которая приказывает сдать Ванюшу в лакеи и превращает его жизнь в сплошную цепь унижений, издевательств и истязаний, переносимых им, в силу воспитания, с особенной мучительностью. Позже этот сюжетный поворот аукнется в маленькой балладе Некрасова «В дороге», в «Асе» Тургенева и др.
Ни к чему не приводит стремление и уже упоминавшегося г. Крестьянкина, «человеколюбивого» дворянина, воспользоваться своим служебным положением Председателя уголовной палаты, чтобы заступиться за крестьян, убивших своего помещика. И тогда Крестьянкин подает прошение об отставке, бесплодно оплакивая «плачевную судьбу крестьянского состояния».
Екатерина II, познакомившись с «Путешествием», замечала, что «сочинитель» «не любит царей и где может к ним убавить любовь и почтение, тут же жадно прицепляется с редкой смелостью». А в связи с одою «Вольность» императрица прибавляла, что она «совершенно явно и ясно бунтовская, где царям грозится плахою», и что «Кромвелев пример привечен с похвалами» и превращает страницы произведения в страницы «криминального намерения, совершенно бунтовские»[64].
Ясно, что Екатерина II опасалась повторения в России событий французской революции. Это же опасение высказывалось в официальном органе правительства «Санкт-Петербургские ведомости» в 1782 г.: «Может быть, во Франции вскоре не видно будет более ничего, кроме дымящихся городов, замков, фабрик и пр. Но да отвратит от нас всевышний столь гибельные следствия безначалия и да возжжет в сердцах обманутого, развращенного… народа любовь к благоустройству, благоговению к государю столь благодетельному…»[65] Понятно, почему писания Радищева так раздражали государыню, хотя ее собственное сочинение «Наказ» было запрещено во Франции, и тамошнее правительство преследовало лиц, распространявших его. Радищевское «Путешествие», по словам Горького, «было образчиком применения идеи французской революции к русскому быту»[66].
Идеология Радищева опиралась не только на сочинения французских философов, например Мабли. Нельзя забывать и о влиянии на Радищева «учителя юности» Ф. В. Ушакова, который способствовал формированию у автора «Путешествия» просветительски-утопических взглядов. Герой «Путешествия» — чувствительный идеолог-странник, пытающийся осмыслить открывающуюся перед ним реальность России в рамках европейской мировоззренческой модели. «Путешествие» превращается в испытание просветительских идей Путешественника. Он «узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие предметы». Отъять «завесу с очей природного чувствования» поможет странствие, во время которого к «праведной» идее можно будет примерить «неправедную» жизнь.
Фактически перед нами возникает традиционный для русской классической словесности сюжет: в центре повествования герой-идеолог, который, как правило, терпит крушение, столкнувшись с реальной жизнью. Композиция радищевского сентиментального романа строится таким образом, что каждая новая веха пути есть аргумент в пользу того, что русская жизнь действительно исполнена страданиями, отчего она и заслуживает переустройства в соответствии с той моделью, которую держит в своей голове повествователь.
Но уже у Грибоедова позиция такого идеолога подвергается сомнению, а в прозе Тургенева идеолог Базаров, отстаивающий, кажется, самые демократические принципы, погибает из-за заражения крови при вскрытии трупа крестьянина. Выразительный до символа образ!
Радищеву вполне можно было бы переадресовать слова Екатерины II о Дидро: «Если б я доверилась ему, пришлось бы все перевернуть в моей империи: законодательство, администрацию, политику, финансы, я должна была бы все уничтожить ради его непрактичных теорий. Я ему откровенно сказала: …я с большим удовольствием слушала все, что внушил вам ваш блестящий ум; но из ваших общих принципов, которые я вполне понимаю, можно составить очень хорошие книги и лишь очень дурное управление страною… Вы забываете различие наших положений; вы трудитесь над бумагою, которая все терпит — она гладка, покорна и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни перу вашему; между тем как я, императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива»[67].
По всей вероятности, и сам Радищев чувствовал «сопротивление материала жизни». Отсюда и пророчества, рисующие кровавое завершение эпохи самодержавия: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои, — что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишении. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую. Я зрю сквозь целое столетие»[68].
«Уязвленность» Радищева страданиями порабощенного народа была настолько велика, что успокаиваться только надеждами на будущее он не мог. Он хотел облегчить эти страдания хотя бы частично теперь же, немедленно. И, сознавая возможную в будущем гигантскую революционную ломку, всю силу своего убеждения Радищев направляет на то, чтобы донести до правительства мысль о необходимости проведения реформ, в первую очередь по освобождению крестьян.
