Воровка фруктов

На ней был красный рабочий халат, но зато свои кассирские туфли или тапочки она сняла, как и прилагавшиеся к ним «рабочие носки», которые были брошены теперь на небрежно скинутую обувь. Прическа смуглолицей женщины была такой же, как всегда, и одновременно другой. Все у этой кассирши было другим. Обеденный перерыв еще только заканчивался, но там, среди игры света и тени, сидел уже совсем другой человек, существо, как однажды было сказано в моем присутствии относительно одного ребенка: «Да это же не ребенок! Это настоящее существо!» Вот почему вид этой девушки поверг меня в изумление и вместе с тем явил мне то, с чем я уже неоднократно сталкивался и что мне было хорошо известно, но о чем я как-то все время забывал: сознание того, что да, преображение возможно в любой момент.

Подобного рода преображение было прямой противоположностью искажения, поворот к более высокому и открытому, переход одним махом от определенного к неопределяемому. Его невозможно было отозвать обратно. Но оно, в том числе, было и в моей власти. Я был призван к тому; преображать – предписывалось заповедью, одной из тех, что шли после десятой, от одиннадцатой до тринадцатой. Речь шла о заповеди, которая как никакая другая (не парадокс ли?) освобождала. Но разве создание свободы, воплощенной в форме всемирного законного царства, не составляет смысл каждой заповеди?

Вид преобразившейся кассирши из супермаркета ответным ходом преобразил и меня, и вместе с этим вернулось воспоминание о немалом количестве точно таких же преображений, начиная с директора самого крупного банка на привокзальной площади, которого я, еще совсем недавно, встретил посреди леса, на опушке небольшой потаенной, почти заросшей прогалины. Он, в своем начальственном кабинете всегда расфуфыренный и благоухающий на километр «Диором» или еще каким парфюмом, с наманикюренными ногтями, которые как будто ежечасно подправлялись, с уложенными волной напомаженными волосами, сидел теперь, весь в поту, растрепанный, среди высокой травы и хлебал суп из жестяной кастрюльки, одной из тех, которые закрывались и держали тепло целый день и которые когда-то (а может быть, в других странах и по сей день?) получали рабочие от своих жен, собиравших их на работу. Расположившийся тут банкир тихо сидел, прислонившись к пеньку, и смотрел, поднося по временам пустую ложку ко рту, на круг перед ним как на какое-нибудь тайное место, в котором, однако, не было ничего плохого или, упаси бог, запрещенного и которое наоборот, именно в силу своей потаенности, было для него в этот час самым подходящим местом на земле. Заметив меня, он воздвигся, приветствуя улыбкой, и протянул мне издалека руку, как это он всегда делал у себя в кабинете, точно так же, но все же совершенно иначе, и сказал с искренним, не наигранным удивлением в голосе то, что у меня вертелось, слово в слово, на языке: «Надо же, вот неожиданность – встретить вас в лесу!»

Непроизвольно я покосился на скамейку с кассиршей, чтобы посмотреть, не стоит ли там у ее ног какая-нибудь посудина. Единственное, что там можно было увидеть в тени, это ее сверкающие голые ступни, которые были намного светлее, чем смуглые ноги, и которые находились в постоянном движении – с пятки на носок и обратно. Девушка ничего не писала на своем мобильном телефоне и ничего не перелистывала. Она не красилась, смотрясь в маленькое зеркальце или во что-нибудь еще, как это часто делают девицы в метро, особенно ранним вечером. Она не откидывала голову назад и не закрывала глаза. Она не демонстрировала ни усталости, ни бодрости. Она не копалась в своей сумочке, открывая и закрывая ее. Она не бросала взглядов сквозь ресницы. Она не подмигивала, не поднимала брови. Она не дотрагивалась до своих губ. Она не натягивала подол халата на колени и не задирала его. Она не изображала неприступность, но и доступность тоже не изображала. Она просто сидела там, шевелила ступнями и тихо была занята собой и прочими мыслями. И хотя она не смотрела на меня, при том, что она не отводила специально взгляда, было ясно, что между нами через какое-то время установилась доверительность, проистекавшая из сопричастности тайне, теперешней и той, что будет разворачиваться в дальнейшем.

Она поднялась со скамейки и пошла обратно, к своей кассе в супермаркете. Покидая площадку, она помахала мне, и я помахал ей в ответ. Обращало на себя внимание то, как она болтала своими длинными руками, двигаясь по прямой, хотя со стороны казалось, будто она петляет. Последний взгляд ей вслед поймал ее на том, что она принялась теребить кушак, снова и снова, вверх-вниз, туда-сюда, еле заметными движениями, словно касаясь его только кончиками пальцев. Это не производило впечатления, будто она тем самым хочет привлечь к себе внимание и показать себя, скорее наоборот, это напоминало действия какого-нибудь волшебника, который пытается сделаться невидимым. Точно такие же магические движения я подметил и у воровки фруктов.

Если до сих пор на всех этапах моего пути я хотя бы несколько шагов проходил, двигаясь задом наперед по аллее, по дороге и особенно при отходе с детской площадки возле железнодорожных путей, то теперь, оказавшись на тротуаре, я шел только прямо по курсу. Это никак не противоречило тому, что я, сев в поезд, чтобы пересечь весь Париж, а потом уже на другом ехать дальше, занял место лицом против движения состава. Я положил себе за правило, если возможно, выбирать такие места во время поездок на общественном транспорте, на автобусах, поездах. Мне думалось, что так я увижу больше из того, что происходит за окнами, или, по крайней мере, много всего разного, по-разному отличающегося друг от друга. И если вы меня спросите, предпочел бы я и в самолете сидеть у окна лицом против движения полета: да.

Поезд тронулся, и только тут я заметил, что почти пустынный перрон пригородной станции весь усеян завядшими, невесть откуда принесенными ветром листьями. При этом еще накануне и перроны, и железнодорожное полотно сверкали чистотой, тщательно выметенные летним ветром; какое наслаждение, пройдя по заасфальтированному участку платформы, ступить на гораздо более протяженную песчаную полосу – вот только что по всему перрону шло обычнейшее топанье, шлепанье, шарканье обуви пассажиров, и вдруг шаги, одни шаги, и даже от цоканья самых острых женских шпилек и особенно изощренного пыточного стука танкеток (или как они там называются) осталось лишь распространившееся до самого дальнего края платформ равномерное, мирное, беспрерывное, словно многоголосное шуршание, как будто все мы, вместо того чтобы отправиться в короткую поездку до Парижа или в еще более короткую, до Версаля, направили свои стопы к вокзалу среди пустыни, готовые поехать оттуда? неведомо куда. Но зато уже через день, так представлялось мне в час отъезда в глубь страны, когда я смотрел в окно тронувшегося поезда, вся эта принесенная ветром листва, лежавшая толстым слоем на песке, уже не будет так многообещающе шуршать под ногами, но будет только оглушительно трещать, а многочисленные ямки в песке, складывавшиеся в целые колонии, растянувшиеся по всей платформе и образовавшиеся благодаря вокзальным воробьям, устраивавшим здесь себе купание в этих песчаных ваннах, в которых еще вчера кишмя кишели мириады воробьиных крыльев и над которыми сегодня везде поднимались клубы пыли и песка под неистовое чириканье и писк, – эти ямки нынче были все забиты предосенней листвой, сбившейся в застывшие кучи, только изредка подрагивавшие на ветру торчавшими черенками.

Вся моя поездка, как и весь мой план в одночасье перестали быть само собой разумеющимися. Ну и прекрасно! А разве до того, прежде, случалось такое, что мои начинания воспринимались мною как само собой разумеющиеся? Никогда. Ни одного единого раза. Ведь недаром, словно в подтверждение этому, поезд, только тронувшись, поехал по туннелю, необычно длинному, если учесть, что до Парижа было рукой подать.

И было еще кое-что, что уловил мой взгляд, обращенный назад, за окном отъезжающего поезда, – нечто, в небе над бухтой, что было не таким, как всегда, причем уже не первый день, и кроме того, то, что там явно отсутствовало, причем уже давно. Во-первых, во всех этих, как всегда многочисленных, пересекающих синее небо в разных направлениях, дружно мигающих огнями самолетах, оставляющих, словно в угоду лету, особенно короткие шлейфы, было что-то необычно мирное, возможно, от того, что они летели на большой высоте, пробуждая в памяти своим видом забытое словосочетание «воздушный корабль». Такая мирная картина вызывала, если подумать о событиях текущей истории, когда и с одной, и с другой стороны объявлена «война», тем больше удивления, что мне тут вспомнилось и отсутствие, причем не только со вчерашнего дня, каких бы то ни было признаков жизни со стороны большого военного аэродрома, у самой границы пригорода, никакого грохота трескучих вертолетов над самыми крышами, никаких нежданных резких вылетов эскадр истребителей, взмывающих вверх, словно снявшись с макушек деревьев в лесу. Тутошнее воздушное пространство, «наше воздушное пространство», непроизвольно подумал я, было, не считая пассажирских самолетов, паривших где-то в стратосфере, совершенно пустым. Куда подевались все эти военные машины, бомбардировщики, ракетоносители? Ясно: их разместили ближе к Парижу, сгруппировав прямо на окраинах подвергающегося угрозе города, взятого в кольцо других военных аэродромов с боевыми и военными самолетами, расположенных впритык друг к другу вокруг столицы. Вот только где? За границей бульваров? Закамуфлированные под зеленые скаты городских автострад? Готовые к вертикальному взлету или как это еще называется? – На этом мои доморощенные стратегические размышления, которым я предавался, пока поезд все еще катил по туннелю в направлении Валь Флери, Цветущей долины (или как-то так), закончились, не успев начаться, ввиду отсутствия необходимых знаний.

Выйдя у Пон-де-л’Альма, в центре Парижа, я пошел по мосту к метро «Альма Марсо», чтобы там сделать пересадку и поехать к вокзалу Сен-Лазар. Как быстро тут в узкой излучине текла Сена, словно перекатывалась через запруду, превратившись в бурный дикий ручей, и неслась с таким громким журчанием, какого, быть может, не услышишь нигде больше в городе. Всякий раз это обращало на себя мое внимание, а в тот день особенно, хотя все продолжалось и недолго, зато с невероятной интенсивностью.

В метро меня со всех сторон стиснула толпа. Как иногда бывало, а бывало это не так уж редко, когда я попадал в метро, особенно в Париже, все лица мне казались красивыми, благородными, начиная ото лба, глаз и кончая ртами; и носы, не важно какие, вызывали чувство «прекрасного»; только на сей раз мне не пришлось, как порой случалось раньше, устремлять свой взгляд, минуя свой отсек, la rame[23], к следующему, тому, что дальше от меня.

Здесь, прямо рядом со мною, все лица при свете вагонных ламп были прекрасными, и мне нравилось, если получалось, вдыхать запах, исходящий от тел, не важно какой.

Перед вокзалом Сен-Лазар, посреди людской круговерти, сидел на пластмассовой табуретке, как и всякий раз, когда я отправлялся оттуда за город, старик, в котором в моих глазах действительно было что-то от Лазаря, хотя и не святого. Не только его растрепанные волосы с несколькими еще светлыми прядками, весь этот человек, целиком, производил впечатление, будто на него только что излился пепельный дождь и теперь он оказался чуть ли не по колено в пепле, скрывающем его голые щиколотки. При этом c его лица не сходила улыбка, никому особо не адресованная и никак не связанная с какими-то его внутренними мыслями. Пять лет назад – тогда я впервые отправился в Пикардию, в Вексен, – он точно так же сидел посреди тротуара, по которому двигалась обтекавшая его многотысячная толпа, с точно такой же висевшей на шее табличкой, на которой, вопреки ожиданиям, было написано не «J’ai faim!», «Я голоден!», а: «J’ai 80 ans, aidez-moi», «Мне 80 лет, помогите мне!». И в первый раз, уже успев отойти от него на большое расстояние, я вернулся обратно, как это часто со мной случалось при встрече с нищими, и дал ему что-то, не чувствуя себя при этом благодетелем из ордена Святого Лазаря, но действуя скорее как человек, который, похоже, нет, не похоже, а в самом деле, вознамерился получить от него взамен какой-нибудь подарок, например, в виде улыбки, предназначавшейся именно мне, нечто вроде благословения в дорогу. Благословение в дорогу не поступило.

