— Покуда дойдем, покуда обустроимся на новом месте, глядишь — и лето на дворе, — не моргнув глазом, соврал Любим.
— А-а, верное дело, — похвалил мужик.
— А сам ты откуда, муж почтенный, будешь? Не тать[18] ли лесной? — опять приступил к допросу воевода.
— Да нет, что ты? Смерд[19] я, за дровишками вот пришел. Зима лютая была, все запасы попалили.
— Коли смерд, значит и деревенька здесь имеется. Где вервь[20] твоя? — небрежно бросил Любим.
— Вот того я вам не скажу, можете убивать, — мужик гордо выпрямил натруженную спину, — потому как не знаю я, кто вы на самом деле, и беду на своих наводить не стану.
— Похвально, — как можно мягче улыбнулся Любим, — только деревенька нам твоя и не нужна. Просто проверить хотел — верной ли дорогой идем, ну по названию прикинуть. Как называется-то, можешь сказать? Мы за вас косопузых[21], — Любим указал на топор, заткнутый за кушак мужика, — кровь идем проливать, а ты желаешь, чтобы мы заплутали и сгинули?
— Моя вам деревенька без надобности, — насупился мужик, — а дальше по дороге городец будет, Липеца Вороножская[22], все равно в нее упретесь.
— Вот спасибо тебе, почтенный муж. Стало быть, правильно бредем, — нарочито глубоко выдохнул Любим. — А скажи, не проезжали ли здесь, совсем недавно, ну скажем пару дней назад, вои, этак с десяток. Это наши, в тумане мы разминулись. Корзень такой приметный у старшего…
— Нет, не видел, — поспешно выпалил мужичок, и у Любима сразу закралось сомнение в правдивости его слов.
— Мы ведь деревеньку твою и без тебя сможем разыскать, по следам, у нас сыскари добрые, — он окатил смерда ледяным взглядом. — Так видел?
Глаза у мужика забегали по суровым лицам дружинников.
— Да были здесь чужаки, два дня назад прошли, — сдавленным голосом наконец сознался смерд. — Вышли к нам из лесу. Тринадцать их было, вооружены, вроде вас, добро, но отощали сильно. Сказали — не тронем, ежели покормите. Ночевали у нас, еды кое-какой в дорогу взяли и корму для лошадок… Да самый молодой из них, тот, что в корзене червоном, велел молчать, что мы их видели. Сказывал, тати за ними гонятся.
— И что же вы чужаков неведомых принимали, а воеводе в Липецу не доложили? — сурово сдвинул брови Любим.
— Да как же не доложили, как они заснули, старейшина сразу Пруньку отрядил, предупредить.
«Стало быть воевода Липовецкий о Ярополке ведает, ладно, посмотрим, как он отпираться станет».
— Дай тебе Бог, почтенный муж, — Любим протянул рязанцу из калиты серебряную векшу[23].
— Благодарствую, — подхватил подарок мужичек и, ломая подлесок, кинулся прочь.
Воины уже поднесли пальцы к губам, чтобы из потехи посвистеть ему в спину, но Любим поднятой рукой остановил их. Зачем сильней злить местных, ни к чему это.
— Гляди ж ты, и вправду, верно идем? — подивился Якун, впервые повеселев со дня окской переправы. — Прости, Любим Военежич, я ведь и не надеялся, что мы в таких просторах бескрайних на след их выйдем. Думал — с десятниками своими голову мне морочите, чтоб князю не нажаловался.
— Просторы может и бескрайние, — вглядывался в черную чащу Любим, — а в такую голодную пору человеку стол нужен и кров, а коням корм. А вервей здесь по пальцам перечесть. И уж не четыре дня промеж нами, а только два, — он не удержался и победно глянул на Якушку.
3
Липица Вороножская оказалась небольшой лесной заставой, обнесенной высоким частоколом и для пущей защиты укрепленной валом с врытыми в землю заостренными кольями засеки. Уставившиеся в путников острые морды засечных бревен делали Липицу похожей на ощетинившегося ежа. Дозорный на костровой башне[24], увидев вывалившийся внезапно из леса огромный отряд, поднял тревогу. В волоковых оконцах[25] замелькали шишаки[26].
Любим, в знак миролюбия не надевая шлема, но прикрываясь щитом, приблизился к засеке.