С точки зрения рассматриваемой нами темы мировоззрения «Путешествие…» Радищева примечательно еще в одном отношении. До него образы русских крестьян преподносились в русской литературе в основном в комико-сатирическом виде, как персонажи комедий, иронически-комических поэм и комических опер. Если же писатель создавал некий положительный крестьянский образ, то в развязке выяснялось, что данный персонаж на самом деле «благородного» происхождения. Такова «крестьянка» Анюта из одноименной комической оперы М. Попова, которая неожиданно оказывается дворянкой и дочерью полковника. Даже Д. И. Фонвизин в своем «Послании к слугам» смотрит на них сверху вниз, с бар ской снисходительностью.
Радищев же в своем «Путешествии…» отстаивает сострадательное отношение к крестьянам, декларирует народолюбие, но окрашенное при этом в яркие руссоистские тона. Эти потенции в дальнейшем найдут продолжение в «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина, в романтических поэмах А. С. Пушкина и гораздо позднее в «Казаках» Л. Н. Толстого.
Глава 2. Основные идеи и ценностные установки мировоззрения русских философов первой трети XIX столетия
На философское мировоззрение русских мыслителей первой трети XIX столетия существенно повлияли крупные исторические события: европейская война с Наполеоном, в которой принимала участие и Россия, последовавшая затем Отечественная война 1812 г. и, наконец, восстание декабристов 1825 г. Этот новый опыт, полученный русским дворянством и крестьянством, без сомнения, изменил многие из их прежних ценностных установок, касающихся мира, человека и общественного устройства.
Одним из наиболее ярких мыслителей этого героического времени был
Прежде всего Пестель излагает основания деления людей на повелевающих и повинующихся: либо нравственное превосходство одного (одних) над другими, либо добровольное согласие одного или нескольких человек принять на себя обязанность управлять другими членами общества и согласие управляемых. Целью гражданского общества (по Пестелю — государства) является «благоденствие всего общества вообще и каждого из членов оного в особенности»[70]. На правительство, составляемое из повелевающих, возлагается обязанность заботиться о благоденствии всех и каждого. Народ же, повинуясь правительству, вместе с тем имеет право требовать от него исполнения этой обязанности.
Вообще обязанности, согласно Пестелю, являются естественной основой любых прав. Если же имеет место право без предварительной обязанности, то оно «есть ничто, не значит ничего и признаваемо быть должно одним только насилием или зловластием»[71].
Обязанности в государстве вытекают из его цели — благоденствия всех и каждого. А потому все, ведущее к благоденствию, есть обязанность. При этом если обязанность правительства — забота о народном благе, то обязанность народа — забота о собственном благе, а потому, делает вывод Пестель, «народ российский не есть принадлежность или собственность какого либо лица или семейства»[72]. Государство должно управляться законами, а не прихотями личных властителей. Из этого, согласно Пестелю, вытекает изменение «существующего ныне государственного порядка в России и введения на место его такого устройства, которое было бы основано на одних только точных и справедливых законах и постановлениях, не предоставляло бы ничего личному самовластию и в совершенной точности удостоверяло бы народ российский в том, что он составляет устроенное гражданское общество, а не есть и никогда быть не может чьей-либо собственностью или принадлежностью. Из сего явствуют две главные для России необходимости: первая состоит в совершенном преобразовании государственного порядка и устройства, а вторая — в издании полного нового уложения или свода законов, сохраняя при том все полезное и уничтожая все вредное»[73]. Для осуществления намеченного предполагалось совершить государственный переворот или, как считали более умеренные члены «Союза спасения» оказать «содействие государю своему во всех начертаниях его для блага своего народа»[74]. И первым таким шагом, который ожидали от государя, был, безусловно, отмена крепостного права. Все члены общества всеми мерами обязывались «истреблять продажу крепостных людей в рекруты; отклоняют вообще от продажи их поодиночке, стараясь вразумить:
Идеи эти, как видно, предполагали радикальное преобразование общественного устройства и всего существующего порядка вещей, а именно: отмену монархической формы правления, включая отмену крепостного права, ликвидацию аракчеевского режима, рекрутства, военных поселений, сословных привилегий, демократизацию общественных порядков, гласность судов, свободу слова, печати и т. д.