Внутри вокзала количество нищих умножилось. И они были другими, не тихими, безмолвными, пассивными нищими, скорее активными горлопанами-попрошайками. У билетного автомата, занося свои персональные данные (или как это еще называется), я то и дело сбивался из-за того, что ко мне постоянно кто-то обращался из-за спины, и мне пришлось в конце концов шугануть одного из них, попросив дать мне сначала доделать свое дело, от чего тот, только что гундосивший как заведенная машина, по-настоящему испугался как живой человек и буквально отпрянул, отступив на несколько шагов назад и тихо извинившись, от чего мне, в свою очередь, стало жалко его, и я сунул ему какую-то мелочь, несмотря на то что свой поезд я все-таки пропустил. (Следующий, впрочем, шел почти сразу за ним.)

Может быть, мне следовало взять с собой движение отпрянувшего от меня нищего в качестве благословения в дорогу? За то время, пока эта мысль еще вертелась у меня в голове, ко мне успел обратиться уже следующий нищий, а потом еще один. Я ничего им не дал – ведь я только что «подал милостыню», даже «дважды». Вослед мне, слева и справа, понеслось: «Позор на голову твоей матери! Проказа на твои руки! Чтоб тебя расплющило между поездом и перроном! Пусть сдохнут твои дети! Чтоб тебе спать на зыбучих песках! Пусть будет твоим талисманом гнилой зуб! Чтоб тебе жрать одно гнилое яблоко на ужин! Чтоб твой последний путь был покрыт собачьим дерьмом! Чтоб твои останки смыло в сточную яму в клетке какого-нибудь хищника!»

Унося с собой отзвуки этого гомона, я вдруг подумал: а может быть, вот это и было недополученным благословением в дорогу? Я решил: да, и тут же в самом деле почувствовал, как меня понесло вперед, словно какая-то сила приподняла меня над увеличившимся к вечеру людским потоком, и одновременно меня не оставляло ощущение, что я твердо и уверенно держусь на ногах, прокладывая себе тропу среди толпы пассажиров и не отрывая взгляда от вокзального пола, который при всем мельтешении и толкотне казался пустым, свободным от всего и предназначавшимся только для меня и моего пути. Нельзя было не заметить при этом, как по временам все эти быстро и вместе с тем спокойно, по-обыденному, идущие к поездам люди, среди которых даже торопящиеся, спешащие, двигались спокойно, в какой-то момент, словно под действием неведомого толчка начинали куда-то мчаться, и в этом беге было что-то от бегства, почти панического стремления убежать от чего-то, которое, однако, не было продолжительным и вскоре уже, после нескольких стремительных шагов, снова утихомиривалось.

Как же так? Если смотреть на пустой пол среди толчеи, то получалось, что никакой толпы или скопления множества людей нет. Может быть, их никогда тут и не было? И сколько раз я ни поднимал голову, чтобы оказаться приблизительно на одном уровне глаз с другими, это предположение подтверждалось: увидеть и услышать можно было не толпу, но каждого человека в отдельности. Или иначе: я видел и слышал каждого в отдельности. В общем гуле можно было уловить отдельный, единичный вздох, и какой. В глазах другого пассажира, который, пересекая вытянутый вокзальный вестибюль, по-французски «salle des pas perdus», зал потерянных шагов, спешил в группе таких же отъезжающих к поезду, читалась некая боль, особая боль, и к тому же особо сильная, которая побуждала его к тому, чтобы замедлить шаг или вовсе остановиться, что в данный момент совершенно исключалось. Некая боль? Боль. Боль, имя которой «Боль». И она останется, никуда не денется, ее уже невозможно смягчить, ничем и никогда.

Железнодорожные пути вокзала Сен-Лазар разделены на те, что предназначены для пригородных поездов, и те, что предназначены для поездов дальнего следования, идущих в Нормандию, там в первую очередь к морю, на атлантическое побережье к Гавру, Довилю, Фекану, Дьеппу. Туда, куда я собрался, не ходили ни пригородные поезда, ни поезда дальнего следования. Имелась только боковая ветка, заканчивавшаяся в самой глубинке, далеко-далеко от Парижа и так же далеко от океана. Хотелось ли мне быть среди тех, кто спешил на поезда, отправлявшиеся к морю? Уже давно нет. Садясь в свой поезд, я вспомнил зато сон, который приснился мне прошлой ночью. Мне снилось, что я собираюсь ехать именно на этом поезде и тут выясняется, что требуется посадочный талон, как на самолетах, а я свой посадочный талон забыл, во всяком случае, с собой у меня его не было. Новый выписывать было уже поздно, поезд вот-вот должен был тронуться в путь, – последний поезд, следующий в нужном мне направлении, не только сегодня, но вообще – последний.

Это был действительно (на сегодня) последний поезд в пикардийский Вексен. Туда ходило не так много поездов – сколько? когда-то я это хорошо знал, – а в разгар лета и вовсе раз-два и обчелся, – сколько? – разве ты не принял решение перестать все считать? – и вот этот последний сейчас покидал Париж, cреди ясного дня, хотя дело уже шло к вечеру, время летнее, что означало: свет все никак не угасал, как бы этого кому, точнее мне, испытывавшему в том начиная с определенного часа настоятельную потребность, ни хотелось. И поезд, выбравшись за пределы столицы и миновав Аржантёй, будет останавливаться на каждой мелкой станции – сколько их? нет ответа, – в большинстве же случаев даже не останавливаться, а слегка притормаживать. Когда я доберусь до цели, ночь еще не наступит, не будет даже сумерек, но свет наконец переменится, и не только из-за сдвинутого вперед времени.

Забитый под завязку поезд собрался тронуться, но так и не сдвинулся с места из-за все новых и новых мчавшихся от вокзального вестибюля пассажиров, которые после работы, или чего-то еще, в Париже, или где-то еще, хотели успеть отхватить себе место, чтобы поехать домой или куда-то еще. Стиснутые еще больше, чем до того в метро, мы все сидели, хотя большинство стояло, где только можно было пристроиться в не рассчитанных на такое столпотворение двухэтажных вагонах, используя в том числе ступеньки лестниц, на которых умостились многие из нас, в том числе и я, и даже маленькие откидные сиденья в тамбуре, на которых тут и там сидело по двое, были все заняты, когда раздался резкий продолжительный свисток, сигнал к отправлению, и поезд в конце концов все же начал движение, сделав перед тем несколько мелких рывков, как будто примеряясь к тому, как он будет тянуть этот непосильный пассажирский груз. В тишине, повисшей после отзвучавшего сигнала, не было слышно ни единого голоса, ни единого звонка мобильного телефона, только, по всей длине состава, многоголосное, общее пыхтение и сопение примчавшихся в последний момент и успевших вскочить в вагон или подсаженных нами, находившимися уже внутри и протянувшими руки тем, у кого уже не было сил ни на какие прыжки, тяжелое дыхание в унисон, заглушавшее прорывавшиеся тут и там отдельные сиплые хрипы и свист из недр легких, как из кузнечных мехов, которые вот-вот лопнут.

В нашем поезде, как обычно бывало в летний период, отсутствовали какие бы то ни было бесплатные газеты, неизменно наличествующие в каждом вагоне в другое время. Вот почему я купил себе на вокзале, ради прогноза погоды и прежде всего ради местных новостей, «Parisien», региональную версию для департамента Уаза, и теперь, сидя на ступеньке, погрузился в ее изучение, сложив газету пополам и в таком виде переворачивая страницы, поскольку из-за тесноты держать ее развернутой не было никакой возможности, даже если бы это было малоформатное издание «Parisien». По обыкновению в комментарии к погоде содержались сетования по поводу появления крошечного облачка на горизонте и высказывалась тревога в связи с возможным дождливым днем, поскольку этот летний дождь, который, чего доброго, еще превратится в затяжной, мог нанести урон – нет-нет, не сельскому хозяйству, а горожанам, испортив им отпуск, и почти всякий ветер, включая летний, преподносился как опасность, как нежелательное явление. В колонке рядом мой гороскоп: «Некоторые явления могут в последнюю минуту помешать вашим планам». А это гороскоп воровки фруктов?: «Без вас теперь невозможно обойтись. Не злоупотребляйте своей властью». В разделе местных новостей маленькая девочка, играющая на обочине какой-то деревенской дороги, похищенная крестьянином-одиночкой, жившим на каком-то уединенном хуторе, где она и была обнаружена, целая и невредимая, похититель же признался в суде, что заманил к себе в машину девочку, потому что думал: «Она, вот этот ребенок, не причинит мне зла!» (Приговор: десять лет тюрьмы.) Еще одна местная история из Уазы рассказывала о полицейском, который в свободное от работы время разыскивал точилки со всего света; его коллекция, разместившаяся в полуподвале, насчитывала сейчас несколько десятков тысяч объектов; собирать он начал еще в детстве, от застенчивости. Пролистнув несколько страниц, против собственной воли, как это часто со мною случалось, я добрался до общенациональной и международной части и прочитал там о том, что убийца престарелого священника в церкви под Руаном (Нормандия), перерезав своей жертве горло, смотрел потом «c невыразимой нежностью». Какого-то человека приговорили к смерти где-то в Техасе, где же еще, но за час до казни выяснилось, что он невиновен, и я в очередной раз почувствовал ком в горле от подступивших слез. На той же странице, правда, серийный убийца, который охотился за девственницами исключительно для того, чтобы увидеть в тот момент, когда он будет их душить, страх в их девичьих глазах: ему бы точно такое же растянутое до бесконечности умирание, глаза в глаза с невинной губительницей, с девой-палачом. А на предыдущей странице, смотри-ка ты: Аральское море, уже почти высохшее, снова стало наполняться водой!

Аржантёй, Кормей, Эрбле: все больше людей выходит, и почти никто не заходит; большинство пассажиров проживало в пригородах, до которых можно было добраться и на городском транспорте. Потом Конфлан, Conflanse[24], как говорит его название, город в месте слияния Уазы и Сены: еще один пригород? По виду действительно пригород, – только чего? Парижа? Уже не разобрать. И только потом, на северо-западе, Понтуаз, город с мостом через Уазу[25], древний королевский город на известково-гипсовых скалах, в соборе которого продолжал – если угодно – деятельно присутствовать Сен-Луи, Людовик Святой, король в шерстяной шапочке вместо короны, самый ребячливый из всех королей на свете: и никаких больше признаков пригорода.

Вагоны еще не совсем опустели, но многие места освободились, и можно было перебраться куда-нибудь с узкой лестницы, чтобы сидеть отдельно, на расстоянии от других, которых остались единицы. Мы сидели? Мы читали? Мы смотрели в окошко? Мы вздыхали? Никаких больше «мы», не важно какого рода. Никаких «мы» на сегодня. «No milk today, my love has gone away»?[26] – Вот только почему я не мог оторвать взгляда от других? Особенно от женщин и особенно от молодых?

В вагонах, которые без перегородок плавно переходили один в другой, от первого, следующего сразу за локомотивом, там, где сидел я, против хода поезда, до самого последнего со стеклянной дверью, открывавшей вид на убегающие рельсы, стало заметно светлее; посветлело уже за Понтуазом, но еще более отчетливо после Они и Буасси-л’Айери, когда пошел все менее населенный, с попадавшимися тут и там, как на остаточной площади, обихоженными островками, но все более и более заросший ландшафт, – дорога шла вверх по долине реки Вион; посветлело от все увеличивающихся с каждой остановкой пустот в поезде, которые напомнили мне белые пятна на – только старинных? – географических картах; посветлело от платьев и еще больше от неприкрытой кожи всех этих молодых, сидевших порознь, в одном-двух вагонах, в одиночестве, молодых женщин; казалось, будто они остались тут во всем поезде, от головы до хвоста, единственными пассажирами, не считая случайно затесавшегося пожилого, если не сказать старого, мужчины, то есть меня.

