Помоги проекту - поделись книгой:
Всем (почти всем) известен принцип причинности, устанавливающий допустимые пределы влияния событий друг на друга.
Согласно классическому концепту, любое событие А, произошедшее в момент времени t, может повлиять на событие B, произошедшее в момент времени t’, только при условии, если t’>t. Этим утверждением, что очевидно, допускается произвольно большая скорость переноса взаимодействий.
В специальной теории относительности учтена невозможность переноса взаимодействий со скоростью, превышающей предельную скорость света (с). Иными словами, событие А, произошедшее в точке пространства-времени (r, t) может повлиять на событие B, произошедшее в точке пространства-времени (r’, t’) только при условии: t’– t > 0 и c2(t’– t)2 – (r – r’) > 0, то есть в любой системе отсчёта событие A предшествует событию B.
Это в целом согласуется с обыденным представлением о том, что одно событие является причиной другого только если оно предшествует ему во времени и никак иначе.
Однако тот факт, что мы обычно наблюдаем такое развёртывание событий – из прошлого в будущее, а не наоборот, – не означает вовсе, что события последующие не могут влиять на события предыдущие.
Означенное нами наивное представление, под которое подгоняют свои выкладки физики, опроверг Пьетро Дамиани ещё в XI веке, который с совершенной ясностью доказал то, что Бог может сделать случившееся не произошедшим, а произошедшее не случившимся и что Он не делает этого только исключительно потому, что не желает вмешиваться в дела людские.
Что если Провидению угодно будет обратить время вспять, дать человечеству возможность исправить ошибки?
Можно, следуя мысли Борхеса, представить, что обратится всё вспять, вернётся всё и можно будет всё переиграть, шанс будет дан всё исправить: Гомер, быть может, поправит «Илиаду» в угоду дщери Зевсовой, Елене Прекрасной, и прозреет, подобно Стехиору, сподвигнутому сном своим к написанию о Елене, что не всходила она на судно и не плыла в Пергам троянский.
Микеланджело завершит свою «Мадонну с младенцем, Иоанном Крестителем и ангелами» памятуя, словно сквозь полупрозрачную пелену, о жажде потомков увидеть законченный вариант картины.
Штефи Гейер ответит взаимностью на любовь Бартока и его первый скрипичный концерт исполнят ещё в начале ХХ века, причём Штефи сделает первое, держа в уме второе.
Эмиль Ласк восстанет из мёртвых, вместе с сонмом других, погибших в Галиции в 1915-м, да и Первую мировую удастся избежать, ибо ужаснутся народы Европы итогам своего безумия; рука Гаврилы Принципа дрогнет.
Не сведёт счёты с жизнью Хаусдорф, ибо никто не будет отправлять его с семьёй в концлагерь, поскольку Гитлер наперёд узнает, как бесславно закончится его жизнь и предпочтёт заниматься живописью, рассчитывая на успех, хотя бы и посмертный.
Но сможет ли такое возвращение изменить судьбу людскую? Не уподобится ли оно обретению вновь женщиной утраченного девства, о чём рассуждает столь увлечённо Дамиани в «De divina omnipotentia», коль уж ей суждено потерять его вновь?
Ведь, в конце концов, человек, да и весь род людской, свободны в своих поступках, но свобода эта кажущаяся, поскольку развёртывается в строго очерченных рамках, которые, подчас, не предоставляют ни малейшего выбора.
Минус Борхес
Даже поклонники альтернативной литературы не могут похвастать осведомлённостью о творчестве российского писателя Глеба Сергеевича Хлебникова. Что уж говорить о поклонниках литпопа (поплита)?
Между тем, тот факт, что его практически никто не знает, не означает, что оно не существует, или, выражаясь более современным языком, чего нет на первой странице поисковика, не является в обязательном порядке не существующим.
Впрочем, перейдём от рассуждений абстрактного характера к Хлебникову. Творчество российского писателя напоминает творчество Борхеса – небезызвестного латиноамериканца, оказавшего, как говорят, некое влияние на нынешнюю литературу – но со знаком «минус», если, конечно, можно так выразиться вообще применительно к литературе.
Поясню свою мысль. Фактически писатель бесстыдно копирует Борхеса, придавая событиям, происходящим в новеллах этого писателя российский антураж, однако всё, начиная от названий рассказов и имён героев переиначивается на свою противоположность.