Северное общество состояло из радикально настроенных декабристов, стремившихся установить в России республику, и умеренных, предлагавших конституционную монархию. Умеренно настроенным декабристом был автор «Проекта конституции»
Согласно муравьевскому проекту будущего государственного устройства (конституции), страна должна была быть разделена на четырнадцать федеративных «держав» и две области. Столицей предполагалось сделать Нижний Новгород, переименованный в Славянск. Власть должна была принадлежать Народному вече, состоящему из Верховной думы, представляющей регионы, и Палаты народных представителей. Однако власть императора не уничтожалась: ему фактически поручались обязанности премьер-министра — главы исполнительной власти. В случае несогласия царской фамилии с предложенной схемой общественно-политического устройства ей надлежало покинуть страну. После упразднения крепостного права предполагалось наделить крестьян землей, что нашло выражение в содержащейся в конституции идее священной и неприкосновенной частной собственности. Все граждане страны объявлялись равными перед законом, а суд — независимым. Граждане получали право «излагать свои мысли и чувства невозбранно и сообщать оные посредством печати своим соотечественникам». Декларировалась незыблемость принципов: «нет преступления, нет наказания без закона» и «закон обратной силы не имеет».
Радикально-революционные взгляды Пестеля, равно как и умеренно-радикальные воззрения Муравьева, в преображенном виде вошли в существо воззрений крупного русского мыслителя этого периода, признанного родоначальника «западнического» направления в русской философии
Чаадаев получил прекрасное — сначала домашнее, а затем университетское — образование. Еще в юности он дружил с такими блестящими мыслителями, как А. Грибоедов, Н. Тургенев, братья Муравьевы, И. Якушкин. Восемнадцатилетним юношей Петр Чаадаев принимал участие в Отечественной войне 1812 го да, геройски сражался под Бородино, Тарутином, Лейпцигом. Недолго входил в состав декабристского «Союза благоденствия». Но вскоре уехал за границу, где интенсивно стал заниматься философией. В 1826 г. после подавления выступления на Сенатской площади Чаадаев вернулся в Россию. Подвергшись допросу, а также дав подписку о непричастности к противоправительственным организациям, он затворился в доме и начал работу над своим главным трактатом, «Философические письма». Публикация в 1836 г. первого «Философического письма», которое, по словам А. И. Герцена, «потрясло всю мыслящую Россию», вызвала и высочайшую реакцию: царь объявил Чаадаева умалишенным. Что же содержало в себе это философское произведение, значимость которого не утрачена до сегодняшнего дня?
Центральный мотив первого письма — это, на наш взгляд, беспрецедентный по точности и смелости тезис о «внеисторическом» положении русских, что предопределяет, в частности, их неспособность «благоразумно устраиваться» в действительности. По мнению Чаадаева, «одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некоторых отношениях более нас отсталых. <…> Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его теперешнему состоянию, на нас не оказали никакого действия. То, что у других составляет издавна самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение»[78].
«Оглянемся кругом себя, — призывает философ. — Разве что-нибудь стоит прочно на месте? Все — словно на перепутьи. Ни у кого нет определенного круга действия,
По мнению Чаадаева, народы Европы, в отличие от России, имеют общую идейную основу, «имеют общее лицо, семейное сходство; несмотря на их разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует связывающая их в одно целое черта… Еще не так давно вся Европа носила название христианского мира… Помимо общего всем обличья, каждый из народов этих имеет свои особенные черты, но все это коренится в истории и в традициях и составляет наследственное достояние этих народов. <…> Дело здесь идет не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их?
В российском обществе, полагает Чаадаев, нет этой общей основы. Если что-то из западных идей и усваивалось, то лишь путем «бестолкового подражания» и, следовательно, не укоренялось глубоко. Такое положение губительно для человека. Если человек «не руководим ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире». Его удел — «бессмысленность жизни без опыта и предвидения». Свое бытие человек не сочетает «ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособленно и все там шатко и неполно»[81].
Отсутствие ощущения реально существующей «непрерывной длительности» опыта и привычки сопрягать свое бытие с «требованиями чести», «успехами какой-либо совокупности идей и интересов» и предопределяет «неустойчивое положение» русских. Такова одна из фундаментальных идей Чаадаева.
К этой идее он возвращается постоянно: «В природе человека — теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность. <…> Такие растерянные существа встречаются в разных странах; у нас — это общее свойство. <…> Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то даже до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. <…> Я бывал поражен этой немотой наших выражений»[82].
Что же является причиной столь неутешительного состояния нашего народа? Прежде всего, по мнению Чаадаева, все народы проходят период юношеского становления, когда их захлестывает волна «великих побуждений, обширных предприятий, сильных страстей», когда народы «наживают свои самые яркие воспоминания, свое чудесное, свою поэзию, свои самые сильные и плодотворные идеи». В это время создается как бы фундамент дальнейшего бытия народов. Какова же «печальная история нашей юности»? «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее — иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала»[83]. Эту пору российской истории «ничто не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в нашей национальной традиции. <…> Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя»[84], «мы составляем пробел в порядке разумного существования»[85].