Мой взгляд, переходивший от женщины к женщине, через все вагоны короткого поезда, был ищущим. Я испытывал настоятельную потребность, жгучее желание открыть в них – что? Ничего, просто открыть. Но у меня не получалось, никак, ни с одной из молодых женщин. Там нечего было открывать, по крайней мере, для меня. Закрытые особы могли обычно вызвать у меня порядочное (или непорядочное) отвращение. Открытое лицо красивой, равно как и не такой красивой женщины, так мне казалось, так я чувствовал, знал, было как ничто другое на земле словно создано для того, чтобы возвысить меня и мое сердце. Да возвысится сердце мое, да возвысятся наши сердца! Чтобы прочувствовать это, мне нужно было слушать чужие рассказы о радостях рая и райском наслаждении, какое дает запах мускуса, женская красота и ясность глаз во время молитвы. Ни разу в жизни женское лицо без покрова не пробуждало во мне ничего похожего на влечение, не говоря уже о так называемой похоти. Скорее я сам пробуждался время от времени при виде такого открыто и тихо являющего себя лица, но подобные моменты всякий раз были отмечены святостью, и лик сей пробуждал меня – во мне. Пропадите вы пропадом, бога ради, все закрытые и зачехленные!

Глядя на молодых женщин в поезде, я хотел их лиц, по крайней мере, некоторых, скрытых покровами, плотными, темными и делающими их невидимыми. Сквозь закрытость – в зависимости от покрова – можно было хоть что-то разглядеть, и это что-то было больше того, что можно было разглядеть при ясной видимости, оно открывалось с другою ясностью. Эти же женщины, их лица, и не только они, открыто выставлявшие свою неприкрытость на обозрение, казались мне, словно одержимому теперь желанием обнаружить хотя бы мельчайшие признаки узнаваемого – говорящего – подвижно-живого, все они, без исключения («Исключение, мелкое, покажись!»), казались мне замаскированными. В молодости я как-то раз увидел в карнавальной процессии человека без маски и подумал: «Гордо шагает лишь тот, кто без маски!», и еще: «Не желаю больше видеть маски!»

А теперь: куда ни посмотришь, одни сплошные маски, скрывающие лица, одни сплошные замаскированные тела. Ни один глаз ничем, никаким образом себя не обнаруживает. Никакой жизни в линии корней волос, хотя попутный ветер изредка подхватывал выбившуюся прядку. Ни одной-единственной веснушки, которая при ближайшем рассмотрении могла бы распасться на две. Ни одна ключица ничего не говорила о целом. Ни одной полуобнаженной груди, ни одного открытого пупка, ни одного накрашенного ногтя, от которых чем-нибудь веяло, что-нибудь исходило, перебрасывалось на окружающее. Перебрасывалось на меня и мою особу? Перебрасывалось на пространство, вмешивалось в происходящее. Разве не случалось порою, именно в присутствии незнакомых, не важно, мужчин или женщин, что на какое-то мгновение чужая история, его или ее, воплощалась в языке и в образах, в образах и в языке, в языковом образе, в одном-единственном языковом образе, который, хотя и не соответствовал жизненным фактам, символизировал собою большую жизнь? Но замаскированные женские лица и такие же замаскированные женские тела ровным счетом ничего не говорили. И ничто не переходило в образ, пусть даже в обрывочный. Они не давали сложиться никакому представлению, не допуская ни воображения, ни уж тем более фантазии, в отношении того, что, дай ты боже, под маской составляло жизнь, было жизнью, могло бы быть жизнью.

Я почувствовал приступ своего рода ярости, готовый обрушиться с руганью на это бабьё, потому что они были совершенно не тем, чем должны были бы быть в моих глазах. Промолчав, я все же налился злобой, которая, похоже, читалась в моем взгляде. Во всяком случае, девушка, сидевшая ближе всего ко мне, резко отвернулась, словно отшатнулась от меня, хотя нас разделили два ряда сидений. И снова я был близок к тому, чтобы открыть рот и прокричать ей прямо в лицо все, что я думал: «Не воображай, что мне от тебя что-то нужно. Ни один мужчина, никто уже ни о чем не мечтает, глядя на ваши маски. А если мечтает, то: горе тем бедолагам, которые угодили в ваши сети, вы, мнимые властительницы. Вы, масочницы, вышедшие на тропу войны, не дрогнув, разделаетесь с ними. Вы на ложном пути – у вас нет никакого пути. Но ты заметила меня, и на том спасибо».

Прочь от нее и ее соратниц-воительниц, прочь от этого бабского царства на втором этаже. Нижний этаж вагона был пуст. На второй взгляд, однако, – хотя нет, несколькими взглядами позже, – я увидел, что тут все же кто-то сидит. Или это был просто узел с одеждой, забытый, специально оставленный, брошенный? То, что, словно свалившись, разместилось полусидя-полулежа на одном из запасных откидных сидений вместо того, чтобы расположиться на одном из обычных, явно было живым – живое существо, человек. Этот тюк, он выпрямлялся, оседал, и так все время, в равномерном ритме. Человек, разлегшийся на узеньком откидном сиденье, спал сладчайшим сном. Выбившаяся прядка волос закрывала глаза, и вдруг, от одного особо сильного выдоха, она отлетела в сторону и явила лицо спящего целиком и полностью.

Ужас: нежданно-негаданно передо мной оказалась моя воровка фруктов. Ужас проистекал от двух причин: во-первых, от того, что она была тут, настоящая, живая, моя воровка фруктов, а во-вторых, от того, что это ни при каких обстоятельствах не могла быть она. Я знал, что она находится где-то тут, недалеко, в тех же краях, но она не могла быть той спящей, на которую я теперь смотрел, как невозможно было себе представить, что я встретился с ней теперь, очутившись в одном поезде.

Трудно поверить, но поверьте: это был сладкий ужас. И то, что я при виде юной спящей попятился назад, произошло не от испуга, но от радости, это был радостный ужас. И мне было радостно, вот так отступая, смотреть на нее и на то, что было вокруг нее, расходившееся кругами.

Описания лиц, таких-то и таких, с давних пор мне были противны, противны все эти вымученные навязанные образы вместо тех, которые должны складываться сами собой. Так, сейчас было важно только то, что на висках у девушки проступала такая же плавная вена, как и у воровки фруктов, – причем, быть может, только теперь, во время глубокого сна, и что она казалась такой же (как было уже сказано) молодой и полной сил, кровь с молоком, – и точно так же, вероятно, все это (какое преображение!) изменится, едва она откроет глаза, – вот только видимость молодости никуда не денется.

Примечательнее было другое, или по-своему примечательно было другое: как это запасное откидное сиденье, на котором спала девушка, было превращено ею, всем ее телом, от поникшей головы до вытянутых ног, в ее сугубо личное место. Казалось, что это не она к нему прильнула, а оно к ней, и все пространство вокруг сделалось ее собственностью, пол вагона был словно специально переделан для того, чтобы здесь разместился ее, кстати говоря, внушительных размеров багаж, плотно сбитый и, как мне показалось, по-зимнему темный, как и ее одежда, словно она собралась в одиночку совершить восхождение на какую-нибудь снежную вершину, и это в почти равнинной, без единой горной вершины Пикардии, куда она как раз держала путь. Примечательно было и то, что ее ноги, которые она раскинула в глубоком сне, ни о чем не говорили и были просто ногами, раскинутыми в глубоком сне простым смертным.

Сладкий ужас в процессе созерцания превратился в удивление. Я только сейчас обратил внимание на то, что спальное место девушки находилось ровно под лестницей, ведущей на второй этаж. Удивился я потому, что это вызвало у меня одно вполне определенное воспоминание: мать воровки фруктов искала свою пропавшую дочь далеко-далеко от дома, точнее, в испанских горах Сьерра-де-Гредос, а в конце концов выяснилось, что ребенок – она действительно была тогда почти еще ребенком – все это время находился по соседству, даже на том же участке, переодевшись в мальчика, в бывшей сторожке привратника, и мне это напомнило тогда, в свою очередь, еще одну, старинную историю или даже легенду: легенду об Алексии, который много лет нищенствовал в чужих краях и вернулся в отчий дом не узнанный родными, давшими ему место в каморке под лестницей, где он жил как безымянный странник и только в час своей смерти открыл свое сыновство.

Не так ли звали и ту девочку, или не так ли назвала ее мать, в тот миг, когда она нашлась и произошло воспетое Полом Саймоном «mother-and-child-reunion»[27], а мать воскликнула: «Алексия!», – хотя ее настоящее имя могло быть совершенно другим. Ах, как много разных карт, подробнейших, какими бывают только военные карты, разложено вокруг спящей в поезде. Сон наяву, мой, по ходу созерцания: «Все эти карты нужны ей, чтобы найти мать…» И потом: «Но зачем тебе понадобились еще и геологические карты, со всеми пластами отложений каменных пород Пикардии, прорисованными слой за слоем, до самых глубин, сформировавшихся десять, пятьдесят, сто миллионов лет тому назад?»

Вид спящей со всеми ее пожитками начал утомлять. Я удалился в другой вагон, самый дальний, в конце поезда. Краем глаза я видел потом, как девушка вышла в Шаре, у тамошних мельниц, – почти Вексен, но формально еще регион Иль-де-Франс, на границе с Пикардией. Я не стал смотреть ей вслед. Мне хватало пока того, что я уже видел.

При выходе из вокзала в Шаре, последней станции на территории Иль-де-Франс перед Пикардией, прибывших поджидали явившиеся как по заказу – кем заказанные? точно не мной – неизменные контролеры. От Шара начиналась новая тарифная зона, и отсюда требовались уже другие билеты, тот же, кто пытался с первым билетом проехать дальше, пусть даже всего лишь на короткое расстояние, считался, как извещали расклеенные по всем вагонам предостерегающие или скорее угрожающие плакаты, «мошенником», которому грозил высокий штраф или, того больше, тюрьма.

Уже в самом Шаре немногочисленные пассажиры, вышедшие здесь, в том числе и девушка-двойник воровки фруктов, были подвергнуты контролю. Я отвернулся, не желая видеть, как их проверяют, словно что-то во мне противилось тому, чтобы быть свидетелем унижения, которому будет подвергнут со стороны служащих в форме тот, у кого вообще нет билета; вид этой группы из шести, цифрами: 6, человек, перекрывших выход, все как один в так называемых служебных фуражках, которые они, все шесть, одновременно водрузили себе до того на головы, был достаточным поводом не смотреть туда, отвернуться, обратить взор совсем в другую сторону, – прочь, прочь от них, и точно так же поступили, как я заметил по отведенным взглядам, и некоторые девушки, оставшиеся в поезде, что создавало некоторую общность между нами. Мне стало стыдно за свои прежние мысли о них. Раскаявшись, я снова внутренне обратился мыслью к женщинам, ко всем, вместе взятым.

Когда поезд тронулся, оказалось, что отряд контролеров едет вместе с нами. Сначала они стояли, сбившись в кучку при входе в вагон и пока только выставив себя на обозрение; какое-то время они ничего особенного не делали, только орали во всю глотку, разговаривая друг с другом, так громко, как не позволил бы себе ни один самый громкий пассажир ни в одном поезде на свете, и при этом то и дело разражались оглушительным смехом, женщины – в должном количестве, как того требовала справедливость, – с особым визгом, заходясь в общем гоготе, который у всех звучал натужно, словно этим своим смехом они хотели только подогреть друг друга.

Потом, как по команде, они умолкли и выдвинулись в глубь вагона, распределившись так, что каждый оказывался под прикрытием работающего рядом товарища или соратницы; ведь всякое может случиться – именно на этом участке дороги пять лет назад одного контролера отхлестали по лицу, а другому, лет десять назад, поставили подножку. В противоположность тому реву и взрывам хохота, которые только что неслись из тамбура, голоса контролеров, испрашивавших у пассажиров разрешения взглянуть на их билеты и паспорта, звучали теперь как воплощение совершенной вежливости. А как они, возвращая с такой же совершенной грациозностью документы, которые они держали кончиками пальцев, как какую-нибудь драгоценность, тщательно проверенную ими на подлинность, благодарили каждого из контролируемых в отдельности и желали вдобавок хорошей поездки, прекрасного вечера, спокойнейшей ночи, голосами, исполненными (у мужчин) чувством чистейшего братства, в сочетании с ищущими взглядами (у женщин), устремленными с высоты, но только, упаси боже, не сверху вниз, к нам, сидящим у их ног, – ни один кондуктор, всегда являвшийся в одиночестве, не представал перед такими, как мы, в подобном совершенном виде, – к тому же кондукторов давно уже нет – по крайней мере, в таких поездах, как наш теперешний, – и еще одно к тому же: разве во Франции имелись когда-нибудь «кондукторы», вместо которых (с самого начала?) действовали «предписанные» французским государственным языком «contrôleurs»[28]?

И под конец событие: у всех у нас, оставшихся в вагоне, оставшихся в поезде, оказались правильные билеты. Никто из нас не был разоблачен как мошенник. Никого из нас не попросили сойти с поезда на ближайшей остановке, в Лавильтертре, первой станции в Пикардии. Мы были свободными людьми и все равны. Не хватало только, чтобы эти шесть контролеров в дополнение к тому, как они, уже на выходе, дружно попрощались с нами, еще и поздравили бы нас и похвалили.

И тут из наших поредевших рядов раздался голос. Голос принадлежал одной из девушек, причем той, которую я до того воспринял как глубоко мне враждебную, если не сказать как заклятого врага, сейчас я уже не мог вспомнить почему – из-за коротких волос? из-за каких-то непомерно больших, постоянно раздувающихся ноздрей? из-за каких-то особо жилистых, словно презрительно насмехавшихся надо мной, впадин под коленями? из-за глаз, которые, при взгляде на меня, тут же отводились, скользя мимо, и одновременно с тем вскидывался торчащий, как у ведьмы, подбородок, говоривший: «Чего тебе надо? Вали отсюда! Чтоб я тебе не видела!»

Голос был слабым, или скажем так: он был бормочущим, обращенным к себе. Контролеры остановились. Но они его не услышали. Или скажем так: они не поняли его. Я же, напротив, понял его. Девушка, сидевшая сзади, в конце вагона, изрекла следующее: «Несколько месяцев кряду вы опять бастовали, “cоциальное движение”, так это у вас называется, “mouvement social”, и не показывались на глаза. На несколько месяцев кряду это ваше социальное движение парализовало всю страну и заставило нас, остальных, мучиться. Не успели закончить забастовку – никто не знает почему, как никто не знает, почему вы ее начали, – и уже, пожалуйста, тут как тут, и первым делом начинают контролировать меня, контролировать нас, чертовы контролеры, ни на что больше не пригодные, кроме того, чтобы исполнять свою функцию. Все ваши социальные движения, по вашим же собственным словам, так писали вчерашние газеты, и завтрашние напишут еще, происходят от одного: вы не желаете, было написано там, и будет написано впредь, подниматься с постели в четыре утра, чтобы потом выслушивать от пассажиров оскорбления. А когда поднимаемся мы, пассажиры? И что у нас при этом поставлено на карту? Часто все. А у вас, функционеров? Ничего, ровным счетом ничего. Надо было бы еще сильнее вас оскорбить, да не так, как это делали несколько зануд, а всем вместе, рявкнуть на вас, злобных карликов, потому что вы что ни на есть настоящие карлики, рявкнуть так, чтобы духу вашего здесь больше не было. Объявить кулачную диктатуру рукоприкладства вместо вашей приторно-сладкой чистоперчаточной. Раньше были киллеры, убивавшие королей во имя прав человека, теперь – истребители, разрушающие страну во имя социальных движений». А потом, когда шестеро контролеров вышли в чистом поле и тут же исчезли, словно призраки, растворившиеся в пространстве, девушка добавила: «Гундосливые мудаки и визгливые суки, гундосливые суки и визгливые мудаки» (trou-de-culs sonores et connes aigues, connes sonores et trou-de-culs aigus). И ведь что интересно: когда бы и где бы они ни вышли из поезда, их всегда и везде поджидает служебная машина. А если я даю им понять, что такие типы мне глубоко омерзительны, то слышу в ответ: “Ты не любишь людей!” При этом как я любила людей, с детских лет, и в какие-то моменты люблю их по сей день. Но из-за вас, из-за вашего террора, специального, государственного, я вот-вот потеряю веру в людей, во все человечество. И готова уже не только подумать, но и громко выкрикнуть: “И нисколько не жалко людей! Пусть мы все сгинем!”» Последние слова она сказала так громко, что слышал весь поезд, даже машинист в кабине.

Отчего наш поезд, избавившись от оккупационной власти, не двигается дальше? Позади уже деревни Монжеру, где южанин Сезанн писал свои самые северные пейзажи, и Юс, получившая якобы свое название взамен старого после последней мировой войны в знак благодарности за освобождение американо-английскими войсками, хотя в действительности это древнее название с тысячелетней историей, – но впереди никаких признаков следующей станции или хотя бы какой-нибудь деревни. Опять забастовка? Или террористическая угроза? Едва ли. Слишком мало народу в поезде для порядочной, подходящей для крупных заголовков в газетах массовой бойни, и к тому же среди голых полей, далеко от столицы.

Но как знать? Страх поселился во всех нас. И этот страх выражался в повышенной чувствительности к звукам, причем ни у кого-нибудь в отдельности. Обычно абсолютно ничем не связанные друг с другом, мы, живущие в одном времени, вдруг оказались объединенными некоей общностью. Я никогда не думал, что звуки, относящиеся к моей так называемой деятельности, могут кому-нибудь мешать. Случалось, иногда, я просто представлял себе в шутку, что вот сейчас, когда я затачиваю карандаш, надраиваю ботинки, чищу яблоко у открытого окна, раздастся из-за изгороди или откуда-то еще соседский или чей-то еще голос: «Тихо!», наверное, от страха, что у меня в очередной раз вывалится что-нибудь из рук и я напугаю того или другого, вот ведь и в метро люди всегда вздрагивают, если кто-то резко открывает двери отходящего поезда и впрыгивает в вагон или если этот кто-то всего лишь громче открывает рот, чем другие.

То же самое было, когда поезд на перегоне стал тормозить, потом остановился, под аккомпанемент страшного грохота, который перешел в нарастающее громыхание: к чему нам готовиться? При этом всего-навсего упал велосипед, поставленный между вагонами. Но в момент удара и последовавших за ним отзвуков все те, о которых я думал, что для них никого вокруг не существует, стали лихорадочно ловить взгляды попутчиков, в том числе и мой, так что все наши взгляды встретились. Вот такое прибавление к истории воровки фруктов, вероятно, не последнее, – как следует прибавить и то, что тогда, в метро, во всяком случае, в первый момент ужаса, я незаметно попытался приладиться к лежавшему у меня в кармане брюк сарацинскому кинжалу, надо сказать, короткому, в кожаном чехле, с тем, чтобы потренироваться и в случае необходимости иметь возможность нанести удар, – и тут требуется еще одно прибавление: эти тайные упражнения ничего не дали, потому что пальцы мои все время путались и я не смог бы вытащить кинжал в нужную минуту или он застрял бы у меня в чехле на полдороге.

Никакой забастовки и уж тем более никакого теракта. Контролеры исчезли, и машинисту захотелось выйти из поезда, чтобы размять ноги или для чего еще? Как только мы пересекли границу Пикардии, все объявления закончились, а если что-то и передавалось, то это были какие-то непонятные обрывки. Дорога на этом участке пути была одноколейной, но встречных поездов уже не ожидалось, наш поезд был на сегодня последним. Не в первый раз я уже наблюдал, что на этом отрезке, недалеко от конечной станции, особенно в разгар лета, машинисты переставали торопиться. Лично меня это вполне устраивало, и других немногочисленных пассажиров, судя по всему, тоже. И каждый из нас замечал теперь других, избавившись от пугливой опасливости, владевшей нами в начале поездки. Какими пугливыми стали мы, презренные твари! Знает ли человеческая история другую такую человеческую пугливость, как наша сегодняшняя?

Мне показалось или это только так выглядело со стороны, будто машинист, стоя среди высокой травы возле самого локомотива, справлял нужду? Нет, не показалось. А рядом с ним, почти впритык, стоял какой-то пассажир, низкорослый, почти ребенок, и делал то же самое. Значит, получается, что я тут не единственный пассажир мужского пола? Или мальчишка сидел в кабине машиниста? Может быть, это его сын?

Оба они все еще стояли возле путей и беседовали. Женщины в поезде как одна закрыли глаза. Две из них, сидевшие с самого начала рядом, притиснутые друг к другу незнакомки, так и остались сидеть парой даже тогда, когда поезд почти опустел, то ли от усталости, то ли по какой другой причине, занятые на протяжении всего времени пути каждая своим или ничем не занятые, просто смотревшие в разные стороны, теперь же не просто закрыли глаза, но по-настоящему заснули, симметрично склонив головы, так что одна подпирала другую, придвинувшись вплотную. Вот так и спали они, голова к голове, эти двое, ничего не зная о прильнувшей соседке, ни какая она, ни как ее зовут, ни что она делает, как не зная и о том, что они заснули, голова к голове, и теперь крепко спят, голова к голове, крепче не бывает. Если бы это зарисовать, то все линии четырех сомкнутых век и четырех уголков рта под ними проходили бы параллельно, четыре одинаковые мягкие ниспадающие дуги. Воровка фруктов, зарисовывай всех спящих, встречающихся на твоем пути!

Поразительно, а может быть, и нет: как все женщины в вагоне, проснувшись одновременно, принялись наводить красоту, подкрашивать, глядясь в маленькое зеркальце, губы, делая их более или менее красными, подправлять брови. Наводить красоту для чего? Тем более во время поездки не к морю, а в самую глубокую глубинку? Или как раз для глубинки хотелось навести красоту?

Я вышел из поезда и присоединился к отцу с сыном среди высокой травы возле путей. Остановка поезда на перегоне объяснялась не просто прихотью машиниста. Причина была в аварии: отключилось электричество, но машиниста это не огорчило, а скорее порадовало, смотри выше. Скоро дадут. После чего отец с сыном продолжили свой разговор, и говорили они о том, что радуются предстоящему ужину, то ли в Три-Шато, то ли в Шомоне, сейчас уже не помню, с мамой и женой, в ресторане, и они уже заранее знали, что закажут, сын, кажется, нацелился на пиццу «Маргарита», а отец? Тоже не помню.

Там, где остановился наш поезд, пути уже не шли по долине реки Вион. Ее исток остался где-то позади, и теперь мы находились на возвышенности Вексена, довольно скромной по своей высоте, в пикардийской ее части (имелась еще норманнская и та, что относилась к Иль-де-Франс). Здесь, перед самым Лавильтертром (где-то на уровне «Деревни на валуне»), взгляд больше не путался, застревая среди бурелома в ложбинах, но мог свободно скользить, в любом направлении, до самого горизонта, уходя в уже невообразимую даль. Дул легкий, ровный ветер, словно не относящийся ни к какому времени года, с северо-запада, с той стороны, где при необходимости – лично я не испытывал ни малейшей потребности – за сотни километров отсюда можно было представить себе море, а там Дьепп, бухту Соммы и так далее. Раскидистость просторов проступала так ясно из-за сжатых полей, на которых осталась только кукуруза и которые обнимали большим кругом покатое плато, а также из-за полного отсутствия каких бы то ни было поселений или хотя бы отдельных построек, вроде какого-нибудь деревянного сарая, – видна была только одна телевизионная башня или водонапорная? – на еле заметной гряде холмов на среднем плане, именовавшейся «Ля Мольер». А вот что вполне соответствовало времени года, разгару лета, в этот час перед заходом солнца, с его светом, окрасившим все вокруг желтизной, так это растянувшиеся наподобие дюн группы облаков и всеобъемлющая синева неба за ними, на первый взгляд такая нежная и такая родная, но при ближайшем рассмотрении кажущаяся все более чужой, хотя и навевающей какие-то воспоминания, однако никакое воспоминание не всплывало, оставив человека, меня, нас, на произвол судьбы, как поступало и это синее небо, все более явно оставлявшее человека на произвол судьбы, сея тревогу, гораздо более пугающую, чем любая угроза.

Тем надежнее, если не сказать гораздо роднее, казалась земля внизу, стоило опустить взгляд, оторвавшись от неба, готового, чего доброго, прибавить приветливого радушия. Это была, по крайней мере, там, где остановился на перегоне поезд, местность без каких бы то ни было цветов, раскрывшихся или только-только распускающихся, только с вездесущей белизной вьюнков, преобладавших тут и расползавшихся от травы до самых верхушек деревьев. Только теперь, в это время суток, чашечки вьюнков – какой полуденный блеск разливался – изнутри! – давно уже закрылись, свернулись, как «самокрутки, плохо набитые табаком» (сказал бы румынский каменщик), или болтались среди кустов, похожие на «использованные женские тампоны» (португальский плотник?). Но даже без цветков и бутонов эта земля, представленная силуэтами веток орешника и бузины и расходящихся веером стрельчатых листьев ясеня и белой акации у железнодорожного полотна, сверкавших черными прорезями в самом низу, далеко от неба, она протягивала – в подарок! – мне, ему, нам свои букеты в знак совершенно иного приветствия.

Откуда взялось вдруг ощущение такой принятости в круг земли? Такого перехода к ней и погружения в нее? Такой особой репатрированности? – Слушайте: в ясном предвечернем свете вдалеке, но как будто совсем близко, я увидел воровку фруктов, идущую по Вексенскому плато. Не было никакой нужды, но я все же посмотрел в бинокль, который повесил себе на шею перед выходом из дома (еще одно прибавление); кому интересно, могу сообщить и производителя – пока же только марку: «LEGEND».

Казавшаяся на расстоянии тоненькой фигуркой, глядя на которую даже невооруженным глазом можно было угадать, что это женщина, да какая, она, наверное, воображала, что и впредь, как во все предшествующие годы, останется невидимой или, по крайней мере, незаметной. Но с этим было теперь покончено, во всяком случае, начиная с данного момента и на ближайшее время. Когда я обернулся к стоящему поезду, стало ясно, что не я один смотрю подобным образом на это явление: все женщины, как одна, раскрыли глаза и следили взглядом за незнакомкой, как она идет по сжатым полям, – одна с завистью, другая с ненавистью, третья словно снявши колдовскую маску и превратившись в уродину.

Воровка фруктов, как видно, тяжело нагруженная, бодро продвигалась вперед, иногда семеня, иногда прыжками, то на одной ноге, то на двух, будто перед ней были начерчены «классики», и делала она это не из-за неровностей сжатого поля, где-то бугристого, где-то неудобного, где-то ровного, а потому, что ей, только что выехавшей из города, да и вообще выросшей в городе, нужно было еще приноровиться к этой земле.

В итоге она выбралась с поля на местную дорогу, по которой теперь шагала, следуя длинным извивам, в стороне от скоростных магистралей пикардийской транспортной сети. Время от времени она нагибалась, чтобы поднять занесенные ветром на эту тропу, покрытую битумом и щебенкой, целые, несжатые колоски и сунуть себе за ухо, как сигарету. Странным также было то, что она шла не в одном направлении, а двигалась по кругу. Но с другой стороны, она не кружила вокруг чего-то определенного, ничего не брала в кольцо, просто круги, которые она прочерчивала, становились все шире и шире. И все же потом ей кое-что попалось в круг: один из характерных для Вексенского плато лесных островков посреди гигантской пашни: я думал, что она уже совсем исчезла за ним – но тут она вырулила с другой стороны, держа под мышкой тыкву или что-то другое словно футбольный мяч. Началось хождение перед лесом туда-сюда, перешедшее в беготню со все увеличивавшейся скоростью: похоже, она искала там – панически? – вход, но я бы сразу ей мог сказать, что в такие леса, называемые по-французски «clos»[29], похожие на плотно сросшиеся леса со сцепленными ветвями, огораживающие храмы в Японии, ни с какой стороны не войти. Здешний остров-лес возвышался, сомкнув верхушки деревьев, что только усиливало впечатление, будто это неприступная крепость или даже целый город-замок.

После этого неожиданное исчезновение из моего поля зрения воровки фруктов. Но ведь она вот только что, одним мощным движением, не сочетавшимся с ее тонкой фигуркой, зашвырнула свою дорожную сумку, далеко-далеко. Или забросила ее, чтобы пометить то место, где она собиралась устроиться на день, на ночь? (Взгляд через плечо в сторону вагонов: на одном из женских лиц мелькнула тень искренней зависти?) И тут я, опуская бинокль, с уже знакомым ужасом осознал: это действительно она спала на запасном сиденье в поезде, воровка фруктов. Да: сколько раз в моей жизни бывало, что я принимал тех, кто мне внутренне в тот момент был ближе всего, стоило им вживую предстать передо мной, за фантомы, за кого-то совершенно другого, особенно бледного, особенно чужого, при том, что именно эта особая, живая бледность в моих глазах делала их особенно другими. Так у меня случалось и с моими детьми: «Кто этот поразительно бледный незнакомый ребенок, открывший мне только что дверь?» – и только через некоторое время: «Батюшки, так это же мой собственный сын!»

Гудение, гул, дрожание: без паники, дали электричество. Вернулись в поезд и поехали дальше, после того как машинист затушил свой окурок ногой (и в этом случае никакой опасности: поля пшеницы не загорятся, пшеницу уже всю убрали, – хотя урожай был самый плохой за последние сто лет, причем не только в бывшей королевской житнице).

И почти сразу остановка, у той во всех смыслах ни с чем не сравнимой станции Лавильтертр, далеко от деревни, которую было не видно и не слышно. Помахал на прощание своим попутчицам, каждой в отдельности, особенно той, что с короткими волосами и жилистыми впадинами под коленками, но ни одна из них не помахала в ответ и даже взмаха ресниц не удостоила; все они, как одна, стоило поезду отъехать, снова, как всегда, превратились в величественных особ и снова стали недосягаемыми.

Я был единственным пассажиром, сошедшим на этой станции, и потому думал, что я тут один. Глубокий вдох и выдох, несколько раз подряд. Вот он, стоит как всегда на своем месте, старенький вокзальчик, давно закрытый и заколоченный. Но хотя бы снаружи покрашенный свежей краской, – может быть, в один прекрасный день он снова откроется, вот только: для кого? Кассы больше не было. Не исключено, что ее и вовсе тут никогда не было. Билетного автомата, впрочем, тоже не видно, – один из признаков оригинальности станции Лавильтертр. А вот еще один: кратчайшая дорога в деревню шла в гору через лес со множеством разветвляющихся тропинок, без каких-либо указателей, так что даже «бывалый ходок», «habitué», к числу которых якобы принадлежал и я, то и дело сбивался с пути, а возвращавшиеся домой местные деревенские жители, если их не встречал кто-нибудь на машине, предпочитали делать большой крюк и идти в обход по проселочной дороге.

Можно было бы поведать и о других признаках исключительности станции. В тот летний день, когда история воровки фруктов созрела для того, чтобы быть рассказанной, к ним добавился еще один. Обе крытые остановки под навесами, с двух сторон от рельсов, которые тут, на коротком отрезке перед станцией, снова шли попарно, одни – в направлении Парижа, другие – в депо, были заняты людьми, но не ожидавшими поезда, поскольку этим ранним вечером никакие поезда уже больше не шли, а двумя клошарами, расположившимися каждый на своей остановке. «Клошар», ведь это слово применимо лишь к опустившимся обитателям больших городов. Но назвать их в данном случае «бродягами» или «скитальцами» тоже было нельзя. Достаточно было посмотреть, как они сидели без движения, один склонившись вперед, устремив неподвижный взгляд – предположительно – на башмаки, совершенно непригодные ни к какой ходьбе, другой, такой же недвижимый, завалился вбок, способный лишь на одно-единственное движение – лечь. Сокращение «бомж», лицо «без определенного места жительства», «sans domicile fixe», тоже не годилось. Ведь отсутствие определенного местожительства могло быть своего рода идеалом. (Во всяком случае, для такого, как я.)

Сначала я не заметил эту парочку, потому что, когда я вышел из поезда, они даже не пошевелились. Ни одна голова не поднялась, ни под навесом крытой остановки тут, ни под навесом крытой остановки там. («Крытая остановка» – совсем не подходящее словосочетание для обозначения полуразвалившихся прозрачных пластмассовых будок, уже давно стоявших без крыш.) Когда же я потом все же заговорил с одним из них, на его «лице с красивым в сущности естественным загаром» обнаружились «в сущности очень живые глаза», и отозвавшийся сразу, так сказать не сходя с места, с «сидячего места», голос звучал «в сущности весьма бойко», – мужчина говорил «в сущности приятным баритоном».

Я поздоровался с ним и потом спросил – нет, не о его жизни, настоящей или прежней, я спросил его о другом: не видел ли он тут до меня кого-нибудь, кто проходил бы мимо, женщину, не маленькую, не большую, не толстую, не тонкую, не белую, не черную, – в последнем случае нечто среднее. «Да, была тут такая. Сначала я подумал: наверное, одна из нас, – но как она сюда забралась, черт побери? А потом пригляделся и понял: нет. Она такая и не такая. Вон тот, напротив, обычно нагоняет страх на людей, все молчит, как пес-молчун. Но перед этой женщиной он и сам вдруг струхнул, поджал хвост, как самый что ни на есть побитый пес. Испугаться такой бабы? Смехота!» И он действительно рассмеялся каким-то на удивление детским смехом. «А как она тут все шастала зигзагом, туда-сюда, по всем путям, то идет так медленно-медленно, то вдруг сайд-степ выкинет, – именно так буквально и было сказано, – а потом вдруг как бросится к тому, напротив, а потом ко мне, оказалось, что она просто что-то искала. И в итоге, похоже, нашла, хотя и не то, что искала, нашла вон там, в ангаре. Что это было? Бог его ведает, она засунула эту штуковину сразу под пальто, когда вышла из ангара, что-то четырехугольное. Книга? Нет, для книги великовата. Но если я правильно помню, ведь раньше бывали и большие книги, верно? Картина? Фотография? Не спрашивай. Меня и собственные-то вопросы раздражают. Когда я был молодым, я проехал всю Африку стопом, со змеею под рубашкой. Стопом – так говорят еще? А вон у того под футболкой маленькая куница, живая. Или, может, хорек? Погляди, как высунул морду из-под ворота, глазки-пуговки, зубы острющие. Мне б такое пальтецо, как у них, а то я все мерзну, даже летом. Африка! Мали. Знаешь песни Траоре Бубакара? «Si tu savais, comment je t’aime, toi aussi tu dois m’aimer»[30]. Хотя у той-то было даже не пальто, а такой балахон, накидка. В школе я несколько лет учил немецкий, но единственное слово, которое помню, – «Wetterfleck», «плащ-палатка». А от тех времен, что я провел на Балканах, у меня засело в башке еще три якобы немецких слова, которые были там в ходу, доставшись в наследство от австрийской монархии, хотя я понятия не имею, что они значат: «Markalle», «auspuh», «schraufzier»[31]. Боже ж ты мой, как она обрадовалась тому, что нашла там в ангаре. Или, наоборот, испугалась? Не знаю, не спрашивай. Сколько раз я пытался открыть дверь этого ангара. И дергал, и тряс, без конца. Никакого эффекта. А она? Пнула разок ногой, и готово дело? Нет. Не могло быть такого. Ничего она не пинала. Она еще ни разу в жизни ничего и никого не пинала. Хотя когда-нибудь придется, если другого не останется, верно? А может, просто все дело в том, что я-то тянул за сломанную ручку – с меня станется, вместо того чтобы, как она, – взять и отодвинуть дверь? С другой стороны, входить в ангар не разрешалось, – неужели она не видела запрещающую табличку? – и уж тем более запрещалось оттуда что-либо выносить, тут, с моей точки зрения, налицо состав преступления – воровство, а если еще имело место открытие двери с применением силы, то еще более тяжкое преступление – кража со взломом, ясно как божий день. Но как она потом с этой штуковиной под накидкой, сияя воровскою и одновременно королевской радостью, села ко мне, близко-близко, чуть не пихнула меня при этом, или, может быть, все-таки действительно пихнула, или даже чуть не спихнула, bel et bien[32]? Может быть, она в самом деле хотела меня спихнуть отсюда? Занять это место для себя? Нет. Уже давно ко мне так мило ни одна девушка не подсаживалась. Подсаживалась? Усаживалась! Уже давно? Никогда, ни разу. И впервые за все время этот, напротив, посмотрел сюда. Какая зависть. Неприкрытая зависть. Неприкрытее не бывает. А потом мы все трое ни с того ни с сего рассмеялись, она – как это сказать? – во все лицо, я, сам не зная почему, а этот, напротив? он тоже смеялся, вместе с ней и вместе со мной, как только умеет смеяться немой человек или как только умеет не умеющий смеяться немой человек».

Я пошел к ангару. Дверь стояла распахнутой настежь, и, хотя со стороны западного горизонта, почти от самой верхней линии гряды холмов Ля Мольер шел низкий солнечный свет, попадавший вовнутрь, внутри ангара было холодно как в подвальном ле́днике. Остановившись на пороге, я бросил взгляд через плечо на того бомжа, который сидел на остановке возле путей в сторону Парижа. Он сразу понял, на что я намекаю: как спальное место ангар ему точно не годился, и потому в ответ на мой взгляд он лишь кивнул, слегка, еле заметно. Весь пол в ангаре был усеян бумагами с печатными строчками, состоявшими в основном из цифр, и мне не нужно было даже нагибаться, чтобы распознать в них невесть откуда взявшиеся банковские выписки из счетов, судя по бросавшемуся в глаза изображенному на каждом листе логотипу одного «всемирно известного» банка, всемирная известность которого была того же толка, что и известность встретившегося мне еще несколько часов назад – или несколько дней тому назад, а может быть, и недель? – на страницах газеты «Parisien» некоего «всемирно известного» галериста. Потом я все же наклонился и перевернул несколько бумажек. Оборотные стороны были чистыми, пустыми. Хотя нет: в горизонтальном свете закатного солнца, освещавшего их, на одном из листков проявилась строчка, но не в виде напечатанного текста, а в виде оттиска рукописной записи, оставшейся от того, что листок был использован в качестве подложки. Рядом – обычный матрац, в обычном состоянии; менее обычным было наличие старой телефонной книги, валявшейся в дальнем углу, и совсем уж необычно выглядела тут микроволновая печь – в ангаре не было ни одной розетки. Или микроволновые печи могут работать и на батарейках?

Руководствуясь мыслью о том, что история воровки фруктов – не детективная история или детективный роман, я запретил себе задаваться подобного рода вопросами, сунул один из листков в карман и вышел наружу, туда, где в последних лучах солнца отливал особой синевой станционный щит с надписью «Лавильтертр». Оба обитателя железнодорожных прирельсовых территорий по разные стороны путей успели тем временем вернуться в исходное положение и задремать, один сидя, другой лежа в своей «будке», abri, без крыши, вместе с детенышем то ли куницы, то ли хорька под футболкой с надписью «Circle City, Alaska», оба были теперь недоступны для общения или просто не хотели больше ни с кем общаться.

Я глядел на мост над двумя парами рельсов, по которому за все это время не проехала ни одна машина и на который, похоже, целую вечность не ступала нога человека, и понимал, что и мне больше нечего сказать. На душе у меня стало как-то торжественно, когда я почувствовал, что все сказано и что я могу ничего больше не говорить. Я ощущал, как превращаюсь в немого, как растет моя немота. Вот теперь и я немой, хотя и по-другому, чем тот, что растянулся там на своей растрескавшейся поломанной пластмассовой скамейке. Совершенно немой, так стоял я перед лицом как будто всеохватного пространства, приподнято немой. Мне представилось, что за опорой моста воровка фруктов упражняется в бросках, но при этом в действительности ничего не бросает.

Солнце зашло. Первый холодок после теплого летнего дня опустился на Пикардию и Вексенское плато. Темные, оттого что сжатые, поля нежданно-негаданно забелели белизной прежде незаметных чаек. Высоко в небе такие же белые ленты облаков, как следы морской пены на песке от прибойной волны. Два небольших облака, выхваченные, одно за другим, лучом уже исчезнувшего отовсюду солнца, тихо двигались навстречу друг другу и ярко вспыхнули в тот самый момент, когда соединились. Не знаю почему, но мне это напомнило один роман, прочитанный в ранней юности: его герой, в конце, видит у себя над головой громоздящиеся облака и представляет себе, что это узилище, из которого нужно обязательно вырваться, или даже не просто темница, а нечто гораздо более мощное – цитадель. Шаг, еще один, чуть другой из-за пчелиного укуса, точнее, благодаря ему; «grace à la piqûre»[33].

В то время, когда разворачивается ее история, воровка фруктов как раз только что вернулась из длительного многомесячного путешествия. Проведя не больше одного дня и одной ночи в Париже, где она жила возле Порт-д’Орлеан, она снова двинулась в путь, спешно покинув дом не только из-за матери, которая исчезла незадолго до ее возвращения с русского Крайнего Севера и на поиски которой она бросилась теперь, но еще и потому, что ею, во сне, владел совершенно определенный, хотя после пробуждения уже не такой определенный и оттого, быть может, еще более пугающий страх за себя. При этом «страх» или «angoisse» было тем словом, которое она никогда не употребляла применительно к себе. Она избегала говорить «Мне страшно», «Я испытываю страх» или «Je suis angoissée», из суеверия (это ее собственное выражение, она сама неоднократно повторяла, что «суеверна до мозга костей»), опасаясь, что если она произнесет это слово, то страх, вместо того чтобы исчезнуть или, по крайней мере, как-то улечься, наоборот, разрастется до невероятных размеров и станет совсем уже неодолимым; и тогда уже никакими средствами от него будет не избавиться; хотя, возможно, надеялась она, никому особо об этом не сообщая, из того же суеверия, кое-какие средства все же имелись.

Ее возвращению из тайги и тундры предшествовали рассказы или, скорее, обрывки рассказов, иногда в форме рисунков, которые она посылала родным, не столько матери, которая уже утратила способность понимать такого рода вещи, да и не только такого рода, сколько брату и прежде всего отцу. Судя по этим посланиям, она целыми днями и ночами, поскольку солнце, не успев сесть, тут же снова всходило (справа? или слева?), сидела где-то на берегу Енисея, Оби, Амура, или как там еще называются все эти реки Русского Севера, и рисовала, раскрашивала, причем не только карандашами, а всем, что попадалось под руку, не обращая внимания на то, соответствуют ли цвета окраске внешнего мира, и запечатлевала происходящее на реках и, еще более самозабвенно, по своему обыкновению, то, что находилось в стороне от берегов, по краям и углам картины, но с особенным удовольствием, во всяком случае, с необычайной подробностью, то, что происходило прямо у нее под ногами. Между делом она выучила русский, язык – так она, по крайней мере, полагала – ее предков, по одной из линий, одной из многих, и на конвертах писала свое имя кириллицей: АЛЕКСИЯ. Время от времени она подрабатывала, официанткой (при этом не раз и не два проливала суп и напитки, иногда бывая неловкой), горничной, работницей на рыбных базарах (на одном из них она привлекла к себе общее внимание, вызвав немалое удивление и став предметом насмешек из-за того, что она оказалась тут единственным человеком без «раскосых» глаз), заварщицей чая и обжарщицей кофе (и с той и с другой работой она справилась лучше всего благодаря своему «timing’у», который и по-русски назывался так же и произносился одинаково – «тайминг»), но особую ловкость она проявила, обойдя всех, кто вместе с ней в тот длинный день находился в лесу, когда работала грибницей (если это занятие можно назвать «работой»). Какому-то мужчине она напомнила его умершую жену. Другой, называвший ее поначалу «деткой», сравнил ее час спустя с Шерон Стоун. А еще один непременно хотел поиграть с ней в футбол. А еще один окрестил ее ЯСНОЙ ПОЛЯНОЙ. А еще один…

В первый день после возвращения все голоса, звучавшие на парижских улицах, от Алезии и Данфер-Рошро до Монпарнаса, казались ей русскими, и потому она то и дело, отвечая на приветствие или обращенный к ней вопрос, и сама переходила на русский. И в голосах птиц в городе ей слышалась славянская окраска. И даже кофейные машины выплевывали славянские шипящие согласные: «ч», «щ» и тому подобные, как и ее собственный паровой утюг, которым она пользовалась сегодня утром.

В действительности у Алексии было другое имя. Но так ее называли все с тех пор, как она в ранней юности исчезла из дома и, считаясь пропавшей без вести, несколько лет, никем не узнанная, в том числе и собственной матерью, обитала на ее участке (отец тогда отсутствовал, брат еще не родился), – по имени святого с похожей историей, Алексия. Только в истории святого родители лишь в час его смерти признали в нем, долгое время жившем безвестным пришельцем в каморке под лестницей их дома, пропавшего сына.

Воровка фруктов уже в подростковом возрасте, до своей жизни «под лестницей», была одержима, как это назвать? «охотой к перемене мест»? «болезненной страстью к бродяжничеству»? которая нападала на нее по временам. С интервалом в несколько месяцев она исчезала, всякий раз на целый день, потом ее ловили где-нибудь за городом, но она никогда не могла объяснить, как она очутилась на платформе грузовой станции или даже под ней, в садоводстве, в проржавевшем автобусе и часто за пределами страны, по ту сторону Альп, Пиреней, Арденн. Она считалась больной, и у ее заболевания имелось название.

После возвращения, когда ее никто не узнал, и потом, когда она снова сошлась с матерью и, по-другому, с отцом, Алексия исцелилась, причем окончательно, от своей страсти к бродяжничеству. Что не означало превращения в домоседку. Живя по преимуществу в своей просторной квартире, которая служила ей одновременно рабочим местом и мастерской, она тем не менее регулярно отправлялась в дальние путешествия, все более или менее спланированные, с ясным представлением о том, куда она движется, и, главное, о том, где она побывала и как: она, как никто другой, обладала безошибочным чутьем по отношению к пространству или даже каким-то чувствованием места, только ей присущим чувством места. С другой стороны, от тех лет блужданий в смятении и потерянности у нее сохранилось нечто, что отнюдь не давило на нее тяжелым грузом, но, напротив, словно окрыляло ее и по временам озаряло проблеском того, что можно было бы назвать тихим высокомыслием.

Ее путешествие в Пикардию, в Вексен, не относилось к числу ее дальних вояжей. При ближайшем рассмотрении (на карте или где еще) это даже и «путешествием» назвать было нельзя, скорее поездкой, потому что на машине или поезде вполне можно было обернуться за один день, из Парижа туда и обратно; многие живущие в Пикардии совершают такие поездки из-за работы, только в обратном направлении, утром в столицу, вечером назад. Хотя и для них это было делом нешуточным.

«И для них»? Означало ли это, что и для воровки фруктов предстоящая поездка обещала быть делом нешуточным? Да, именно это имелось в виду. С ее точки зрения, то, что ей обещалось, не предполагало никаких шуток. Она знала, еще до отъезда, что это даже станет ее первым настоящим путешествием, из разряда тех, о которых где-то было написано, что по ним узнается, в чем «заключается собственный стиль». Она знала это и хотела этого. И, в отличие от матери, которая тогда, отправляясь на поиски своей дочери, мечтала о том, чтобы это было последним ее путешествием, воровка фруктов мечтала теперь, чтобы оно, это путешествие, было бы для нее не последним. Да, это путешествие обещало многое. Хорошее? Плохое? Просто обещало.

Девушка еще ни разу в жизни не бывала в Пикардии. Или скажем так: возможно, она бывала там во времена своего бродяжничества, но в памяти ничего не сохранилось от тех краев. Разве что только название, которое, бог его ведает почему, казалось ей приятным по своему звучанию или просто звучным, отличавшимся от таких названий, как, например, «Нормандия», «Кот-д’Азур», «Эльзас», «Бретань». И хотя она не связывала с этим названием никаких рыцарей или рыцарских замков, в нем слышалось ей, особенно когда она повторяла его громко вслух, что-то рыцарское, что-то, как говорили, «галантное».

Не было никакого сомнения в том, что мать, после того как она стремительно покинула начальственный кабинет в своем банке, должна обнаружиться в Пикардии, причем «ровно» в пикардийской части Вексенского плато. («Ровно» и «точно», прежде самые частотные слова в ее речи, теперь совершенно исчезли из ее лексикона.) Не было никакого сомнения в этом потому, что Вексен был единственной местностью, которую банковская дама еще принимала в расчет, а еще потому, что это нашептало воровке фруктов ее суеверие. А может быть, она бросила спичку на карту? Развела костерок из бумаги и развеяла золу на ветру? – Как вам будет угодно. Что вам больше нравится.

Перед началом своей одиночной экспедиции воровка фруктов встретилась с отцом в ресторане «Mollard» против вокзала Сен-Лазар. После многомесячного пребывания на сибирских реках ей бросилось теперь в глаза, как отец постарел, – вернее, что он уже выглядел таким старым задолго до ее путешествия, но только сейчас она обратила на это внимание. Впрочем, это ее нисколько не напугало. Скорее понравилось. Как ей вообще с незапамятных времен все нравилось в отце и точно так же в матери, и, может быть, даже еще в большей степени, в ее брате, который был на десятилетие моложе ее.

Отец, как всегда в темном, правда, местами испорченном мелкими зацепками, как от терновых колючек, костюме от Диора, с платочком в нагрудном кармане, в английских туфлях, начищенных до блеска, но изрядно, впрочем, растрескавшихся, со стоптанными каблуками, прежде чем сказать: «Россия! Интересно послушать!», поведал, не без волнения, краснея по ходу рассказа, о том, как он шел от кладбища на Монмартре, возле которого он жил, уже давно в одиночестве, по Будапештской улице, где от каждой парадной ему улыбались проститутки, молча, старые шлюхи, почти древние старухи, с соответствующей раскраской, подчеркивающей их нежелание молодиться, и эти тихие улыбки, которыми светились их окаймленные черным глаза, говорили о том, что они ничего от него не ждут, ничего не хотят, да и вообще, похоже, ни от кого уже ничего не ждут и не хотят.

Когда же она потом начала рассказывать о России, было видно, что он ловит каждое ее слово и, склонившись к ней, буквально считывает все по губам и потому повторяет за ней, отзываясь эхом, целые концовки фраз. В свое время, когда она была еще ребенком, он точно так же держал себя с ней, повторяя и удваивая ее движения и жесты. Это особенно бросалось в глаза, превращаясь чуть ли не в гротескную пантомиму, если с его ребенком что-то случалось, какая-нибудь неприятность, беда, или если ему причинялась, пусть неизбежная, боль. Если ребенок от усталости начинал клевать носом, то и у отца, без всякого его намерения, совершенно непроизвольно, точно так же свешивалась голова. Если ребенок пускался в рев оттого, что схватился рукой за крапиву, то почти одновременно, то есть не так, как отзывается настоящее эхо, из груди взрослого вырывался крик боли. А если игла медицинского шприца вонзалась в подушечку детского пальца, то отец вздрагивал в десять, а то и в двенадцать раз сильнее, чем его крошечная дочь.

Удивительно, хотя, может быть, и нет, что именно этот человек стал для нее потом таким авторитетом. Возможно, это объяснялось присущим ей чувством семейственности, таким же глубоким и всепроникающим, как присущее ей чувство места, но проникающим еще и в прошлое и обусловившим свойственное ей почитание (не культ) предков, о которых она знала только по рассказам или по обрывочным воспоминаниям других. Но почему из всего клана только этот человек, ее отец, стал для нее единственным авторитетом, вообще единственным авторитетом, единственным на всем белом свете? На этот вопрос нет ответа. Так было, и все. Как было, так и было.

Как и теперь, когда она спросила, что ей заказать тут в «Mollard», признание за отцом авторитета, единственно значимого для нее, составляло по временам часть игры. Но в некоторых случаях она относилась к этому с полной серьезностью, ей нужен был этот авторитет; она нуждалась в нем, словно от него зависела если не вся жизнь, то, по крайней мере, этот день, и последующий, и вообще, в принципе, последствия. Сегодня и был именно такой серьезный случай. Было нечто, что ее занимало. Ее занимали последствия.

Подобно тому, как отец, слушая русские рассказы дочери, не сводил глаз с ее губ, так и она не отрывала взгляда от его губ, когда речь зашла о причине их встречи. Она ни разу не перебила его ни одним вопросом, предоставив ему возможность свободно говорить, и все только смотрела на него большими и на удивление доверчивыми глазами, даже тогда, когда он запинался и, как часто у него бывало, терял нить разговора, и даже тогда, когда он, по своему давнему обыкновению, вдруг начинал нести какую-нибудь ерунду или в чем-то явно ошибался, что она тут же замечала, но никогда его не поправляла: даже в этом, даже в этой ерунде, которая вдруг выскакивала из него, в его ошибках, фактических и логических, которые не так уж редко проскальзывали у него, все же что-то есть, верила воровка фруктов, что-то, чему она должна следовать, непременно держась за каждое слово. А всякие отвлечения или постоянную отвлеченность, готовность отвлечься, свойственную ее отцу во время разговоров, – одна из его характерных черт, – она доверчиво воспринимала, о чем свидетельствовали не только ее большие глаза, но и напряженно раздутые ноздри, как часть преподносимых ей уроков дня или уроков жизни. Стоило отцу, к примеру, устремить взор к мозаикам начала прошлого века на стенах или на потолке, ко всем этим цветам, павлинам и прочим красотам, она послушно следовала за его взглядом, ожидая обнаружить в разноцветном, с проблесками золота и серебра, мозаичном сверкании отеческое наставление. И только на одну мозаику над их головами она взглянула совершенно самостоятельно, по собственной воле: на ту, где была представлена гирлянда фруктов, вся составленная из разных плодов. Она не просто смотрела, – она смотрела влюбленными глазами на эти как будто настоящие блестящие яблоки, закинув по-особому голову, как умела только она: чуть склонив ее вбок и подняв лицо кверху, словно к макушкам деревьев.

Относительно ее плана отправиться на поиски матери и связанной с этим предстоящей поездки в глубь страны, «во французские дебри», как он это называл, считая себя географом и историком одновременно, отец, между закусками и основным блюдом, а потом между основным блюдом и кофе, отпускал время от времени замечания, в которые дочь внимательно вслушивалась, относясь к ним, хотя они этого и не предполагали, как к необходимым для этого путешествия ориентирам и обязательным к исполнению указаниям. (Во время еды старик не произносил ни слова, он никогда, сколько она его помнила, не умел делать два дела сразу.)

«Твой Исаак Бабель тоже был, кажется, в Вексене, сто лет назад, и в одной из своих книг, уже не помню в какой, рассказывает о деревнях, в которых вдоль дорог можно увидеть одни сплошные высокие каменные стены без окон вместо домов, деревни, напоминающие крепости времен Столетней войны… Пикардийский сыр ложится камнем в желудке, но если взять несколько маленьких кусочков и добавить в тесто, то это придает пирогам совершенно особый вкус… При встречах с мужчинами всегда надевай очки, желательно с толстыми стеклами, как у женщин из голливудских фильмов… без этого твои глаза, как кто-то, не знаю точно кто, предрекал сразу после твоего рождения, “сведут их всех с ума”… Если ты опять интересуешься перьями хищных птиц: перья канюка ты, как правило, можешь найти где-нибудь на краю леса, особенно там, где много густых кустов, – и вот когда они туда залетают или вылетают оттуда, не важно, за добычей или просто так, они частенько, в полете, теряют одно из своих перьев, с крыльев, то есть сбрасывают не по собственной воле, и всегда только одно, но зато самое роскошное из всего оперенья; орлиное перо, очень длинное, может, если тебе посчастливится, лежать в чистом поле, скорее вдали от всякого леса, и тоже в одном экземпляре; а вот что легко можно добыть, так это целые соколиные крылья, искать нужно по преимуществу в небольших, но зато тесно засаженных лесах, где соколы, то ли в погоне за добычей, то ли в любовном угаре, мчатся близко к земле, а главное – по горизонтали, и как слепые, может, по молодости или по старости? врезаются со всего размаху в ствол дерева; ястребы же тебе могут попасться и целыми, когда будешь там в Пикардии собирать перья, вместе с мертвыми фазанами, и сами мертвые, и те, кого они атаковали где-нибудь на пашне, тоже мертвы; и даже целые крылья соек – какая синева нежных перышек у основания крыла! из-за которой их растаскивают на украшение шляп в альпийских землях – будут тебе там буквально падать с неба, тебе только нужно будет – тебе вообще обязательно нужно иметь в дороге острый складной нож – отрезать крыло от туловища (она не стала поправлять отца и воздержалась от замечания, что сойки не относятся к хищным птицам)… и никому не говори, что ты ищешь… это, кажется, у Бабеля сказано об одной героине: “Она не была храброй, но была сильной, сильнее собственного страха”? Не знаю, в любом случае эту фразу сказал кто-то из славян… Ах, эти пары, танцующие танго, как они неожиданно отворачивают головы друг от друга: вот так и нужно отворачиваться, чтобы не видеть – не видеть что?.. Твоя мать, она жива, это я точно знаю, и она хочет, чтобы ее искали, причем искала именно ты, это я тоже знаю наверняка, она отзовется только на твой зов, на твой голос, я знаю это совершенно определенно… Обращай внимание на забытые вещи, висящие на вешалках в барах и гостиницах: она большая мастерица забывать что-нибудь в таких местах – шали, шляпки, шарфы… Она не пропадет, хотя и предрасположена к тому, готовая поддаться соблазну – плюнуть на себя, распуститься, опуститься, с давних пор, по крайней мере, на некоторое время, я знаю это… и никто ее не убьет, хотя, сколько мы с ней были знакомы, ее так и тянуло к этому: встретить кого-нибудь, кого бы она могла довести до того, чтобы он ее убил… Любительница опасных искусительных экспериментов… Это лучше звучало бы по-английски, как название или припев какой-нибудь песни: «woman of dangerous tries»[34] или «woman of dangerous trials»[35]?.. – Двусложные слова все же более мелодичные и лучше годятся для пения, чем односложные… Боже ты мой, как мне опротивели детективы, и как я ненавижу всех детективщиков, вместе взятых! Вот слушай: идея совершенно другого детективного романа: на большом всемирном конгрессе, на генеральном собрании авторов детективов взрывается бомба и убивает всех разом, всех без исключения, – и догадайся, кто заложил бомбу?.. Сейчас как раз новолуние, там, за городом, ты увидишь ясные звездные ночи, и смотри у меня, не пропусти ни одной падающей звезды, август – месяц звездопадов… Хорошо плавать в ручьях и небольших речках, вроде Виона, Троена, вниз по течению, только осторожно, иногда попадаются глубокие илистые ямы, хотя сквозь прозрачную воду кажется, что там твердое дно, так что главное – не навернись там у меня, а то я вот однажды, когда купался в Троене, или нет, в Эпте? сделал шаг и провалился, по самую грудь… Фильмы в сельских залах для торжеств, а сейчас, летом-то, может, и под открытым небом?.. Комната с завтраком в Лавильтетре, Монвиле, Шомоне, ничего особенно деревенского. Когда идешь по дороге, никогда никого не пропускай, не отступай ни на йоту… к тебе никто никогда не прикоснется, если тебе это будет не по нраву, не говоря уже о том, чтобы обнять… никто не желает тебе зла… Ты только взгляни на них, твоими глазами, и все, даже пьяный в стельку гуляка, и последний мерзавец, известный далеко за пределами своей округи, и деревенский дурачок – он в первую очередь – все они будут стараться обходиться с тобой по-доброму, в меру своей, да! доброты, и будут желать тебе делать только добро, как они, да! все, вместе взятые, с незапамятных времен желали кому-нибудь сделать добро. Натрескавшийся в дымину пропойца с глубоким поклоном уступит тебе дорогу, а сам, наверное, при этом свалится и полетит кувырком в заросли чертополоха на обочине. Лживый язык мерзавца, вот только что свисавший семью раздвоенными жалами из семи звериных морд, непременно превратится в ангельский язык наподобие языка пламени, сошедшего на его головы как в день Святой Троицы. А деревенский дурачок протянет тебе леденец, который он приберег именно для этого случая и не одно десятилетие носил его с собой, спрятав в самой глубине кармана брюк. Никогда и ни за что на свете с тобой не может ничего случиться, дорогая воровка фруктов, по крайней мере, вовне… Внутри еще возможно… Ах, твое сердце: оно создано, чтобы разрываться на части из-за всякой ерунды, и задумано таковым, и точно так же ты создана и задумана так, чтобы обливаться холодным предсмертным потом, в страхе, что никогда больше не очнешься, и вместе с тем: нет никого более радостного, более наполненного радостью, более талантливого в радости, чем ты, воровка фруктов!»

Последовала череда старческих вздохов. Но только первый вздох был всерьез, все остальные, как это у него бывало при повторах, были наигранными. Но дочь и к этим вздохам отнеслась серьезно. Она вообще все его высказывания воспринимала серьезно и сверхсерьезно.

А вот как завершил отец свои наставления, которые он преподнес ей в качестве напутствия в дорогу: «Избегать встречного света. То есть: только в самый полдень, когда солнце стоит в зените, можно идти с отблесками солнца на лице, а так – утром и вечером, когда оно уже садится и светит со спины. Встречный свет обманывает, увеличивает, уменьшает. Кошка выглядит лисой, волкодав скукоживается до размеров пуделя, ребенок превращается в монстра, из монстра получается ребенок. И еще: следить за тем, чтобы были перерывы, как можно больше. С каким облегчением я всякий раз вздыхал и начинал дышать ровнее, когда какая-нибудь драматическая история прерывалась словами “А тем временем”. Это промежуточное время, оно в твоей власти. И не давай никому его отобрать у тебя! В это промежуточное время, на промежуточных отрезках пути, и происходит, случается, является, пребывает главное. Искать, останавливаться, звать, мчаться, прочесывать леса, даже самые маленькие, в первую очередь их, присматриваться с особенным пристрастием к главным дорогам, городам, деревням, хуторам, в первую очередь к ним, это да. Но в перерыве, в промежуточное время, выбирать дорогу за садами, вреда от этого не будет. И тем временем обстоятельно, можно даже часами, завязывать и развязывать ботинки, выставив одну ногу вперед и сосредоточив взгляд исключительно на носке башмака, дав свободу ногам, которые пойдут впереди тебя. И еще: раз в день горячий обед. Расписаниям автобусов не верить. Карты складывать аккуратно. И всегда надевать две пары носков…»

Отец, наверное, еще долго продолжал бы в том же духе. Но ему помешали: метрдотель подвел к соседнему столику трио или квартет политиков, в сопровождении двойного квартета журналистов, – если это были, конечно, они. Пришельцы еще не успели рассесться, как старик, ни к кому не обращаясь, ни к дочери, ни к новым посетителям, довольно громко заговорил в пустоту: «С утра до ночи тебя кормят ими по телевизору. Никуда от них не деться. Часами одни и те же физиономии, одни и те же ухмылки, одно и то же наигранное переглядывание. И вот теперь они еще внедряются в реальность, являются средь бела дня, загораживая свет своими костюмами и галстуками похоронных агентов и супертренеров футбольных команд, и даже тут, в реальности, продолжают как члены тайных союзов и заговорщики прикидываться элитой, которая никому не нужна, и демонстрировать власть, которой уже давным-давно нет. Единственное, что осталось в их власти, – вести войны вовне, а меж собой келейно мочить друг друга. Проваливайте. Избавьте нас от своего присутствия, по крайней мере, здесь, в реальности. Прочь отсюда, вы, посягающие на то немногое, что осталось от здесь и сейчас. Исчезните из моего дня. Ну почему, скажите на милость, метрдотель не посадил мне за соседний столик короля Людовика Святого и его дорогого, милого друга, его веселого биографа господина Жана де Жуанвиля? С Людовиком и Жуанвилем, живыми и реальными, это была бы совсем другая история. Это был бы праздник. А тут – материализовавшаяся нечисть, совсем другая история».

Тираду никто не услышал. История так распорядилась. Воровка фруктов одним своим видом отвлекала внимание. А кроме того, она, со своей стороны, отвлекала отца, – заговорив почти шепотом и словно заражая его своим тихим голосом, – она заметила как бы между прочим, что поданный им кофе, «Blue Mountain» из Ямайки, явно пережарен и потому такой горький и невыразительный на вкус, никак не соответствующий настоящему вкусу кофе с Голубой горы, свойственному ему при правильной обжарке, ведь у него именно настоящий своеобычный вкус. А еще она легонько дернула отца за рукав и кивнула в сторону молодой официантки, которая ловко обходила столы, неся нагруженный бокалами поднос так, что ни один из бокалов не покачнулся, – какая разница по сравнению с ней в той же роли на берегах таежных рек, будто хотела сказать воровка фруктов.

Потом ей захотелось поскорее распрощаться с отцом. В былые времена, когда у нее в виде исключения еще имелось собственное мнение относительно того или другого, она однажды, в виде исключения, сформулировала свое мнение, сочтя, что мать поступила совершенно правильно, бросив отца. От этого мнения, как и вообще от всякого мнения, она уже давно избавилась. Кто кого в принципе бросил? Она не знала этого и даже не хотела знать. Если бы кто-то спросил ее мнения, она в лучшем случае воскликнула бы как Джейн Эйр или как Джейн Остин?: «Мое мнение?!», но не испуганно, как героиня английского романа девятнадцатого века, а как бы между прочим, просто так. Ей всегда не терпелось, после часа общения с отцом, поскорее расстаться с ним. Вернуться в мир его дилетантских исторических и географических открытий, к его гомерическим, бьющим ключом, словесным потокам или еще к чему. Нельзя сказать, что он был ей милее на расстоянии. Но с годами, к концу каждой их встречи, он все больше напоминал ей тех, кого в старых фильмах, по крайней мере, во французских, называли «le gorille», «гориллой», в смысле «телохранитель». А когда она, с другой стороны, однажды сказала, что у него руки как у гориллы, и он ее спросил, что она имеет в виду, она подтвердила, что именно так буквально она видит его руки – как руки человекообезьяны, и добавила от себя: «Прекрасно!»

Стоило ему уйти, как он тут же исчезал у нее из головы, так было и сейчас, перед вокзалом Сен-Лазар. Она его чуть ли не вытолкала. Еще не хватало, чтобы он ее провожал до поезда и следил там за ней! А смотреть ему вслед, провожая взглядом: нет уж, увольте! Она никогда, даже в детстве, не смотрела вслед уходящему отцу. Он же, если уходила она, делал наоборот: всякий раз она чувствовала у себя за спиной его взгляд, и это не всегда было приятно. Бедный дурачок, любитель пытливого всматривания. Или пытливое всматривание являет собою один из гомерических источников?

Но потом, впервые в жизни, и она стала смотреть вслед исчезнувшему из поля зрения отцу: «Ты непрерывно что-то планируешь, проектируешь, намечаешь, даешь советы. А сам при этом совершенно беспомощный: если тебя о чем-то спросит приезжий, ты точно скажешь, где что находится, но если ты сам отправляешься в путь, то уже на первой развилке ты думаешь: где я?» В ее глазах, смотревших ему в спину, отец предстал теперь в образе постаревшего заключенного, только что выпущенного из тюрьмы, временно. И, глядя на него, она вспомнила, как ребенком бросалась открывать ему письма и разворачивать, а главное – сворачивать карты, последнее отцу почти никогда не удавалось.

Наконец одна. Так буквально думала она, пересекая «Зал потерянных шагов»: «Наконец-то одна!» Зал потерянных шагов? Обретенных шагов! И она принялась размышлять, как это так получилось, что она, проведя чуть меньше двух часов с другим человеком, причем с одним из тех немногих, кто для нее что-то значил, испытывала такое облегчение от того, что оказалась снова одна, что может самостоятельно идти своей прямой дорогой, куда ей заблагорассудится, и это при том, что за все месяцы, проведенные до того в России, она едва с кем или даже просто ни с кем не общалась.

А потом, шагая своей прямой дорогой в толпе, она больше ни о чем не размышляла. Не только отец улетучился у нее из головы, но и все предшествовавшее, равно как и все ей предстоящее. Не было ни «откуда», ни «куда», ни стрелок часов, ни реального времени, и даже теперешнего, летнего времени тоже не было. Она погрузилась в универсальное забвение, в сомнамбулическое состояние средь бела дня, которое, впрочем, принципиально отличалось от того бессознательного блуждания по окраинам поселков в ранней юности. При этом она знала не только, кто она и где находится. Помимо того ее глаза и уши были открыты – всему и вся? Нет, ее глаза и уши были открыты то для одного, то для другого, не очевидного в этот час ни для кого другого в толпе. Откуда такая уверенность? Откуда это известно? – Так рассказывается. Так разворачивается история.

Она увидела кого-то, кто плакал, совершенно очевидно, впервые за долгое время, а может быть, и вообще в первый раз. Мужчина или женщина? Не важно, к тому же она не обратила на это внимания. Кто-то стоял, спрятавшись за колонной. Спрятался от полиции? Спрятался, потому что хотел огорошить кого-то, кто должен был выйти из как раз подъезжавшего поезда? Ни то ни другое: он стоял там, спрятавшись за колонной, потому что это было его место, причем не только в этот час – уже и вчера, целый день, с момента открытия вокзала ранним утром до его закрытия в полночь, – и на Пасху он уже стоял там, за своей колонной, и на прошлое Рождество, в сочельник. А вон тот старик на костылях, похожий на карлика, с горбом, пробивавшийся шаг за шагом сквозь всеобщую беготню и суету, делая паузу после каждого шага, и теперь, выкинув вперед костыли, под наклоном, немного вбок, уцепившийся окончательно и бесповоротно, не в силах больше двигаться, за какие-то перила или ограждение, со своим горбом, нависавшим над головой, – этот «остов», готовый вот-вот рассыпаться там, среди толчеи и толкотни, был не таким уж и старым и всего десять-двадцать лет назад играл в футбол, профессионально, во второй лиге, а в начале своей карьеры, один год, даже в первой. Он не был особо богатым, но все же при некоторых деньгах, которые у него потом выманил обманным путем один друг и советчик. Еще сегодня утром он в какие-то минуты чувствовал себя вполне уверенно, выйдя на улицу с воспоминанием об ударе от центральной линии, том первом своем забитом голе, когда после того, как мяч пролетел в воздухе и сетка ворот всколыхнулась оттянутым пузырем, в памяти, как в замедленной съемке, все игроки повернулись к нему, не веря, а он, удивленный больше других, и сам не верил своим глазам. Теперь же –

Уже на перроне она опять развернулась и в одном из многочисленных вокзальных магазинов, вверх-вниз, вверх-вниз по лестницам, купила себе матерчатую сумку, с множеством накладных, боковых и задних карманов, которую она сразу окрестила «воровской сумкой». Вернувшись на перрон, она дошла до самого края, до той части, где уже не было крыши, и, хотя поезд уже был подан, остановилась постоять там, под небом, с высоты которого, усиленный впадиной под просевшими рельсами и высокими домами по обе стороны путей, несся отчаянный галдеж чаек. Белых бабочек, которые одна за другой выпархивали из темноты впадины и мерцали над ней на солнце, можно было на первый взгляд принять за чаек. «Transilien» – так назывались все поезда, отправлявшиеся из Парижа в регион Иль-де-Франс, она же, только что вернувшаяся с Дальнего Востока, прочитала вместо этого «Transsibérien».

Воровка фруктов сосредоточила свой взгляд потом скорее на рельсах у нее под ногами. Прежде, причем не только ночью, но и среди белого дня, как теперь, там можно было наверняка увидеть шмыгающих между шпалами крыс. Сегодня же, как уже давно, тут не было ни единой. Ей почти не хватало этих крыс там внизу под ногами. Повсюду смертельно чистая пустота. Ей «почти» не хватало шмыганья? Не просто «почти». Но зато из щебенки, которой было засыпано полотно дороги, пробивалось что-то красно-зеленое, тянулось вьюнком наверх, по стенке грубо забетонированного ограждения, почти к самым ее ногам, к краю платформы: какое-то растение, которое напоминало помидорный куст и которое, как выяснилось позже, таковым и было: когда она склонилась к нему, гроздья мелких, круглых, темно-красных зрелых помидоров буквально сами отдались ей в руки, проскользнули у нее между пальцами, которые ей даже и собирать в горсть не пришлось, чтобы сорвать плоды и сунуть их к себе. Ей то и дело попадались, на протяжении всей ее жизни, плоды, да еще какие роскошные, которые росли в самых невероятных местах. Но помидоры на железнодорожных путях вокзала всемирно известного города –

В поезде она моментально заснула. По своему обыкновению она спала глубоко и без снов. Когда она проснулась, поезд как раз остановился у какой-то станции на возвышенном месте, с видом на широкую реку, в которой она, только выйдя уже из вагона, узнала Сену. А рядом обнаружилась еще одна река, по ширине едва ли треть, а то и четверть от ширины Сены. Или это какой-то боковой ее канал? Нет, это была вторая река, Уаза, – воровка фруктов оказалась в месте слияния двух рек, там, где Уаза впадает в Сену, на железнодорожной станции, которая, соответственно, называлась «Conflans-Fin-d’Oise», Слияние-Конец-Уазы.

Она вовсе не собиралась к месту слияния двух рек. Но она проспала и проехала лишнюю остановку, вместо того чтобы выйти в Сент-Онорин, где собиралась сделать пересадку. Теперь же она ничего не имела против того, чтобы посидеть какое-то время там, где одна река вливается в другую.