Например, в рассказе «Север» (в противоположность борхесовского «Юга»), главный герой Степан Головин – дальний родственник по нисходящей линии Ивана Ильича Головина, чиновника по судебному ведомству, – выйдя из больницы после тяжелейшей лёгочной инфекции, отправляется из столицы не на юг, в отличие от Хуана Дальмана, героя рассказа Борхеса, а на север – ни больше, ни меньше как к центру холода – якутскому Оймякону, где в наследство ему от двоюродной прабабки достался дом. Впрочем, это даже и не дом, а скорее сарай, горделиво названный бабулей «дачей».
В рассказе, так же как и во всех иных опусах писателя, присутствует до малейших деталей противопоставление Борхесу. Так, Стёпа, протагонист произведения, с увлечением читает не «Сказки тысячи и одной ночи», а «Записки о камне». Перед поездом до Иркутска, откуда он должен вылететь на самолёте в Якутск, он вспоминает о том, что неподалёку от вокзала в кафе на улице, расположенной недалеко от площади трёх вокзалов, живёт миниатюрная белая собачка, не позволяющая себя гладить и яростно кусающая любого, кто пытается приблизиться к ней.
Фразы Борхеса переиначиваются, хотя, вопреки замыслу Хлебникова, не всегда получают противоположный смысл.
Например, высказывание «действительность любит симметрию и некие анахронизмы» заменено на «действительность любит асимметрию и своего рода событийную актуальность». Предложение, описывающее ощущения протагониста «Юга» во времена пребывания в лечебнице: «в эти дни Дальман проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои телесные нужды, свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему лицо»; изменено на: «в эти дни Головину было совершенно наплевать на свою личность, свои телесные нужды, свою беспомощность и связанное с ней унижение, а также и на пробивавшуюся щетину, коловшую ему лицо».
Концовка рассказа «Север» схожа с финалом «Юга», оставляющего читателя наедине со своими мыслями, однако, как я уже ранее говорил, переносится на русскую почву.
На одной из станций Восточно-Сибирской железной дороги, название которой писателем не уточняется, но, скорее всего, речь идёт о станции с символическим названием «Зима», Степан выходит из поезда, который не доезжает до Иркутска в связи с ремонтными работами железнодорожного полотна, и, решив подкрепиться, заходит в «Пельменную № 1», где его начинают задирать развлечения ради так называемые «гопники» – мастерá «заточки и пера».
В конце писатель также стремится по возможности противопоставить написанное им сотворённому великим аргентинцем. Так, сообщив о наличии в кафе шумной компании парней, отдыхавших, по сути, за счёт других посетителей, Г. Хлебников обрисовывает персонаж женщины, недвижно сидевшей на полу пельменной возле стойки, прислонившись к ней.
«Простоволосая и пышнотелая, с крупными чертами бледного лица, она как бы пребывала вне времени, в вечности» – описывает эту женщину писатель, продолжая далее. – «Головину почему-то пришло в голову высказывание одного поэта: «есть женщины в русских селеньях».
Даже в этой маленькой детали, при описании столь малозначительного персонажа Хлебников переиначивает Борхеса, который, как мы все помним, описывал старого гаучо, символ аргентинского Юга, как смуглого, сухого с мелкими чертами старика.
Читаем далее опус Г. Хлебникова: «Стёпа устроился у заиндевелого окошка. Темнота окутывала тайгу. С кухни доносились запахи мокрого, поганого тряпья, которым обычно протирают столы в подобного рода заведениях, и запах мясного бульона.
Хозяйка шваркнула об стол тарелкой с пельменями, упруго скакнувшими от удара, а затем, когда Головин уже почти покончил с ними, принесла сметану к ним.
Степан запивал еду холодной водкой. Без особого удовольствия ощущая во рту мерзкий привкус дешёвого пойла с нотками гнилой картошки позапрошлогоднего урожая, он лениво обводил взором помещение. За другим столом сидели трое гопников: двое были похожи, скорее, на простых колхозников, третий в вязанной шапочке, которую он не снимал даже в помещении, с чертами лица чёрной расы, глушил водку стаканами, закусывая селёдкой с луком».
Неминуемо приближается развязка – в Головина начинают кидать кольцами лука и кусками жёваной селёдки, назревает скандал. Один из кусков селёдки попадает в стакан с компотом, слегка выплеснув его содержание на замызганную скатёрку.
Ещё до того, как Степан успевает додумать до конца фразу: «сделаю вид, что ничего не заметил и выпью компота с селёдкой – всё равно в желудке перемешается»; хозяйка встревоженным голосом сообщает, называя Стёпу по фамилии, что ему не стоит обращать внимания на пьяниц за соседним столом – один из них недавно откинулся, вот они и отмечают это событие. Всё как обычно, ничего из ряда вон выходящего.
