Каменное сердце и мастер Гонтье

Король пожал плечами и возмущаться не стал.

– Все верно, – кивнул он. – Еще два сына – Карл и Филипп, как и я. Казалось бы, куда нас, дворян, заводит гордыня. Выскочка с улицы не знает ни о тебе, Мариньи, ни о своем сюзерене. В этом мое спасение, мастер Гонтье. На крайняк, ваше тоже.

Король обмолвился, подумалось Пьеру.

– Ваше Величество, я не мастер. Я подмастерье. И лавка Лакомба еще, может, не мне отойдет.

– Помолчите секунду, мастер Гонтье. И послушайте вот что.

Король встал и начал шагать по сырому подвалу, будто по тронному залу. Пьеру до одури захотелось оказаться на месте Лакомба – в тишине и покое. С другой стороны. Если он не будет почтителен, то очень скоро там и окажется.

– Вы показали, что не глупы. Поверьте, мне встречались дворяне много глупее, и почти все они заседают в Совете. Так что, вы понимаете – о наследниках и печалях я говорю не затем, чтобы вызвать кого-то на жалость.

Два дня назад король сжег целый рыцарский орден за ересь. Пьер не думал, что ему нужна жалость. За доброе слово он скорее отправил бы сердобольца на дыбу.

– Я сказал, что не дал бы за детей и гроша – что же, возможно, я не лучший отец. Но лучшим королем я вполне могу стать. Чем была Франция до меня? Лет пятнадцать назад. Двадцать. Тридцать, сорок, не важно. Если соперничать – только с лучшими, вам ли не знать. Господь мне судья, Пьер Гонтье, вряд ли грешно мне гнаться за Карлом Великим. И как меня назовут после смерти? Эта страна была как одеяло из драных ненужных кусочков, которые шьют по зиме старухи и вдовы. Каждый барон в своем замке считал, что лучше своего господина, умней и богаче. Вы вспомнили англичан, Пьер Гонтье. Эту смешную страну, варваров с острова, жалких потомков норманнов-безбожников. Давно ли несколько неразумных слуг пришли на той земле к Божьему помазаннику и потребовали от него все, вплоть до гордости с царственной честью? Magna Carta могла быть только на английской земле, и на французской не будет подобного. Я вырвал жало и зубы у всех них, Пьер Гонтье. У баронов, что считают себя умнее Филиппа, а сами едва ли умеют читать. У всех, кто прежде жил в крепости Тампль и думал, что король – лишь игрушка в короне. Где теперь власть де Моле и где его деньги, даже Папа от него тогда отвернулся, прах еретиков и предателей развеяли по ветру. Я остался один, и я победитель, я очистил свои владения, как пахарь поле свое от камней и сорной травы. Осталось дело за малым, передать это поле наследникам. А они, да простит меня Бог, никудышные. Я знаю, как меня называют во Франции. О чем шепчутся по углам. Говорят, что сердце у меня из железа, что не ржавеет от крови и даже не бьется. Железный король вместо Филиппа Красивого – так кто-то звал меня в юности. Это лучше. Красоты никто не страшится, железо же режет без промаха. И вот он я, Железный Филипп, на кого я оставлю страну? Трем из моих сыновей изменяют их жены. Они заперлись по покоям и, должно быть, рыдают в подушки. Не жены их, Пьер, не жены. Они сами, мужчины. А у Изабеллы муж ничтожен и глуп. Он крадет ее драгоценности, порой бьет в тронном зале при всех, а у нее не хватает зубов отстоять свою честь. Хороша королева. Сплошные слезы в моем доме, Пьер Гонтье, и ни капли здравого смысла. Я давно не молод. Мне ни к чему заводить другую жену, ждать от нее младенцев в надежде, что что-то удастся. Что не будет наследник мой размазней. Что не пошлет ко дну Францию, как утлую лодчонку. У меня нет времени на попытки. Первые четыре были не слишком удачны.

– Чего вы хотите? – Пьер решился спросить, когда молчание затянулось.

Король секунду помедлил.

– Однажды наш любезный Клод Мариньи высказал вслух презабавнейший факт. Сегодня, впрочем, он его повторил. Страна не знает в лицо наследного принца. Не знает даже своего короля. Во всем королевстве наберется лишь двадцать мужей, что видели Людовика лично. Они верны мне. Они никогда не пойдут против меня и короны. Мой сын будет под стражей, Пьер Гонтье. Может, он добровольно уйдет в монастырь за женой. Заливать свое нелепое горе. А ты, Пьер Гонтье, ты добудешь мне нового сына, второго Людовика, которому по моей смерти присягнет каждый на этой земле.

Воистину дикие причуды богатых.

– Я не ворую младенцев из колыбели, Ваше Величество. И не знаю, чего вы хотите.

Филипп смотрел на него, как на ребенка. Капризного, глупого. Как хорошо, что Пьер Гонтье не сын короля.

– Лакомб говорил мне, чем ты занимался прежние годы в Сорбонне. Что продолжал тайком в его лавке. Он убеждал меня с пеной у рта, что это не ворожба и не магия, что это просто природа. Такая же, как когда врач и целитель пускают больному кровь, чтобы выгнать заразу. Как когда зашивают глубокую рану, и тело заживает само. Я верю, что это не магия. Я знаю, что ее не бывает. Но ты знаешь, мне достаточно только слова, чтобы те, кто верит, тебя разорвали. Я не желаю тебе участи де Моле. Не желал никогда и Лакомбу. Потому что он был полезен. Ты, Пьер Гонтье. Ты мне будешь полезен?

Пьер, к сожалению, знал, о чем говорил ему французский король. Знал и уже не видел смысла упорствовать. В их с Лакомбом каморке наверняка уже побывала рота солдат, все найдено и расписано, и трактаты из Упсалы тоже. Странно, что пьянчуга Лакомб это знал. Странно, что в тот же день не погнал его прочь со двора. Господа северяне были чудные ребята. Жили, как медведи в берлогах, но во многом были умнее его родных соотечественников. Врачи оттуда были отменные. Их отчего-то не жгли на кострах. Пьер помнил, как впервые вырезал сердце из тела жабы, а она осталась жива. Также дрыгала ногами, была в шоке от боли, но он заштопал ее, и она прожила еще целых полдня. Это было полгода назад. До этого мертвых лягушек, крыс, ворон с перебитым крылом были сотни. Один успех, о котором не знает никто. Не писать же взаправду книгочеям из Упсалы.

– Мне говорят, что я Железный король, но при этом мое сердце из плоти. Если у кого-то оно будет из камня, то он будет даже лучше меня. Такой наследник мне нужен.

Пьер молчал.

– Иначе ты передашь мой привет тамплиерам, и на своем же смертном одре я тебя прокляну дополнительно. Может ли проклятый быть проклинающим – вам угодно проверить?

Во рту было сухо и кисло.

– Что, если я соглашусь?

– Палач не получит сапог, – Филипп пожал плечам. – Не более. Если согласишься и выполнишь… У тебя не будет повода сомневаться в щедрости короля.

– Новая лавка.

– Да.

– Новые книги.

– Даже доступ в библиотеку короны.

– Место в Сорбонне? – Пьер чувствовал, что пора пасть ниц и заткнуться, но их разговор давно уже вышел за рамки обыденного.

– Когда будет седина в волосах. Ни мне, ни вам не нужны вопросы и слухи. Пока разрешу разогнать алхимиков в городе. Неучи каждый месяц учиняют пожар у себя в подворотнях. Мне не нужно сожжение города.

Выбор «да» или «нет» не стоял перед Пьером. Он еще слишком молод, чтобы гореть на костре. Речь лишь о том, чтобы сторговаться получше.

– Чего хочет Ваше Величество? Вырезать сердце первому бродяге с окраин Парижа, чтобы сделать его наследником французского трона?

Филипп кивнул, и юноше стало неловко. Он ведь нарочно сказал это, точно бред сумасшедшего. Не думал, что это окажется правдой.

– Все так. Только на место сердца вы вложите камень. Любой, какой хочется. Булыжник с французских дорог. Докладываться будете Клоду де Мариньи. Я уверен, вы точно поладите. О любом обмане он доложит мне тут же. Но мне не нужно отребье на французском престоле. У вас в Сорбонне была прорва полезных знакомых, я рассчитываю на кого-то из них.

Король встал. Похоже, разговор был окончен.

– Мне просто вырезать сердце у кого-то из старых товарищей? – Пьер смешался. – А вдруг кто-то из них просто умрет?

Король пожал плечами и сделал знак Мариньи, чтобы тот отпер дверь.

– А это, мастер Гонтье, уже ваша забота. Потрудитесь, чтобы не умерли. Чтобы никто не узнал. Франции будет очень неловко рубить вам голову за убийство.

***

Со встречи в подвале разрушенного дома прошло две недели. За это время Клод де Мариньи успел зайти к нему дважды. Человек-с-кольцом – так все еще Пьер называл его про себя – стоял в дверях, прислонившись к косяку, и с презрительной ухмылкой осматривал лавку Лакомба. Теперь его лавку. За это время он почти успел навести здесь порядок. Странно, был Лакомб жив, он никак не мог заставить его убираться. Старик лежит на кладбище – и вот Пьера потянуло к тряпке и щелоку. Все выскоблено, даже три раза. Битые стекла и банки закопаны где-то на заднем дворе. Где-то же рядом он закопал и Платона, и книги на греческом, завернув их предварительно в три грубых холста. Ничего нет преступного в словах старых греков, но Пьер не хотел лишний раз это кому-то доказывать – он не доверял королю. И проблемы ему не нужны.

Они уговорились на месяц. Через месяц Пьер Гонтье хотя бы назовет ему имя. Имя того счастливца, кому достанется Франция. Или несчастного, которому он вырежет сердце и вложит в отверстие камень. Или же трупа, если тот просто умрет под ножом. Пьер пока никого не нашел, признаться, и не искал. Как это выглядит? Он пишет письмо кому-то из старых товарищей, а потом предлагает ему корону Филиппа, если тот обменяет сердце на камень? В Париже и деревеньках в округе полным-полно отчаянных малых. Но вряд ли найдется хоть один, кто поверит ему.

А Клод де Мариньи так и стоял в дверях, ждал каких-то ответов, строчил кляузы и доносы Филиппу Красивому. У короля с железным сердцем будет наследник с сердцем из камня, вот уж сюжет для дешевой комедии. Мариньи же особо с ним не беседовал, но драться больше не лез. Впрочем, и за синяки на ребре и под глазом извинений тот не принес. Во второй свой приезд молодой человек процедил сквозь зубы, что хочет воды. Пьер лишь кивком указал на прогнивший колодец на улице и протянул ему флягу дрянного вина. Оно было кислым до ужаса, как физиономия соседки-вдовы, но лучше выпить от жажды его, чем травиться тухлой водой. Взгляд человека-с-кольцом выразил в тот момент многое, но флягу он принял. Пьер узнал потом, что молодой Мариньи был в армии восемь месяцев. И даже делал в ней что-то. А меч ему выдали не как игрушку ребенку. В армии быстро меняют привычки и вкусы в еде, он не неженка с серебряной ложкой во рту.

Сейчас был третий визит, и Пьеру Гонтье было совершенно нечего передать своему доброму господину и королю, кроме пары дешевых отговорок, которые не обманут даже мальчишку.

– Все почти что готово, – Пьер отвел глаза в сторону. – Но не будем лишний раз обнадеживать короля. Это дело нелегкое.

Клод де Мариньи еле заметно кивал, слегка улыбался, походил на сытого кота рядом с затравленной мышью и ни на минуту не притворялся, что верит хоть единому слову.

– У меня есть человек на примете.

– Никого у вас нет, – вяло перебил Мариньи. – Видно, дела Франции настолько плачевны, что Железный Филипп обратился за помощью к бродяге и проходимцу. Он верит в ваш ум – я бы его не увидел даже под лупой. Вы глупец, Пьер Гонтье. Иначе бы вы не тянули так долго.

За все их знакомство он не слышал от него столько слов. Сын второго человека в стране либо бил его, либо кивал ему, говорить – это новый уровень. Клоду де Мариньи от него что-то нужно. Либо дрянное вино, которое ему снова было предложено, развязало наконец-то язык. Вырвать бы его под корень да выбросить.

– Тянул бы с чем, ваша милость?

Иногда быть дурачком безопасней всего. И называть его «милостью», которой тот не является. Мариньи, разумеется, не стал его поправлять.

– Его Величество дал вам понять свою волю – имя, когда пройдет тридцать дней. Будет досадно вам провалиться на самом первом задании. Я предлагаю вам мелкую помощь.

– Добрый самаритянин? – не выдержал Пьер.

– Скорее, добрый француз. И слуга короля, – человек-с-кольцом улыбнулся; было непривычно и жутко. – Я обеспокоен не меньше Его дорогого Величества в этом деле. Вы напишете Филиппу сейчас, назовете ему лишь мое имя – и он не будет больше гоняться за призраками. Принца Людовика действительно мало кто знает в лицо. Меня же, – он скривился, – и того меньше знают. План не изменится ни на дюйм. Просто, кто должен, останутся в плюсе.

