— Все истории одинаковы. Только один попадается, а другой нет. Я, парень, считаю только, что тебе многовато дали. Пятерку за восемьсот пятьдесят долларов — это многовато. Ты сам дурака сыграл. Если уж брать, то брать хорошо. Тысяч десять, двадцать, а то и все пятьдесят.
— У меня совсем другое дело.
— Э, брось. Все вы поете одну и ту же песню, когда засыпаетесь.
Билл отвернулся к окну. За стеклом разворачивалась бесконечная желто-зеленая степь штата Одинокой Звезды. В некоторых местах еще отцветали травы.
«А на юго-западе, наверное, уже все выгорело и фермеры начали перегонять скот на север», — подумал он, и перед глазами встало ранчо братьев Холл, такое, каким он увидел его в день приезда — небогатое, но уютное, даже красивое. Красоту он увидел позже, когда научился понимать, что это такое. Жаль, что не каждый человек способен понимать красоту природы, жизни и других людей. Конечно, не внешнюю красоту, внешняя красота — это реклама, рекламировать можно всякую дрянь, даже полову или навоз, — а другую, скромную и глубоко спрятанную красоту мира.
У Скучных Братьев было около двух тысяч акров земли, корраль для лошадей, сарай для стрижки овец и пресс для упаковки шерсти. В пристройке позади дома стояли три коровы, и всем этим заправлял средний брат — Дик Холл. Он любил землю за то, что она производит массу замечательных вещей: сахар, сигары, цветную капусту, пшеницу и хлопок, — и он сам был похож на крестьянина. Это он подал братьям идею о ферме, он соблазнял их мечтами об уютном коттедже с красной черепичной крышей и большой террасой. Он говорил, что вместе с фермой они приобретут ранние утра, росу на траве, жаркие дни, прохладные дожди и весь свод небесный с луною и звездами. Братья согласились наконец, каждый внес свою долю, и Дик поехал в юго-западный Техас подыскивать землю. Начали с небольшого дома в четыре комнаты и со стада овец. Жена Дика, Мэйми, согласилась присматривать за хозяйством.
Франк Холл — младший — увлекался лошадьми и всем, что к ним относилось: упряжью, седлами, потниками и попонами. Он, не задумываясь, мог проскакать по прерии сотню миль, если слышал, что где-то устраиваются ковбойские состязания — родео. Он мечтал о хорошем конном заводе, много читал и говорил, что никогда не женится, потому что любит свободу. Это был тихий безобидный человек, и хотя на поясе у него висел кольт сорок четвертого калибра, воинственности в его фигуре не чувствовалось.
Старший брат — Ли — помогал братьям только в самую горячую пору, в период стрижки овец. В остальное время он бывал на ранчо наездами. Ли повидал свет и знал жизнь. Во время гражданской войны он служил связным в штабе генерала Шермана и участвовал в сражении под Аппаматоксом.
Юго-западная, узкая часть Техаса попросту называлась Ручкой и представляла собою в те времена безлюдную равнину, поросшую жестким кактусом, диким алоэ, виргинскими тополями и древовидной юккой. Покинутые хижины или просто печные трубы торчали на участках, которые когда-то пытались освоить неудачники пионеры. Здесь находили себе приют самые закоренелые преступники со всей страны. Стоило только перебраться на южный берег Рио-де-Нуэсес, и всякая погоня становилась немыслимой. Ни один шериф в штате не рискнул бы направить свою лошадь в эти джунгли. Преступники объединялись в шайки и грабили ранчо поселенцев; они угоняли скот и переправляли его через мексиканскую границу; они терроризировали Юго-Запад, останавливали государственные почтовые фургоны и делали налеты на пассажирские поезда. Одних пограничных отрядов не хватало для борьбы с многочисленными шайками. Ранчмены и жители небольших городов защищались своими силами. За счет отдельных округов были созданы отряды народной милиции, в которых устанавливалась военная дисциплина. Они выслеживали конокрадов, ловили преступников, выбивали из зарослей чапараля шайки бандитов и насаждали закон и порядок с помощью карабинов и шестизарядных револьверов. Одним из отрядов милиции командовал капитан Ли по прозвищу Красный Холл. Отряд нес патрульную службу на землях между Фрио и Пекосом.
Кроме братьев Холл, на ранчо Скучном жил еще один мужчина, ковбой Ходжес, брат Мэйми. Про Ходжеса говорили, что он вскормлен кобылой. Неповоротливый, с какой-то неуверенной, спотыкающейся походкой, он чувствовал себя на земле беспомощным до тех пор, пока не оказывался в седле. Ходжес стал первым учителем Билла.
— Эта штуковина нехитрая, — говорил он, широкими петлями набрасывая на плечо белое волосяное лассо. — Впервой оно, конечно, непривычно, не получается. Зато когда навостришься… Вот погляди, как я ее сейчас подцеплю. Тут главное — чувствовать силу, с которой бросаешь.
Он отходил немного в сторону и прищуривался на бутылку, стоящую в двадцати шагах на земле. Потом стряхивал с плеча лассо и, сделав три-четыре быстрых поворота рукой, резко, точно прыгая, подавал туловище вперед. Со змеиным шипеньем веревка нависала над бутылкой и вдруг хватала ее за горло.
— Вот и вся работа, — улыбался Ходжес. — Для этого грамоты не надо. Я однажды в Хьюстоне бился на пари. С другой стороны улицы взял бутылку рома со стойки в салуне. Через окно. И бутылка целехонькой осталась. На, попробуй.
Билл сворачивал лассо и бросал его, точно повторяя движение Ходжеса. Удавалось сбивать бутылку петлей, но накидывать ее на горлышко, да еще затягивать он так и не «навострился». Хождес учил его плести сыромятные веревки, объяснял, как надо похлопать коня по животу ладонью, чтобы тот выпустил воздух и дал затянуть подпругу, показывал приемы стрельбы с седла на полном скаку.
Потом завязались знакомства с ковбоями на других ранчо.
Кого только не было среди жителей юго-западного Техаса! Немцы, итальянцы, французы, ирландцы, испанцы и на несколько акров земли. Прогоревшие мелкие торговцы-янки из северных штатов, мечтавшие поправить свои дела в новых местах. Люди непонятных профессий и стремлений и люди степенные и семейные. Бродяги по призванию и бродяги поневоле, искатели приключений и искатели счастья. Здесь выработался даже особый диалект, знаменитый ковбойский «гризер» — смесь испанского, английского и французского.
«Стоит послушать, как здесь говорят! — писал Билл дяде Кларку в Гринсборо. — Мне пришлось заняться испанским и его мексиканским диалектом, и, кажется, наконец у меня обнаружились кое-какие способности. На испанском, на чистейшем кастильском наречии я выучился неплохо разговаривать всего за три месяца. После этого легко пошел язык, на котором разговаривал великий Монтецума».
И другое письмо:
«Самый лучший метод обучения незнакомому языку — начинать с ругательств. Тогда быстро усваивается все остальное. Лучше всего немецкое произношение получается, если носовым платком подвязать нижнюю челюсть».
Больше всяких других работ Биллу нравилась закупка провизии для ранчо. Рано утром Он запрягал в таратайку двух низкорослых испанских лошадок, проверял карабин, надевал на голову парусиновую стэтсоновскую шляпу и, не торопясь, отправлялся в шестидесятимильное путешествие до Сан-Антонио. Волны ярких трав, огромное небо, теплый ветер в лицо, степные курочки, вылетающие из-под колес, баюкающий скрип телеги — это была жизнь, не похожая ни на что другое. Это была настоящая свобода, и, наверное, это было счастье. Когда становилось невмоготу от всей этой безграничности, он разгонял таратайку, доставал из сена карабин и, наметив какой-нибудь жирный, самодовольный кактус, стрелял в его нахальное щетинистое брюхо.
И еще были рассказы. В ненастные дни на ранчо собирались все, и тогда начиналось такое, чего нельзя было найти ни в одной книге. Надо было только слушать и слушать не отрываясь, впитывая в себя слова, выражения лиц, жесты и особенное очарование этих вечеров. Рассказывали все. Рассказывал Ходжес. Рассказывала Мэйми. Рассказывал малоразговорчивый Дик. Виртуозно врал Франк. В один из таких вечеров Ли Холл рассказал о стычке с отрядом Салдара.
Себастьяно Салдар, головорез и угонщик скота, перешел со своими людьми Рио-Гранде и сжег два ранчо. Он появлялся на Юго-Западе каждый год, и каждый раз ему каким-то чудом удавалось увернуться от встречи с пограничниками и милиционерами и благополучно убраться в Мексику. Правительство штата назначило премию в тысячу долларов за голову Салдара. Подозревали, что его шайка ограбила почтовый поезд у Дель-Рио.
— Мы гонялись за ним целую неделю, — рассказывал Красный Холл, — и все зря. Ну и кони у проклятого мексиканца! Несколько раз мы видели шайку, да куда там! Они уносились от нас словно облачко пыли. А потом они и вовсе пропали из виду.
Был в нашем отряде парень Джимми Хьюз. Родом откуда-то с Запада, не помню точно. Странный парень. За день больше десяти слов не скажет, о чем бы его ни спрашивали. «Да», «нет», «не хочу» — вот и весь разговор. Мы считали его тронутым, уж слишком любил он возиться со всякой гадостью. Поймает, бывало, лягушку и учит ее прыгать через палочку. Был у него еще ручной опоссум. Черт знает, что за человек. Но погодите, дайте по порядку.
Возвращаемся мы в свой форт. Настроение у парней сами понимаете какое. Салдар жив и здоров. Тысяча долларов спокойненько лежат в банке. Лошади наши шатаются, вот-вот упадут. Решили мы заночевать у Сухого ручья. Ребята мри разожгли костер и начали варить кофе. И вот здесь-то на нас и ударил дон Себастьяно. Их кони проскакали прямо по костру, котелки с кофе разлетелись в разные стороны, и не успели мы опомниться, как мексиканец уже удрал, и было слышно, как они гикали и свистели. Мы разобрали коней и пустились за ними, но кони только и смогли проскакать две мили. Пришлось возвратиться в лагерь. Пересчитали людей. Оказалось, что, кроме убитого Уилкокса, не хватает еще и Джимми Хьюза. Только мы начали гадать, куда он мог деться, как на юге опять началась перестрелка. Ну и ночка выдалась, скажу вам! Никогда еще так не приходилось.
Утром мы оседлали коней и подались на Игл-Пасс. Миновали заросли, выехали на луг, изрытый овражками, и сразу же натолкнулись на дона Себастьяно. Он лежал вверх лицом, весь облепленный мухами, а в стороне валялось его черное сомбреро с фиолетовым шнурком и золотым позументом. На лбу Себастьяно набухла небольшая шишка и в ней чернела дырочка. Крови почти не было. А ярдах в пятидесяти от мексиканца мы нашли Джимми Хьюза, уже холодного, закоченевшего.
Ли вынул из кармана носовой платок, завязанный в узел, и положил его на стол.
— Это доля Джимми, — сказал он. — Здесь сто долларов серебром. Хотел бы я отыскать его родственников. Уж очень замечательный парень, хотя и тронутый немного. До сих пор не пойму, как он ухитрился подстрелить Салдара ночью, да еще попасть ему прямо в лоб…
В тот вечер Билл в первый раз в жизни подумал о том, как выглядел бы рассказ Холла на бумаге.
Два года этой степной сказки начались и кончились с той быстротой, с какой обычно начинаются и кончаются сказки. Сказку убили деньги. Неожиданно резко пошли вверх цены на землю в этой части Техаса. Дик Холл не был волшебником из сказки. Он выждал момент, когда, по его расчетам, цены оказались самыми высокими, поговорил с братьями, и они решили продать свой участок и купить другой, подешевле, в округе Вильямсон. Они выигрывали в этой сделке, и они не могли отказаться от козырей, которые оказались у них на руках.
Проигрывал только Билл. Ему приходилось или возвратиться в Гринсборо, в сонное, скучное Гринсборо, в старый грязный дом, к отцу, который, судя по письмам дяди Кларка, окончательно спился, или…
Он выбрал второе.
В день, когда он получил диплом фармацевта в Северо-Каролинском фармацевтическом обществе, дядя Кларк сказал:
— Ты на своих ногах, мальчик. Я спокоен. Все зависит от того, как ты будешь пользоваться жизнью. Это очень сложная штука. Ты делаешь ход, и неизвестно, какой получишь в ответ. Ты можешь поехать в Эшвилл или в Ролли и начать там. Самое главное — хорошо смотреть под ноги.
— Я не споткнусь, — сказал Билл.
В то время ему только что исполнилось девятнадцать. В двадцать два он был твердо уверен, что может заметить даже самый маленький камешек на своем пути. У него был темный загар, четырнадцать долларов, белые парусиновые брюки, выгоревшая полотняная рубашка, стэтсоновская шляпа на голове и клеенчатый саквояж в руках. И еще — вера в людей. Всего этого, по его мнению, было достаточно, чтобы начать жизнь в Остине, столице штата Техас.
Колумбийская каторжная тюрьма построена на краю города, на берегу реки Сойото. Полицейский и Билл подошли к ней в полдень. Сержант остановился у ворот, сшитых из добротных сосновых брусьев, и дернул ручку звонка.
— Полюбуйся жильем, — сказал он. — Это будет твоей квартирой пять лет. Все государственное. Никаких забот.
Билл оглянулся. Сзади на него узкими окнами смотрел одинокий кирпичный дом. Между домом и тюремной стеной лежал пустырь, засыпанный щебнем, обломками бочек и осколками стекол. Будто рабочие, уложив последний камень в стену, так и не убрали за собой строительную площадку. Кривая яблоня росла у ворот. И ни единой живой души на целую милю кругом. Кроме него и полицейского, который все дергал ручку звонка.
Наконец в воротах открылось квадратное окошко.
— Что надо?
— Новый клиент, — сказал сержант и просунул в окошко пакет с документами.
Открылась калитка.
— До свидания, парень. Ступай, — сказал полицейский. Билл оглянулся еще раз и шагнул внутрь.
— Желаю удачи! — крикнул в спину ему сержант. Калитка захлопнулась.
Билл оказался перед бородачом в серой полувоенной форме. Бородач улыбался.
— Томми, — отрекомендовался он. — Дежурный Томми, понятно?
— Вильям. — Билл протянул было руку, но бородач отступил на шаг. Оба засмеялись.
— Растратчик? — спросил Томми, разглядывая серый костюм и узконосые ботинки Билла.
— А что, разве заметно? — спросил Билл.
Теперь, далеко от Хьюстона и от людей, знавших его, стало легче. Даже вернулась способность шутить. Вряд ли за этими стенами встретится хоть один знакомый.
— К нам только растратчики поступают без наручников. Спокойный народ, — сказал Томми. — Ну что же, идем, приятель.
Он повел Билла через внутренние дворы к серому тяжеловесному корпусу с красными кирпичными буквами ИНК по фасаду.
После очень коротких формальностей в тюремной канцелярии Билл оказался на вещевом складе, где его нарядили в серую арестантскую куртку и в брюки с двумя широкими черными лампасами. В углу склада на полу Билл увидел такие же куртки и штаны, но с поперечными, как у зебры, полосами.
— А эти, наверное, для высоких? — спросил он кладовщика. — Чтобы казались пониже, да?
— Это для низшего разряда, — ответил кладовщик мрачно. — Для тех, кто живет в ИНК. Благодари бога, парень, что ты попал в третий разряд, — и, видя, что Билл аккуратно складывает свой серый костюм, прикрикнул: — Эй, дружище, это барахло оставь здесь. Оно тебе не понадобится ровно пять лет.
Билл бросил сверток одежды на стол, и, шаркая сваливающимися с ног башмаками, побрел по коридору.
Арестант третьего разряда каторжной тюрьмы города Колумбус, штат Огайо. Номер 30664. В прошлом — кассир первого Национального банка города Остин и литературный сотрудник газеты «Хьюстон Пост». Богиня Фортуна случайно повернула свое крылатое колесо в обратную сторону. На дороге оказался камень, которого он не заметил.
Итак — каторжная тюрьма, штат Огайо. 1898 год.
Прежде всего — четыре отделения и четыре разряда, на которые делятся смертные. Рай, чистилище, ад и пекло.
Рай — корпус банкиров. Все, попадавшие в рай, были по происхождению джентльменами. И если на свободе они сидели в хорошо обставленных конторах, в удобных креслах и умели сохранять на лицах любезные улыбки, подставляя в бухгалтерский отчет какой-нибудь невинный ноль, то и в тюрьме их камеры походили на номера недорогих отелей — с зеркалами, портьерами на дверях и ковровыми дорожками на полу. Все банкиры занимали в тюрьме должности конторщиков и носили белые полотняные рубашки, которые стирались раз в неделю.
В чистилище под кирпичными буквами ИНК щеголяли зеленых рубахах из грубой саржи и жили в узких цементных щелях с крохотной бойницей под потолком вместо окна. Двери, похожие на двери звериных клеток — так были толсты железные прутья, — выходили в длинный коридор, по которому непрерывно прохаживались надзиратели. Ничто в камере не могло спрятаться от их взгляда. Арестант ходил по камере, спал, отправлял свои естественные нужды и даже сходил с ума на их глазах. Ночью каждые два часа по всем этажам гремел гонг — и начиналась перекличка. Люди вскакивали, подходили к решеткам дверей и ожидали, когда настанет их очередь выкликнуть свой номер.
В перекличке не было необходимости. Неизвестно, кому она была нужна. Из колумбийской тюрьмы было невозможно убежать. Но так предписывалось регламентом.
Третий разряд обитал в нижних, подземных помещениях, в кирпичных загонах восемь футов на четыре без окон. Гнойно-желтые отблески света и густой, воняющий мочой воздух просачивались в эти каменные мешки такими дозами, чтобы два арестанта, скрючившиеся здесь, не могли сойти с ума раньше, чем через два-три года. Сенники, брошенные на деревянные нары, никогда не выбивались, и никогда не стирались холстяные куртки и штаны с черными лампасами. Обедали в низком сводчатом подвале за столами из досок, положенных на козлы. Всякие разговоры запрещались. Только слышен был стук оловянных мисок, шарканье ног, сопенье, да там и сям поднимались руки, знаками прося хлеба у сторожей. Выловленных из похлебки червей и мух размазывали здесь же по столу. К чаю полагалось блюдце коричневой патоки на двоих. В субботние вечера всех арестантов запирали в камеры и держали там до утра понедельника. Так предписывалось регламентом.
Надзиратель привел каторжника 30664 в один из таких загонов. И здесь Биллу опять повезло.
— Та сволочь, с которой ты должен был жить, подохла позавчера, — сказал надзиратель. — Он, видите ли, этот джентльмен из Оклахомы, привык к нежному обращению.
Тюремщик хлопнул Билла по спине и захохотал.
— Занимай его место и постарайся как-нибудь заткнуть щель у параши тряпками. Она малость подтекает.
Стук двери. Металлический дребезг ключа. Уходящие шаги. И тишина.
Билл прошелся по камере. Пять шагов в длину, три в ширину. Койка, сколоченная из горбылей. Под потолком газовый рожок в прочном железном наморднике. За решеткой двери затхлость и тишина погреба.
Так вот, значит, как становятся арестантом. Пять лет в вонючем погребе, если ничего не изменится. Пять лет… Целых пять лет…
Он присел на койку и закрыл глаза. Плыл и никак не мог уплыть в сторону красный бледнеющий круг. Он вытягивался, на нем появлялись пятна, и вдруг Билл отчетливо увидел перед собой лицо женщины с влажными, яркими губами.
Он потер рукой лоб и открыл глаза. Коричневые стены, заляпанные пятнами сырости, смыкались вокруг. Черт возьми, неужели на суде была эта черноволосая красотка? Тогда на другой же день все знакомые узнают, что он каторжник. Тогда путь в Техас, в Остин, закрыт навсегда. Колумбийское клеймо хуже, чем тавро на лошадиной шкуре. Тавро можно переделать, добавить несколько новых линий — и оно изменится. Но человеческую память не переделаешь. Страшная вещь — человеческая память. И устроена она так, что в нее легко вжигается самое скверное, самое тяжелое, а все хорошее оставляет лишь легкий туманный след…
Память. Воспоминания. Теперь, здесь, только это ему и осталось…
…В Остине, в первый же день приезда, он отыскал дом Джо Харрела и передал ему письмо Дика Холла. Харрел прочитал письмо и похлопал Билла по плечу.
— Располагайся как дома, сынок. Так значит, Холлы продали ранчо и перебрались на север? Что же, хорошее дело. Сейчас там дешевые земли. Самые дешевые во всем Техасе. А ведь я знал тебя вот таким, — сказал он вдруг и показа рукой чуть выше стула. — Все, бывало, бегал по огородам. Натыкаешь в волосы индюшиных перьев и бегаешь. И твоего дядю Кларка знал. Ведь я приехал в Гринсборо в один год с твоим дедом Сиднеем. Вместе дома ставили. Ну, а меня ты помнишь? Забыл? Что ж, не беда. Всех людей никогда не упомнишь. Однако, скажу тебе, ты здорово похож на деда. Чем думаешь заниматься в Остине?
Чем он хотел заняться? Он еще сам не знал. Вот если посчастливится устроиться в какую-нибудь аптеку…
— Ну, ну, хорошее дело. Доброе дело, — сказал Джо Харрел. — А жить оставайся у меня. Места хватит.
Через неделю он нашел место клерка в большом драгсторе на Пекан-Стрит. Помог диплом Северо-Каролинского общества фармацевтов. Владелец драгстора внимательно прочитал его и сказал:
— Пятнадцать долларов в неделю. Кстати, клеркам нигде больше и не платят. Вы будете регистрировать рецепты в учетной книге, сортировать их по группам лекарств и направлять в провизорскую.
Драгстор принадлежал аптечной компании Морлей и торговал, кроме лекарств, табака, пива и виски, фруктовыми соками и мороженым. В жаркие дни сюда наведывались молоденькие продавщицы из соседних магазинов. Они звенели ложечками, поедая двойные порции ананасного мороженого, вертелись перед зеркалом, поправляли прически и щебетали. Билл сидел за стеклянной перегородкой и прислушивался. Вскоре он узнал о всех местах, где собиралась остинская молодежь, о том, что у мужчин сейчас в моде темно-серые костюмы в чуть заметную серую полоску и что лучшая опера сезона — «Девушки Богемии».
Вечерами он помогал Джо Харрелу хозяйничать в табачной лавочке, а когда удавалось — ходил на танцы, которые устраивались два раза в неделю в вестибюле одного из отелей.
Он проработал в компании Морлей семь месяцев, а потом в драгсторе появился Джон Мэддокс.
Он пришел раз и второй, а на третий Билл уже знал, что Джон — один из совладельцев фирмы по продаже домов. Потом, правда, оказалось, что это не фирма, а просто маленькая контора, в которой работало пять человек. Но название, с расчетом на будущее, было громкое:
— Переходи к нам, приятель, — неожиданно предложил ему Джон. — У Морлея ты до старости останешься клерком.
— Кем же я у вас буду? — засмеялся Билл. — Провизором?
— Нет. Младшим бухгалтером.
— Ты думаешь, я что-нибудь понимаю в этой китайской белиберде?
— У нас ты будешь получать восемнадцать долларов в неделю. Кроме того, каждый из наших сотрудников имеет право приобрести четырехкомнатный дом в рассрочку со скидкой в двадцать процентов.
— Но ведь я фармацевт. Я ничего не знаю, кроме своих рецептов.
— Два виски, — сказал Джон мальчишке, работающему за стойкой. — Неужели ты думаешь, что человек знает какое-нибудь дело прямо с пеленок?
В конторе Мэддокса он за какой-нибудь месяц научился вести бухгалтерские записи в гроссбухах и составлять годовые и трехмесячные отчеты.
В Гринсборо он иногда мечтал, с каким наслаждением в первые дни жизни в большом городе он будет тратить свои деньги. Но мечтанья так и остались мечтаньями. Денег почти всегда было в обрез. За три месяца работы у Мэддокса удалось отложить двадцать долларов на темно-серый костюм и модный черный пластрон. А ведь нужно было еще платить Харрелу за жилье и стол, покупать угощенье девушкам, с которыми он танцевал в отеле, иногда компанией ходить в ресторан.
Денег не хватало. Деньги начинали уплывать сразу же, как только попадали в руки. Он удивлялся: как много нужно человеку в большом городе. На ранчо он обходился немногим. Что нужно в степи? Стэтсон, чтобы прикрыть голову от солнца. Хлопчатая рубаха. Шейный платок. Штаны, сзади подшитые кожей для прочности.
В Остине были необходимы крахмальные рубашки. Выходные туфли из мягкого шевро. Башмаки на каждый день. Сапоги для плохой погоды. Шляпа. Пальто. Запонки. Тысячи разных мелочей для бритья, для мытья, для… бог знает, для чего!
И всего восемнадцать долларов в неделю!
Джон Мэддокс успокоил его:
— Дело расширяется. Посмотри, что делается в городе. Через два года в нем будет шестьдесят тысяч жителей. Северяне летят на новые земли, как мухи на патоку. Через два года мы будем с тобой жить в роскошных особняках. Что восемнадцать долларов! Мы будем иметь тысячи. То, что сейчас, — это начало. Подожди.
Билл ждал.