В то время как христианство, «безоружная власть», наделило другие народы выдающимися нравственными качествами и вело их к установлению на земле совершенного строя, мы «не двигались с места», у нас «ничего не происходило». Причина этого — как в исторической судьбе страны, так и в действиях самого народа. Говоря о народе, Чаадаев с горечью отмечает, что русские, приняв христианство, не изменились в соответствии с его парадигмой. Вне процесса всеевропейского религиозного обновления нас удерживали «слабость наших верований или недостаток нашего вероучения»[86].
Течение внеисторической жизни России не может быть изменено до тех пор, пока мы не воспримем «
Расширенному ответу на вопрос «Как начинать эту работу?» посвящено второе чаадаевское письмо. Прежде всего, рассуждает Чаадаев о преобразовании нравственной природы народа, нужно сделать свой дом возможно более привлекательным и удобным, чтобы иметь «возможность всецело сосредоточиться в своей внутренней жизни». «Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается в пренебрежении всеми удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с крайностями времен года, и это в стране, о которой можно не на шутку спросить себя, была ли она предназначена для жизни разумных существ»[89].
Далее нужно озаботиться тем, чтобы устроить себе «вполне однообразный и методический образ жизни… во всяком случае одно лишь постоянное подчинение определенным правилам может научить нас без усилий подчиняться высшему закону нашей природы»[90].
Также «надо избавиться от всякого суетного любопытства, разбивающего и уродующего жизнь, и первым делом искоренить упорную склонность сердца увлекаться новинками, гоняться за злобами дня и вследствие этого постоянно с жадностью ожидать того, что случится завтра»[91].
В России, в отличие от цивилизованных стран, где давно сложились образцы размеренной и неспешной жизни, все приходится делать как бы наперекор заведенным порядкам. Обращаясь к своему прямому адресату, помещице Е. Д. Пановой, Чаадаев предупреждает: «Вам придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами. И это буквально так. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве они не составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в котором все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели»[92].
Таким образом, Чаадаев, поставив вопросы, казалось бы, сугубо индивидуального свойства, личностного совершенствования, выходит на общероссийскую проблему крепостного права. И, развивая тему христианского обновления нации, задает следующий нелицеприятный вопрос русскому православию. Почему в Европе освобождение человека от рабства было начато деятелями церкви и почему в России рабство уже спустя шесть столетий после принятия христианства, напротив, было учреждено? «Почему… русский народ подвергся рабству лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйского? Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой»[93]. Чаадаев уверен, что действительно лучшее, что есть в людях, что определяет наши мысли и поступки, вовсе не нами производится и отнюдь не нам принадлежит. Это лучшее достается нам от Христа, а дело человека — устроить земную жизнь так, чтобы это лучшее раскрылось наиболее полно и многообразно. От этого зависит и место, которое тот или иной народ занимает в истории: «Дело в том, что значение народов в человечестве определяется лишь их духовной мощью и что то внимание, которое они к себе возбуждают, зависит от нравственного влияния в мире, а не от шума, который они производят»[94].
От того, насколько каждый человек «упразднил свою ветхую природу» и способствовал тому, чтобы в нем «зародился новый человек, созданный Христом», зависит осуществление общего нравственного переворота. При этом сам человек должен понять, что у него нет иного разума, кроме разума, ориентирующего на подчинение. Всю свою жизнь он удостоверяется в том, что внутри него находящаяся сила несовершенна и что настоящая, совершенная сила находится вне его. Только от нашего осознания необходимости того, что мы должны подчиниться этой внешней силе, и рождаются наши представления о добре, долге, добродетели, законе.
Главный вопрос жизни человека — способность открыть и подчиниться действию Верховной Силы. «Все силы ума, все его средства познания основываются лишь на его покорности. Чем более он себя подчиняет, тем он сильнее. И перед человеческим разумом стоит один только вопрос: знать, чему он должен подчиниться. Как только мы устраним это верховное правило всякой действительности, умственной и нравственной, так немедленно впадем в порочное рассуждение или в порочную волю»[95]. В подкрепление своих мыслей Чаадаев приводит слова Ф. Бэкона из «Нового Органона»: «Единый путь, отверстый человеку для владычества над природой, есть тот самый, который ведет в Царство Небесное: войти туда можно лишь в смиренном образе ребенка»[96].
Поделиться книгой: