Из меди и перьев

Она смотрела на него во все глаза. От кого – от кого, а от вечно язвительного и скептически настроенного аптекаря она такого не ожидала.

– Сольвег?

– Да? – переспросила она хрипло и не узнала своего голоса; отчего-то ей стало некомфортно и дико. Ей хотелось вырвать свои ладони из его больших и холодных рук, лишь бы не чувствовать, как бьется в них мелкая жилка, как он нервно поглаживает ее кожу указательным пальцем.

– Ты знаешь, что это значит?.. Эй! Посмотри на меня, не отводи взгляда, – он взял ее за подбородок и немного грубо повернул к себе. Кому бы еще она позволила подобное. – Ты меня слушаешь?

Она кивнула.

– Ни один суд не докажет, что твой отец хоть что-то еще ему должен. У него не останется доказательств. Вот и все, он останется в дураках, так, как ты всегда и хотела! Ты свободна, Сольвег, теперь свободна. Уничтожь вексель, оставь бумаги о выкупе. Только и всего. Только и всего. Ты права, играть по правилам скучно, а это оказалось весьма просто.

Он рассмеялся. Смех был странным, будто карканье старой вороны. «Свободна, – тяжелым гулом отдавалось в ее голове. – Свободна, свободна…» Голова казалась слишком большой, ватной и неуклюжей. Губы пересохли. К шее прилипла тонкая прядь и щекотала кожу. Убрать бы ее, убрать, если только заставить себя пошевелить хоть пальцем.

– Давай, я помогу тебе, – он зажег поспешно свечу. – Взгляни на себя, да ты вся дрожишь. Не ждала ведь такого, верно, красавица? Гляди, как все просто.

Он взял вексель, поднес было кончик к свече, но Сольвег резко схватила его за руку.

– Прекрати!

Тот удивленно посмотрел на нее.

– Почему?

Он вновь поднес бумагу к огню, но она выхватила ее из его рук и поспешно затушила рукавом дорогого платья мелкие искры. Вроде даже не обуглилось. Повезло.

– Сольвег?

Она не хотела поднимать взгляд. Магнус встал и она знала, что за лицо увидит, стоит ей посмотреть. О, она любила играть, очень любила, и с Магнусом больше всего, потому что не знала, насколько позволит он мучить себя и дурачить.

– Посмотри на меня.

Она прикрыла глаза, вздохнула, небрежно отбросила вексель в сторону. Посмотрела на него, будто ни в чем не бывало. Прекрасная бледная маска, кривая улыбка, насмешливый взгляд. Чего еще он хотел. Большего он не увидит. Ни смятения где-то глубоко в душе, где даже она не заметит, ни быстрого стука сердца, который гулом колокола стучит в ушах.

– Я не жгу ценные бумаги почем зря, – спокойно проговорила она и потянулась к графину с водой. Налила стакан, слегка пригубила. Легкий холод пробежал по телу и врать стало легче. – Я не так воспитана, хотя откуда аптекарю знать про такое.

Отговорка была дешевая, Магнусу она глаза не отведет, обозлит его только.

– Не заговаривай мне зубы, пожалуйста – тихо проговорил он; в тусклом свете свечи он казался бледнее обычного, а скулы острее. – Почему ты не хочешь сжечь вексель? Ты станешь свободной, начнешь все сначала – не этого ли ты желала, когда несла околесицу про мать Эберта, храбрость и право на счастье?

– Много мне радости оставаться здесь, дома с отцом, которого я ненавижу, –Сольвег расхохоталась. – Ждать, когда он снова продаст меня еще одному голодранцу за горстку монет!

– Нет, – с жаром возразил Магнус. – Он не продаст.

Он подошел совсем близко к ней, взял ее руку в свои и крепко сжал. Сольвег почувствовала, как кольца впиваются в пальцы, хотела охнуть, но посмотрела на него, на своего старого друга, заговорщика, частенько любовника и ей стало жутко. Она нечасто видела его таким. Язвительный, холодный, он относился к ней будто небрежно, хотя ей было известно, что все это маска. Это в нем и подкупало, с ним можно было быть сколь угодной властной, мерзкой, жестокой – ведь он был таким же. Ни разу за все это время она не слышала от него ни слова ласки, ни слова нежности и это было в порядке вещей, к чему усложнять. Он признал ее власть, скалить зубы может сколько угодно. Это игра, всегда была игра, в которую от скуки они играли не первый месяц, оба испорченные до краев. Что-то пошло не по плану. И это пугало ее.

– Я нашел, кому перепродать свое дело, – продолжал говорить Магнус, воспользовавшись тишиной; Сольвег чувствовала, что руки его немного дрожали.