Посмотрим, как пишет Хлебников, нагнетая атмосферу, далее: «Головину не показалось странным, что женщина называет его по имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До этого момента глупая выходка гопников задевала случайного человека, в сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и это могло стать известно соседям.
Головин отстранил хозяйку, повернулся к гопникам и спросил, стараясь подражать их манере общения: «Чё надо?»
Парень в шапочке поднялся, пошатываясь. Стоя в двух шагах от Головина, он орал ругательства, словно опасаясь, что его не услышат.
Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил кверху кнопочный ножичек, так называемое «пёрышко», ведя за ней взглядом, поймал на лету и вызвал Головина драться. Хозяйка дрожащим голосом вставила, что Головин не вооружен. В этот момент произошло нечто неожиданное.
Застывший в углу старый уркаган, который показался Головину символом Севера, бросил ему под ноги заточку. Словно сам Север решил, что Головин должен принять вызов».
Далее следует неизбежный финал. Приняв вызов, Головин выходит за порог пельменной. «Головин крепко сжимает заточку, которой вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в тайгу».
Как мы уже и говорили, финал рассказа оставляет читателя наедине со своими мыслями. Умер ли герой в лечебнице и не является ли его смерть в неотвратимом поединке с откинувшимся из зоны гопником лишь игрой угасающего сознания или же смерть в тайге является единственно возможной и недвусмысленной?
В пользу первого нам говорят намёки в тексте рассказа – сходство хозяйки «Пельменной № 1» с вечно нетрезвой медсестрой, пользовавшей Стёпу капельницами с цефтриаксоном и физраствором в больнице, а также её обращение к нему по фамилии, хотя ранее, казалось бы, они знакомы не были.
В пользу второго свидетельствует буквальное прочтение – нет ничего более обыденного, чем смерть от пера гопника, знающего, что в драке ему равных нет, то есть фактически он ничем не рискует, и поэтому подначивающего случайного встречного на самоубийственные шаги.
Что ж, проследуем далее в исследовании творчества Хлебникова.
Само название наиболее известной новеллы Хлебникова «Тав» свидетельствует о противопоставлении её «Алефу» Борхеса. «Тав» – последняя буква иврита, в то время как «Алеф» – его первая буква.
«Тав» означает «знак» и «ноту».
«Тав», в отличие от «Алефа», который, как мы помним, находился в подвале дома на улице Гарая в Буэнос-Айресе, находится на чердаке дома одного из знакомых Хлебникова – Карлуши Дустова – двоюродного брата женщины, которую писатель полюбит впоследствии.
«Тав», в противоположность «Алефу», который включал в себя одновременно все места мира во всех их аспектах, не содержал в себе ни один из фактов мироздания. По свидетельству Карлуши, «Тав» невозможно заметить человеку неподготовленному: он полностью прозрачен и его присутствие выдаёт лишь малейшее искажение пространства, незаметное преломление света, которое покажется, скорее, мгновенной зрительной галлюцинацией, чем реально существующим объектом.
Я не видел в «Таве» ни бесконечного разнообразия предметов, являвшихся бесконечным рядом видов бесконечного числа вещей, ни потрескавшейся от засухи поверхности земли, не видел камней, испещрённых загадочными знаками, капающей из-под крана воды, своего отражения в витрине магазина.
В нём не было ни бушующего океанского прибоя возле португальского Назаре, ни клинописных табличек, повествующих о сошествии Инанны в преисподню; ни безмолвия снегов Хан-Тенгри, ни толп плещущихся в Южно-Китайском море жителей Поднебесной, ни томящегося в горячем мареве пальмового листа, ни лабиринта на полу Шартрского собора, ни газетной вырезки со статьёй «Сумбур вместо музыки», ни лабиринта Аменемхета третьего, точнее, того, что от него осталось; ни зеркал, ни женщин, ни мужчин, ни базилики Сакре-Кёр на Монмартрском холме, ни пирамид Теночтитлана, ни чешуи всех гадюк на Земле, собранных в одном месте, ни диаграммы светового конуса, ни Баха, переписывающего ноты при бледном свете Луны, ни наполненного мраком колодца из «Норвежского леса»; ни азана, разливающегося над необъятной пустыней; ни «Скорбных элегий» сосланного на край света поэта, ни флажков пяти цветов элементов мироздания, развевающихся по ветру вблизи от мира горнего; ни застывшего глаза наркомана, ни Солнца, восстающего из разлитого над водной гладью тумана.
В нём вообще ничего не было, причём ничего в нём не было одновременно. Последовательное перечисление обусловлено исключительно тем, что бумага не позволяет изложить то, что писатель увидел, точнее, не увидел в «Таве». Попытка одновременного изложения всего, чего не было увидено, неизбежно приведёт образованию чёрной, абсолютно чёрной строки в тексте рассказа.