— Я владимирский воевода Любомир сын Военегов, — закричал он, приставляя руку ко рту, — желаю говорить с воеводой вашим! Пустите меня в городец[27] с гриднем моим. Переговорим, пройдем мимо, не тронем.
Наверху началось какое-то копошение.
— Стоит ли в лапы к ним соваться? — с сомнением покачал головой Якун. — А ну, прирежут тебя там.
— Не прирежут.
Ворота медленно отворились — рязанцы на переговоры согласились.
Любим, махнув Могуте следовать за ним, пришпорил коня к городцу.
Внутри застава выглядела чистенькой и ухоженной. Светлые, еще пахнущие стружкой срубы изб наводили на мысль о прошлогоднем пожаре. Может в городце и проживали бабы с детишками, но вдоль прясел[28] и на узких улочках Любим видел только суровых воев, тяжелыми взглядами провожавших чужаков.
Сам липецкий воевода ждал гостей в небольшом двухъярусном тереме. Это был худощавый муж лет тридцати пяти, с намечающейся плешью и узкой реденькой бородкой. Он суетливо поклонился, приглашая гостей присесть. Было видно, что местный воевода взволнован и не ждет от появления северян ничего доброго.
Любим неспешно с достоинством сел на лавку, Могута остался стоять, прикрывая его со спины.
— Не побрезгуйте, гости, — тонкими длинными пальцами указал хозяин на трапезу — пузатую крынку меда и жаркое, упаренное с луком.
— Сама застава погорела, али кто помог? — спросил Люим, небрежно поднося чарку к губам и делая вид, что отпил.
— Приметил? Есть кому помогать, — неопределенно отозвался липецкий воевода.
— Зовут-то тебя как?
— Нечаем.
— Про сечу на Колокше чего слыхивал? — в упор уставился гость на хозяина.
— Да уж проведали, — липовецкий воевода не знал куда деть свои длинные пальцы, то сгибая их, то потирая руки.
— И что князь ваш Глеб в порубе у нашего светлого князя сидит, тоже ведаете?
— И то ведаем, — теперь пальцы сцепились в крепкий замок.
— А с кем так быстро весточка прилетела? — Любим не сводил глаз с Нечая.
Левое веко хозяина заставы легонько дрогнуло.
— Из Рязани примчали, чтоб на стороже были, — Нечай самодовольно расправил плечи. — «Вот и не подловил ты меня, пес владимирский».
— А зачем мы здесь, ведаешь? — пошел в наступление Любим.
— Откуда ж мне знать? Вестимо, озорничаете, пока князь наш в беде.
— Да уж не в тех я летах, чтобы озорничать. Ворога я князя нашего ищу, Ярополка Ростиславича. Не проезжал ли здесь знакомец мой?
«Сейчас врать начнет».
— Нет, тихо сидим. Никого не было, — подтвердил догадку хозяин.
— Как тебя во Христе, Нечаюшка? — сладко пропел Любим.
— Евстафием нарекли, — удивленно вскинул брови липецкий воевода.
— Слушай ты, раб Божий Евстафий, я похож на того, над кем потешаться можно? Ярополк с братцем своим на град мой поганых навел, на щит взяли, стариков и детей убивали, девок бесчестили, грабили все, что под руку попадалось, полон большой увели. Смертную обиду мы на князей тех имеем, Евстафий. И кто поперек пути между мной и князем тем нечестивым встанет, переломлю, — Любим угрожающе поднялся.
Липовецкий воевода невольно отшатнулся.
— Но я… — попытался он что-то ответить.
— Ярополк здесь был, это он вам весть о Колокше принес. В верви вашей его принимали и тебе об том докладывали. Куда ты его спровадил? Ну?!
Нечай молчал, испуганно хлопая жидкими ресницами.
— Не заставляй повторять. Не поймаю Ярополка, князь Всеволод Юрьевич на вас пойдет, гореть земле вашей.
— И так считай каждый год горим, поганых первыми встречаем. До вас один раз добрались, а у нас так всегда, — Нечай перестал робеть, Любим наступил ему на больную мозоль, — всегда! Сегодня жив, а завтра Бог весть. Пугает он меня. Пуганный! Ни днем, ни ночью покоя нет, — длинные пальцы опять сжались в замок.
— А кто виноват? — Любим решил зайти с другого конца. — Кто виноват, что ваш князь вместо того, чтобы от поганых княжение свое защищать, на чужое позарился? Ведь это шурины его, Ростиславичи, подбили к Владимиру идти, они, аспиды треклятые, околдовали его, властью поманили. Все беды от них. А теперь Ярополк этот в тепле и сытости будет сидеть, а князь ваш в сыром порубе гнить. Разве это справедливо?
— Лишь господь Бог знает, что справедливо, а что нет, — проворчал Нечай.
Любиму надоело упражняться в красноречии.
— Куда подался Ярополк?! Последний раз спрашиваю.
— К устью Вороножа утек. Там за Доном в Онузе[29] посадник Тимофей сидит, он там главный над всеми, я князю посоветовал его милости просить.
— Вот и ладно, — улыбнулся Любим.
«Онуза, значит. Посмотрим».
4
Край нельзя было назвать безлюдным: то тут, то там по высокому берегу Вороножа отряд встречали малые деревеньки и городцы. Мужики ладили сохи, бороны, смолили лодки. Бабы выгоняли тощую скотину на высушенные солнцем поляны, попастись на молодой травке. Чтобы попусту не пугать народ, Любим наказал липецкому воеводе выслать вперед гонцов с вестью о приближении владимирцев. Но все равно люди невольно вздрагивали и спешили отойти подальше, а то и вовсе укрыться, при появлении чужаков. В воздухе чувствовался страх и враждебность.
— Зачем ты пред нами этих косопузых отослал, это ж весточка Ярополку, что мы идем? — снова ворчал Якун.
— Он и так знает, что мы за спиной. И до Онузы весть быстрее долетит, нежели мы к Дону выйдем. Узнают вороножские, что не по их душу идем, бояться меньше будут, в спину не ударят.
Любиму начинало надоедать постоянно все «разжевывать» Якушке. Владимирский воевода, не смотря на стенания сотника, не торопился, часто останавливался на привалы, пытался заговорить с местными, выведать настроения. А к чему торопиться? Вороножский лед почернел по краям, вздулся, словно там, в глубине дедушка водяной толкал его, пытаясь высвободиться из крепкого поруба. Если Ярополк был здесь два дня назад, отдохнул, лошадок подкормил, то он достигнет Онузы до схода льда. Местные покажут беглецу безопасную переправу. А вот они, владимирцы, доберутся аккурат к ледоходу, ждать придется у берега. Крики Якуна: «Поспешать надо, у переправы прищучим!» — Любима смешили. Поселения рассеяны среди лесов и оврагов, у каждого наверняка есть подземные ходы, без этого здесь нельзя. Если приступать силой и штурмовать каждый городец, достигнуть желаемого не удастся, только время и людей потеряешь. Ярополк просто будет бегать от одной заставы к другой. Единственный способ изловить в этом диком краю Ростиславича — это принудить вороножцев самим его выдать.
Любиму вспомнилось, как совсем молоденьким юнцом он на купальской гулянке попытался зажать одну бойкую девицу. Девка вроде и не особо отбивалась, даже слегка погладила его по жестким волосам. Любим разомлел, а озорница сдернула с него подаренную матушкой серебряную гривну[30] и со смехом кинула подруге, та следующей. Девки, потешаясь, гоняли парня по кругу. Вот вроде бы и сильнее он, а справиться с насмешницами не удавалось. Намаявшись и разозлившись, он громко крикнул той, у которой гривна как раз находилась в руках: «Чего хочешь за безделицу?» «Замуж за тя хочу», — сверкнув хитрыми очами, не стыдясь, бросила она. Сквозь тонкую рубаху в закатном солнце просвечивало созревшее упругое тело. Подружки захихикали. «Да я боярский сын», — горделиво подбоченился Любим. «Так и я не в лычаницы[31] обута», — выставила ножку в сафьяновом сапожке красавица. После жаркой ночки, Любим повинился отцу, и тот заслал сватов ко двору боярина Путяты.
Воевода зло сплюнул, он не любил вспоминать о жене. Теперь такой ускользающей гривной был князь Ярополк, а красными девками-озорницами — вороножские грады. Вот только предложить Любиму взамен беглеца нечего, он мог либо убедить, либо запугать. И пока владимирский воевода выбрал первое.
Вызывая старейшину или старшого ратника заставы, он подолгу с ними беседовал, неспешно разъясняя, что Ярополк ворог не только для владимирцев, но и для рязанцев, потому как беды все от Ростиславичей, дескать, и князя вашего к порубу подвели, и набег из Суздальской земли могут накликать. Любим втолковывал и втолковывал, плавно подводя к мысли — беглеца надобно выдать, так спокойнее будет, вернее. Но местные: кто угрюмо помалкивал, кто ссылался, что то не их ума дело, мол, пусть бояре решают; некоторые вроде как и поддакивали, но разводили руками — не ведаем, помочь рады, да не можем. Любим опять чувствовал себя юнцом, бегающим по кругу. Он носом чуял, ключик лежит в Онузе. Только во власти посадника Тимофея выдать Ярополка.
Найдя за серебро проводника, владимирцы пересекли покрытое лесом и изрезанное оврагами междуречье Вороножа и Дона, и вышли к донскому берегу, когда льда уже не было, а река широким вольным потоком растеклась по заливным лугам, перекрывая дорогу к заветной Онузе. Город в солнечную погоду хорошо был приметен на противоположном высоком берегу. Окруженная с двух сторон широкими оврагами Онузская крепость виделась мощным укреплением, такую с наскока не возьмешь. Любим это сразу оценил, уже на расстоянии.
— И чего делать будем? — как всегда засуетился Якушка.
— Подумаем, — почесал затылок воевода, — пока стан разбивайте, жерди рубите, шатры ставьте. Мы здесь надолго.
Несколько дней отряд стоял на левом берегу, ни от кого не таясь, но из Онузы переговорщиков не присылали. «Время тянут», — догадался Любим. Наконец, к полудню воскресного дня с того берега отчалила лодочка и, борясь с течением, плавно заскользила по водной глади в сторону владимирского лагеря.
По всему было видно, что гребец опытный и хорошо знает речной норов, но долбленку все равно протянуло чуть ниже, и она с разлету врезалась в илистый берег по левую руку от ожидавших ее владимирцев. Из лодки выпрыгнул совсем молоденький паренек в беленой рубахе без всякого оружия. Зацепив долбленку за корягу, он, разбрызгивая босыми ногами холодную воду, побрел к чужакам.
— Вот так переговорщик! — присвистнул Могута.
— Не уважают, — добавил Якун, надувая губы.
Онузский посол оправил растрепавшиеся на ветру соломенные волосы, шмыгнул курносым новом и, подбоченясь, громко крикнул ломающимся юношеским голоском:
— Мне воеводу вашего надобно, беседу держать!
— А гривну тебе золотую на шею не надобно? — пробасил Могута, от чего по лагерю прокатился задорный хохот.
— И от гривны не откажусь, — с достоинством выпрямил спину парнишка, — но сперва воеводу.
— Кто таков? — рявкнул на него Якун.
— А ты воевода? — с сомнением посмотрел на него переговорщик.
— Ну, допустим, — скрестил руки на груди сотник.
— Врешь, воевода ваш вон тот, — безошибочно указал на стоящего поодаль Любима паренек.
Воины опять дружно загоготали, Якушка раздраженно сжал кулаки:
— Сказывай чего надо, заморыш, покуда в Дону не утопили, — прикрикнул он, угрожающе наступая на онузского отрока.
— Оставь, — резко крикнул Любим. — Эй, переговорщик, сюда иди!
Паренек, удостоив Яуна презрительным взглядом, подошел к владимирскому воеводе.
— Как звать? — с привычной напускной ленцой обратился к нему Любим.
— Вершей кличут.
— И чего тебе надобно, Верша? — прищурился Военежич.
— Тимофей Нилыч, посадник градской, велел спросить — кто вы такие, и чего вам у нас надобно?
— У посадника твоего одни отроки сопливые под рукой? — влез в разговор Якун. — Когда пришлет нарочитых мужей, тогда и поговорим.
— Он и мне доверяет, — огрызнулся, не поворачивая на сотника головы, парнишка.
— Тимофей стрый[32] твой али уй[33]? — по-доброму улыбнулся Любим.