– Ты удивишься, но денег будет не мало. Ты уж прости, но все больше, чем у тебя в последние дни. Тебе незачем будет оставаться здесь, в этом доме. Незачем с тоской бродить по этим залам, где ты, точно заложница, я знаю, ведь ты говорила…

Когда она говорила ему? Много месяцев назад в минуту нелепой слабости, зачем он припоминает ей это. Зачем он все помнит.

– …Незачем будет прятаться за шторками кареты, чтобы не видеть опротивевшие взгляды глуповатых матрон и торговок. Оставаться с тем, кто испортил тебе жизнь, ублажать его старость. Нам хватит денег, Сольвег, нам хватит, поверь…

– Нам? – хрипло переспросила она, стараясь незаметно высвободить свою руку.

– Да, нам. Мы уедем, как и планировали. Начнешь все сначала. С собой возьмешь все, что захочешь, все, что получится. Ведь такой был у нас план. Раздобыть деньжат и сбежать. Вместе.

– Постой, – резко перебила Сольвег. К ней наконец вернулось самообладание. – Не такой был план. План был разорить моего мужа и сбежать. А я, как ты видишь, еще даже не замужем.

– Нам это уже не нужно, – он отмахнулся. – Я продаю дело, и мы уезжаем.

Сольвег вырвала свою руку.

– Я никуда с тобой не поеду, – холодно проговорила она. – Возьми себя в руки, Магнус. Ты смешон.

Он встал. Она, не мигая, смотрела на него и почти видела, как на его лицо наползает холодная маска.

– Значит, смешон? – медленно переспросил он ее.

– Да, – бросила Сольвег, отвернулась от него, налила стакан воды, будто все это ее не касалось. – Смешон, смешон!

– Какая же ты мерзкая лживая тварь, – тихо промолвил он и положил руку ей на плечо.

Она вздрогнула и поежилась. Гнать его надо отсюда. Причем побыстрее.

– Так уж не терпится замуж? По-прежнему станешь мне лгать, что его презираешь?

– Не неси чепухи, – отмахнулась она. – Ты меня утомил. Уходи.

– Я не уйду, пока ты мне не ответишь, – рявкнул он; его рука от плеча двинулась к шее. – Такая тонкая, – пробормотал он. – Такая нежная. Коснись ее пальцем и хрустнет, как будто тростинка… Ты наверно и не догадываешься, что какая-то часть меня до одури мечтает об этом, а, милая Сольвег?

Она слегка отклонилась назад, взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Он почти ласково водил пальцами по ее горлу. Придуши он ее здесь сейчас – никто и не докажет, что это был он. Он умен. Умен и опасен. Она улыбнулась ему так нежно, как только могла.

– Конечно я знаю, родной. Мы же видим друг друга насквозь. Ты думаешь, я позабыла?

Он еще с минуту, не мигая, смотрел на нее, затем опустился вниз и положил голову ей на колени. Сольвег облегченно вздохнула, вновь ощутив себя сильной и правой. По-хозяйски положила руку ему на затылок, слегка взъерошила волосы.

– Я выйду замуж, Магнус. Выйду и уничтожу его, потому что я так хочу и не тебе решать за меня. А векселя ты унесешь. И положишь на место, чтобы он не узнал. Чтобы ни единая душа не могла меня заподозрить… Я надеюсь, ты не в обиде, не так ли?

Голос ее был медленным, тягучим и теплым, обволакивал, точно длинный платок, вязался на шее, точно веревка. Она знала, что так умеет, она знала, что так должна. Усыпить, успокоить, связать его волю и чувства хотя бы на время.

– Я не поеду с тобой, ты же знаешь. Не поеду сейчас, ведь план был другой. Мне нужны деньги, мне нужно все, и это я получу. Не думал же ты, что я брошу все и отправлюсь нищенствовать с тобой?

Магнус молчал. Она подняла его голову и посмотрела в глаза.

– Значит, в этом все дело, – проговорил тихо он. – В том, что ты эгоистичная жадная стерва. Только и всего.

– Только и всего, – отозвалась Сольвег. – Ничего нового.

– Тогда я спокоен, – глухо ответил он. – Это то, что я знал. Это хорошо. Это понятно…

И он снова устало положил голову ей на колени. Она неловко перебирала его волосы, а мысли лениво текли, как бы она их ни подгоняла. Она лгунья, да, бесчестная лгунья, он прав. И впервые она солгала ему. После всех тех дней откровенности, когда они говорили все без оглядки, а слова сором слетали с губ, все сплетни и злоба, и мысли. Сегодня она притупит подозрительность лаской, а завтра заставит вернуть все на место, все векселя и бумаги. Чтобы никто никогда не узнал. Обманывать никогда не поздно. Ни его, ни себя и подавно. Она гладила его волосы, вспоминала их ссоры и примирения, и отлично понимала. Никуда она с ним не поедет. Теперь никуда. Свободы, она хотела свободы, а чужая любовь упала на плечи тяжелым грузом. Она и забыла, что любовь – это тяжесть и ноша, и смелости ей не достанет снова на это пойти.