– Франция, верно?

– Франция в первую очередь.

– А что скажет король?

– Король согласится.

– Ваш отец?

– У вас плохая память, мастер Гонтье. Филипп сказал вам, что в это дело я ввязался лишь чтобы насолить любезному батюшке. Не люблю быть в тени. А он души не чает в этом рохле Людовике.

– Стать наследником Франции – неплохой скачок из тени.

– Вас не обидит не только король. Вас не обижу и я. Итого: вдвое больше людей.

Пьеру подумалось, что зря он тогда связался с Лакомбом. Каморка казалась маленькой. Будет нужно – здесь его и убьют. Наверно, зря он приехал в Париж.

– И ради этого вы готовы жизнью рискнуть? Лечь под нож в этой дряхлой лачуге? И даже если выживете – без сердца останетесь? Не слишком ли большая цена? Остаться с булыжником между ребрами?

Клод Мариньи улыбнулся широко и стал похож на мелкого хищного зверя.

– Мастер Гонтье. Если бы я верил во все эти штучки, я бы первый похлопотал о вашем костре. Ваше счастье, что я скептик до мозга костей. Потому предлагаю – не морочьте голову королю. Я дам вам полсотни денье – я не обманываю, они здесь, прямо при мне – и никаких ножей, мастер Гонтье, никаких ножей. Никаких ваших фокусов. За всю вашу жизнь вы не получили бы столько монет.

Гонтье смотрел на мешочек зеленой ткани на своем пыльном столе. В тусклом сумрачном свете вроде виднелся блеск серебра. Семья Мариньи настолько богата, что человеку-с-кольцом нет смысла предлагать ему фальшивые деньги.

– Полсотни денье, – осмелился он. – Столько стоит ваша верность или моя?

Улыбка стала чуть шире. Оттого и немного чуднее, страшнее.

– Вы не праведник, мастер Гонтье, не богослов, не благородный рыцарь и даже не невинная девственница. Вы забулдыга, обманщик и пьяница, и у вас есть цена – существенно меньше той, что я сейчас предлагаю. Не вам говорить мне о верности. И не вам по силам быть мне врагом. Прислушайтесь к здравому смыслу.

Пьер слушал человека-с-кольцом, все слушал, потом наклонился, присел на корточки и стал рыться в ржавом, пахнущем тиной ведре. Найдя то, что нужно, он улыбнулся и выпрямился.

– Держите, господин Мариньи, – он вложил в руку гостя что-то большое и склизкое, влажное, он чувствовал пальцами тонкую, но грубую нитку. – И ответьте – кто теперь морочит голову нашему королю.

Человек-с-кольцом с омерзением глянул на мокрый ком у себя на ладони. Это была обычная крупная бурая жаба из мелкого прудика в паре улиц отсюда. Местные дети частенько ловили их и подбрасывали соседям в молочные крынки. Вряд ли Клод де Мариньи прежде держал в руках много лягушек и жаб. Его лицо от ярости побагровело, Пьер подумал, его хватит удар. Он ответил на полный заслуженной злобы взгляд:

– Видите шов, господин Мариньи? Переверните жабу. Посмотрите поближе, видите бурую нитку? Да, признаюсь, я не белошвейка из Лилля, мог бы постараться получше, но королю я нужен не для того, чтобы на рубашки ставить заплаты. Знаете, у жабы нет сердца. Утром было, сейчас уже нет. Она жива еще, как можете видеть. Многим друзьям ее не так повезло. Вы хотите, чтобы я о вас сказал королю? Я не против. Но придется, сударь, правда, остаться без сердца. Я не вру монаршим особам. Боюсь, и вы меня не приучите.

Человек-с-кольцом побледнел, и красивое молодое лицо стянуло злобной гримасой. Он шагнул ближе. Пьер отошел бы назад, но сзади стена, да и шаг назад – все равно что побег.

– Вы забываетесь, мастер Гонтье, – процедил молодой человек. – Оглянитесь. Всего лишь жалкая лавка. Ветер в кармане. Из друзей – только жабы из грязной канавы. Вы уверены, что хотите быть врагом сыну коадъютора королевства?

Пьеру внезапно стало довольно смешно.

– Господин Мариньи. Поверьте, вопрос совсем не об этом. Вопрос в том, хотите ли вы быть врагом человеку, который уже знает о вашем желании предать короля. Врагом человеку, за чьей жизнью король следит пристально, будто за собственной?

Клод де Мариньи промолчал. Если дернуться хоть одним мускулом, человек-с-кольцом прирежет его прямо здесь. А после смерти, в целом, без разницы, отрубят тому голову или же нет. Должно быть, после смерти жертв мало волнуют судьбы своих палачей.

Тот придвинулся ближе.

– Думаете, вы знаете короля? – прошипел он на ухо. – Увидели его один раз, вам обещали деньги, защиту – вы сразу почувствовали, будто стоите что-то. Не обманывайте себя, мастер Гонтье, не лезьте в любимчики к Филиппу Красивому, уже были такие, кого он привечал, дарил дорогие подарки, говорил о высоком и тайном, называл друзьями, соратниками. Весь город знает, что теперь осталось от этих друзей. Ни тела, ни памяти – только пепел, втоптанный в землю, да имена, за которые можно оказаться в тюрьме. Недешево нынче обходится быть другом французскому королю. Вы уверены, что вам будет чем расплатиться в конце? Ведь не надейтесь, когда для вас все закончится, я не внесу за вашу жизнь ни единой монетки. Даже палачу не дам взятки, чтобы ваша смерть состоялась быстрее.

– Знаете, сударь, – Пьер успел пожалеть, что делился с этим человеком вином. – Вы хотите трон и корону. Если Фортуна вам улыбнется и отвернется от нас – что ж, мне жаль, что Франция достанется столь глупому юноше.

Он несильно, но все же уверенно оттолкнул Мариньи и, видно, отныне врага. Возможно, даже опасного. За этот поступок любой мог бы убить его без суда – но он теперь под королевской протекцией. Под королевским проклятием, как хочешь, Пьер Гонтье, так и называй теперь это.

– Вы прикрываетесь то именем короля, то вашим благородным и не в меру богатым отцом. Король сказал, вы ненавидите своего батюшку Ангеррана, оттого и спелись теперь против него и наследника. Мне же признались, что желаете французской короны. Может, у меня в друзьях и жабы из придорожной канавы. Но признайте, у вас-то не наблюдается даже таких.

Пьер Гонтье говорил, и с каждым своим словом ему казалось, что на лицо собеседника наползает маска, как те, деревянные, что носит ребятня на неделе перед Великим Постом. Из понятного, жадного и недалекого Клода де Мариньи, молодого вельможи он снова превращался в безымянного человека-с-кольцом, который бил его под ребра и душил тяжелым сапогом на полу в карете. Вот этого человека, может, он и боялся. В этом будет глупо самому себе не признаться.

Когда дверь за Клодом де Мариньи громко захлопнулась, Пьер досчитал до ста. Потом глубоко вздохнул и сосчитал еще раз в такт ударам сердца. Он вышел на улицу, лениво оглядел свою жалкую улицу на окраине города, кивнул прачке-вдове, у которой пол-лица было в оспинах – с тоской понял, что не вырваться ему теперь ни из этого города, ни из этой страны, вплавь через пролив – да и там приветят его отпрыски короля. Дней через десять Филипп пошлет за ним, прикажет назвать ему имя.

Какое имя?

Сдастся ли он? Назовет ли имя человека-с-кольцом?

Пьер не притрагивался ни к чему крепче разбавленного вина все последние дни, чтобы не дрожали руки, и даже справился. Кажется, зря. Может, толстуха-трактирщица снова нальет ему в долг.

Кто-то тронул его за плечо.

Слишком тяжело для знакомых девиц, слишком по-дружески для человека, что хочет убить.

– Пьер?

***

Когда Пьер Гонтье сбегал из своего захолустья в Сорбонну, он не думал, что доведется снова с кем-то увидеться. Там оставалась старуха-мать, что незаметно выжила из ума, пара девчонок, пара товарищей. Он решил, что уйдет, еще в десять лет, а потому в своей родной деревушке не искал себе ни любви, ни друзей.

– Теобальд Оноре?

Детина стоял рядом с ним и был, пожалуй, на целых две головы повыше него. Пьеру не нравилось смотреть снизу вверх, он отошел чуть подальше. Детина кивнул, и его толстый рот растянулся в улыбке. Если бы Филипп на границу отсылал вот таких вот ребят, все проблемы страны решались бы быстро.

Одна беда. Как такого пошлешь?

Теобальд Оноре был дурак.