Обратимся вновь к тексту творения Хлебникова:
«Невозможно описать мои чувства, когда Ничто обрушилось на меня во всей своей полноте – здесь я перечислил то немногое, что мне не удалось увидеть в этой крохотной, едва различимой сфере.
Я дико захохотал, когда разум мой столкнулся с такой всеобъемлющей Пустотой, но изъявление чувств моих было прервано голосом Карлуши, поднимавшегося по скрипящей чердачной лестнице» – пишет Хлебников – «Шикарная обсерватория, – гаркнул над моим ухом Карлуша, – не правда ли, Глебушка?
– Да уж, шикарней некуда! – хохоча как безумец, проговорил я».
«Тав» заканчивается примерно так же, как и «Алеф» – писателя повсюду одолевает чувство, что все лица, встречающиеся ему навстречу, все предметы он раньше не видел, но после нескольких дней сна, это странное чувство его покинуло.
В короткой новелле со странным, на первый взгляд, названием «Кёрангар» Хлебников повествует о жутком сне, в котором он оказался на факультете физики и математики одного из университетов. В огромном зале университета идут выборы гения. Он ведёт неспешную беседу с Перельманом об особенностях доказывания теоремы Пуанкарэ и классификации компактных трёхмерных многообразий. Вдруг отовсюду послышались возгласы «Боги! Боги идут!»
Через некоторое время на сцену пробираются боги. Ненасытный Приап бросает нахальные взгляды на миловидных студенток, плутоватый Локи, восходя по лестнице, с загадочным видом потирает руки и оглядывается на идущих позади шакологолового Анубиса и загадочно улыбающуюся Эрешкигаль, крепко зажавшую в каждой руке сияющие золотом символы вечности. Замыкают шествие встряхивающий перьями птицеподобный Кетцалькоатль и опирающийся на посох бородатый Плутон, в сопровождении жуткого вида пса.
При виде этой эклектичной группки богов героя новеллы охватывает смутное предчувствие надвигающегося мрака – сейчас-то они поквитаются за долгие годы забвения. Он понимает, что, если не предпринять тотчас же каких-то кардинальных мер, например, не пристрелить выстроившихся на сцене и надменно глядящих с высоты в зал Богов, случится гибель мира.
Однако, как назло, револьвера под рукой не оказывается – да и откуда ему взяться в этом сне, имеющем пессимистический финал? Ведь «мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс, – мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас». Из той всепроникающей мысли о близком конце мира, проистекает с совершенной необходимостью, что револьверу, с помощью которого можно этот конец предотвратить, появиться неоткуда.
Итак, сунувшись за револьвером и не обнаружив его на положенном месте, то есть за пазухой, персонаж сна встречает свой конец и конец всего мироздания, пришедшего от мстительных богов. Тьма накрывает своим непроницаемым покровом зал университетских собраний.
Что ж, на этом можно и закончить с обзором творчества Хлебникова. Следует заметить, что его писательство не имеет, пожалуй, никакого самостоятельного значения, то есть не может рассматриваться в отрыве от творчества Борхеса.
Стремление во всём противопоставить себя великому аргентинцу приводит зачастую к весьма плачевным результатам. Например, рассказ «Федос – чудо забывчивости», написанный Хлебниковым в пику концепции, изложенной в рассказе «Фунес – чудо памяти», повествует об обычном, в общем-то, человеке, не отличающимся от всех нас, постоянно всё забывающих.
Вряд ли также имеет смысл упоминание рассказа «В квадрате строений», в котором человеку так и не удалось научиться управлению своими снами.
Вероятно, заслуга Хлебникова заключается в том, что его новеллы позволяют нам представить, что Борхес творил после Маркеса и Пелевина, Павича и Эко, до и после самого Борхеса. Однако нужно ли кому-нибудь прочтение Борхеса апостериори, то есть после прочтения Борхеса?
Экстраполирование ужаса
В этот промозглый осенний вечер Коля решил пройтись подышать холодным освежающим воздухом. Выпито было немало, иначе б ему и не пришла в голову мысль гулять под мерзким ледяным аэрозолем, сыплющим с небес.
Идя вдоль четырёхполосной трассы, он, чувствуя, что не прикрытые плащом части джинсов промокли насквозь, уже собрался было разворачиваться к дому («ну максимум ещё метров сто-двести пройду и всё»), когда внезапно почувствовал лёгкий толчок сзади в область коленок и бёдер, а затем – пихание в затылок.