Не сейчас.

И не с ним.

Она задула свечу, и тьма накрыла обоих.

Глава VIII

– Ты пропадаешь целыми днями, отделываешься посланиями через слуг и игнорируешь мое общество! – Микаэль в возмущении хлопнул ладонью по столу; его не удалось задобрить ни вином, ни свежайшей ветчиной с кухни. – И я же еще виноват! Две недели, Эберт, две!

– Я не говорю, что ты виноват, – со вздохом проговорил рыцарь и покачал головой. – Я… я был занят в последние дни, тебе ясно?

Микаэль положил обе руки на стол и наклонился к нему так близко, что будь он хищным зверем, были бы причины для паники. Впрочем, раздраженный южанин, который ворвался в ваши покои и выдает обвинение за обвинением, тоже не самая безопасная вещь на свете.

Эберт отодвинулся.

– Даже когда у тебя на неделе пришли три корабля, приехал Ланс, а отец требовал отчеты за месяц, ты на целый день сбежал со мной к Вороньим шхерам в доки.

– Я не сбежал, – осторожно возразил Эберт, отводя взгляд и тщательно рассматривая заточенное гусиное перо. – У меня там тоже… были дела.

– Мы весь день сидели на мостках, пили вино и ели персики из нашего сада, – выплевывая каждое слово, возмутился южанин. – Не лги мне, благородный ты наш. Был бы я Сольвег, спросил бы, кто она!

По лицу рыцаря пробежала тень, он наклонил голову и, к своему собственному удивлению, сделал вид, что тщательно изучает бумаги.

– О, Боже мой! – услышал он изумленный вздох прямо над ухом. – Я, выходит, пошутил крайне удачно?

Эберт почувствовал острое желание взять дорогую хрустальную чернильницу и вывернуть ее на нахальную физиономию друга.

– Ну же, рассказывай! – он вновь по-хозяйски развалился в кресле. Микаэль глядел на рыцаря с шоком, но уже без желания закатить скандал. – Ты ведь знаешь, что я все равно допытаюсь. Кстати, ты в курсе, что Сольвег попросила меня разузнать, где ты прозябаешь? Заходил к ее отцу накануне. Представляешь, как она удивится, когда узнает, что ее благоверный нашел себе новую пассию? Как ты думаешь, чему она больше удивится – этому или все же тому, что ее жених на самом деле тоже из плоти и крови?

– Все совсем не так, как ты думаешь, – машинально отбился рыцарь самой банальной на свете фразой, но Микаэль улыбнулся.

– Говори, ведь я не отстану.

А рассказывать в общем-то было нечего. Впрочем, что он может рассказать настырному другу, который вздумал поднять его на смех. Что чуть ли не каждый день он бывает у Каи? Что дорога в лагерь Горных домов стала привычным путем, уже не заблудится? Что сидит он там не час и не два, что слушает дни напролет ее речи? Скажи это, откройся, поведай и мигом запишут в глупцы и безумцы, потом не отвертишься. Он знал, как это звучало, да только все было иначе.

Он приходил, Кая встречала его, будто не знала, что явится вновь, смеялась в лицо, говорила, что ему здесь не место. Длинные, почти белые пряди выбивались из узла на ее затылке, каждый день в них вплетала цветы и листочки, не надоело же ей. Пусть Микаэль говорит, что захочет. Он с ней спорил до хрипоты – а она хохотала. Отчего-то хотелось ей доказать, показать, что она не права, что все люди не правы. Что счастье не в смехе и песнях, не в нелепой любви, о которой все врут, не краснеют. Что надо жить, как живется, что дороже нет ничего рассудка и здравого смысла, что отвага порою глупа, все легенды чудны и фальшивы. Она же слушала, как тогда, улыбалась странной улыбкой, ходила, едва приминая траву. Потом доставала свежий хлеб из печи, запеченные яблоки, тушеное мясо с пряными травами, приглашала отужинать. Смотрела, как он, устав от бесконечных слов и упреков, с жадностью ест, а потом говорила сама. Смотрела пристально, прямо в глаза, подперев подбородок худою рукой.

Много сказок ему рассказала. Он не просил, но она говорила – он слушал. Про старые замки, про города под холмами и дев, что в темницах томятся – наверно за дело, а как же иначе, и зачем же этим глупцам вызволять незнакомку. Кая смеялась в ответ, а он спорил, говорил, говорил, должно быть так много не говорил даже в детстве. Только за полночь она его выдворяла из лагеря. И каждый оставался при собственных мыслях. Зачем он ходил к ней, он и не знал. А догадки Микаэля глупы и наивны.

– Так ты к ней ходишь? – изумился южанин, услышав признание. – К этой прелестной дикарке? Да ты молодец!

– Ты как будто меня не слушал, – раздраженно отозвался рыцарь; он нервно вертел кольцо на пальце, которое носил еще со дня помолвки с Сольвег. – Мне до ее красоты нету дела. Она мне…

«Друг» почти сказал он. Самое простое, что можно сказать, только не друг она вовсе. Они спорят с ней до ночи, до хрипоты, а друг о друге, признаться, и вовсе не знают.

– Не лезь в это дело, – неожиданно зло бросил Эберт. – Не лезь, Микаэль, я серьезно. И Сольвег ни слова. Мне не нужны лишние крики.

– Наш благородный рыцарь хочет, чтобы я помогал ему обманывать невесту с красоткой! – высокопарно проговорил Микаэль, глядя на свечу через бокал. – Мой мальчик, да ты возмужал!

Он встретился со злым взглядом друга и устало вздохнул.

– Остынь. Я же просто шучу. Не каждый день ты даешь мне пищу для шуток.

Эберт смотрел на свечу. Думал еще о пятнадцати штуках в столе. Ладные, мягкие, из желтого воска, сожмешь такую в руках, потом пахнут медом. Не каждый день он дает повод для шуток? У него стол переполнен ненужными свечками, которые он покупал каждый раз, когда уходил от нее. Зачем – он не знал, но каждую ночь зажигал, смотрел, как по углам пляшу тени от света, как воск стекает на стол, заливает бумаги, как пламя ровно горит, не коптит и не тухнет. Знал, что давно уж просрочил счета для отца, что времени нет для работы, знал, что завтра снова вернется. Он вел войну и знал, что если не выиграет, то пойдет ко дну весь, без остатка. «Молись всем богам, сир рыцарь, чтоб остаться таким же. Молись, потому что к горечи ты не готов.» Так говорила она в первый день, и он посмеялся. Решил, что знатен, богат, не разбередить его душу словами. Он возвращался каждую ночь в темную спальню и понимал, что это все занятная злая шутка. Вот уж затея! И кто так придумал?

Все, против чего был отец.

Все, чего говорил опасаться и гнать, как опасную ересь.

Все, что хотел навязать ему друг.

Все слилось в нагловатой торговке свечами. А принципы тают и тают. Как это глупо, нелепо и страшно.

Микаэль слушал, смеялся, качал головой. Потом ушел, сказал, что завтра зайдет, приведет с собой Каталину, затащит вновь к морю. Эберт кивал и не слушал. Друг ушел с час назад, а он все также смотрел на свечу, вдыхал запах меда и думал. Нет на свете людей, которых бы он ненавидел. Но если бы можно было. Если бы было дозволено просить у Всевышнего – всего лишь убрать человека из жизни, из его жизни, чтобы было спокойней – он бы выбрал ее. И не дай Бог окажется, что девчонка права. «К горечи ты не готов.» А он хочет покоя, зачем же все это свалилось.

В последний раз он ушел, сбежал, почти накричал на нее. Она, как всегда, сказала, что жизни не знает, что он умрет – никто не помянет, он и вспылил. Опрокинул нечаянно скамью, как медведь, перевернул все вверх дном.

На душе было горько, но наконец-то спокойно. Больше он к ней не заявится. Странный сон, испытание из загадок без правил, закончился. Теперь будет покой, долгожданный покой и работа. И горечи нет.

Скрипнула створка окна. Он дернулся, опрокинул одну из свечей, желтый воск залил руку, прилип и обжег.

– Не дело все рушить и у себя, – услышал он голос. – Залить воском все конечно красиво, но боюсь, служанки твои не одобрят.

Эберт поднял голову и увидел ее. Кая-Марта сидела в окне и по-ребячьи болтала ногами. К ее крошечным башмачкам, выглядывающим из-под подола, прилипли сор да травинки. На плечи накинут простой серый плащ, а платье в свете луны казалось жемчужным. Наверняка, это только так кажется, думал он. Куда бродячей торговке казаться принцессой в дешевом дорожном платье из грубого льна.

– Ну же, ты рад меня видеть?

Пришла, как ни в чем не бывало. Рад ли он ей?

– Минуту назад я был счастлив, что больше тебя не увижу.

– Ой, так ли?

«Так ли?» Всего лишь два слова, дурацкий вопрос, на который он не ответит.

– Однако я здесь, – продолжала она. – Меня бы здесь не было, если бы ты не хотел.

И смеется, опять смеется, столкнуть бы ее из окна, жалко, что здесь очень низко.

– Я не ждал тебя, – отрезал Эберт. – Не ждал и не звал. А потому буду весьма признателен, если ты удалишься.