Он обернулся посмотреть на того хама, который так непозволительно ведёт себя в общественном месте, чтобы объяснить человеку, а, может, и втемяшить кулаками простую мысль о необходимости вести себя более подобающе в дальнейшем.
Однако ж, обернувшись, Николай не обнаружил за собой пешеходов. Лишь метрах в тридцати, мелькая аварийкой, стояла почти поперёк тротуара иномарка с мятым передком и лобовым стеклом, полезшим паутиной от удара.
Из машины, покачиваясь, вылезала густо накрашенная девица. Подходить к девице и спрашивать, что случилось, совершенно не хотелось – Коле было предельно ясно, что случилось.
– Вот дрянь. Наверняка сшибла пешехода где-то и только сейчас поняла, что натворила, или испугалась просто и уехала подальше с места, где человека сбила. – Пришла мысль в голову. – Надо бы полисменам позвонить.
Коля начал лихорадочно искать мобильник в карманах плаща, но не найдя, подумал:
– Дьявол! Видимо дома, по пьяни, оставил.
В раздражении выругавшись на свою забывчивость, он направил свои стопы далее под серой стеной мóроси.
– Надо же, только что этой машины не было на тротуаре, вообще не было ничего. Или это я, задумавшись, её не заметил? О чём я думал-то? Вообще не помню. Дааа, надо меньше пить.
Такой поток сознания сопровождал неспешные Колины шаги, забывшего уже, что он совсем недавно собирался разворачиваться и идти домой.
Постепенно разбежались с неба низкие тяжёлые тучи. Из-под неровных их краёв на западе замелькало начинавшее краснеть вечернее солнце.
Внезапно Коля остановился, поняв, что не узнаёт местность, в которой очутился. Вдалеке он заметил стекающуюся с разных сторон толпу, образовывавшую очередь. Поскольку очередь уходила направо от дорожки, по которой шёл Коля, он мог видеть хвост и середину очереди, однако начало её было скрыто от глаз.
Любопытство, разумеется, превыше доводов рассудка и герой нашего повествования, ускорив шаг, решил выяснить, что заставляет толпу двигаться в заданном направлении – может, концерт какой намечается ?
Приблизившись, он различил, как толпа вливается на широкий тротуар, все спешат, торопятся обогнать друг друга – вдруг на всех не хватит?
Чего не хватит, Коля не имел ни малейшего понятия, однако, повинуясь стадному инстинкту, врезался в толпу и, обогнав горделиво вышагивавшую даму в красном пальто и ковылявшую с завидной скоростью троицу бабулек в драных ватниках, устремился чуть ли не бегом в людскую гущу.
Вдали был различим грохот, шедший словно с гигантской строительной площадки. Слышно было, как где-то за пределами видимости с шумом опускается молот копра, грохают, падая, железяки, шипит, выталкивая воздух, пневмонасос.
Рядом с Колей бежали счастливые мамаши с колясками. Как ни странно, встречались и прогулочные коляски, лихо ехавшие по дорожке сами по себе.
Мимо, спеша и расталкивая прохожих, зарабатывая в свой адрес комплименты навроде: «придурки малолетние», пронеслась ватага воспитанников хоккейной школы с клюшками в руках и неизменными безразмерными баулами с болтающимися на ремешках шлемами.
Один из пацанят, пробегая мимо, спросил у однокашника:
– Вадь, а чё эт было? Я помню, нам навстречу КАМАЗ выскочил, а потом темень наступила. И вот мы бежим куда-то.
– Не знаю, Серёга, мне сказали бежать, я бегу. Наверно, тренер сказал. Пацаны говорят, что он вперёд убежал, надо догонять.
Коля заметил, что мужичок в куртке из шелушащегося кожзама и засаленной кепке-аэродроме, шедший неспешно почти по кромке тротуара, граничащей с газоном жухлой травы, невольно втянул голову в плечи, оглянувшись на стайку хоккеистов.
В какой-то момент наш герой увидел, что асфальт тротуара превращается в двигающуюся широкой рекой серую твердь. Скорость идущих, ковыляющих, катящихся на колясках инвалидов и младенчиков, солидно увеличивалась за счёт асфальтовой дорожки, действовавшей как траволатор.
Коле вдруг вспомнилась прекрасная дама, которую он перегнал, когда вливался в толпу, и он решил завести с ней знакомство, найдя прекрасный для этого повод. Немного замедлив шаг и пропуская страждущих, он различил знакомое красное пальто и, дождавшись приближения дамы, обратился к ней игриво:
– Мадам, куда мы спешим?
Женщина смерила Колю надменным взглядом и ответила:
Поделиться книгой: