Помоги проекту - поделись книгой:
Репрессивное забвение может реализовываться менее драматично и более эффективно посредством «структурного насилия», под которым подразумеваются скрытые формы цензуры вроде ограничения доступа к общественным и культурным ресурсам. В патриархальных обществах женщины лишены доступа к печатным изданиям или этот доступ значительно затруднен, что практически означает и невозможность посещения архивов и библиотек. «Мужчины располагают большой привилегией рассказывать свою историю. Воспитание позволяет им лучше развить в себе такую способность; их руки владеют пером»[43]. Эта прозорливая сентенция содержится не в одном из эссе Вирджинии Вулф, написанном в двадцатых годах прошлого века, а уже в 1817 году в романе «Доводы рассудка» Джейн Остин. Нечто подобное можно сказать о других социальных группах, дискриминируемых в социальном, религиозном или расовом отношении. «Структурное насилие» обеспечивает такое положение дел, когда одни голоса слышны, а другие нет. Целые этносы, вроде коренного населения Австралии или США, считаются «не имеющими истории» лишь потому, что они не могут предъявить письменных свидетельств, документов и архивов. Своего рода иконой постколониального дискурса стал текст Гаятри Чакраворти Спивак «Могут ли угнетенные говорить?»[44]. Она убедительно демонстрирует, что определенные члены общества оказываются лишенными собственного голоса. В этом случае, чтобы молчание было нарушено и забытое вновь заговорило, должны измениться не только рамки памяти, но и властные отношения.
Охранительное и совиновное забвение для защиты преступников
Когда преступникам становится ясно, что их власть близка к своему крушению, то они принимают меры по сокрытию и маскировке собственных злодеяний, чтобы избежать возмездия. Высокопоставленные нацисты меняли после 1945 года имена и идентичности, стирая тем самым свою вину за то, что совершали в прежние годы. Пока преступники остаются у власти, та защищает их; когда их лишают власти, они делают ставку на забвение. Лихорадочно заметая следы, преступники стремятся избавиться от исторических свидетельств собственных злодеяний, чтобы уклониться от судебного преследования и ответственности. Например, в Южной Африке режим апартеида накануне демократического переворота в 1990 году тоннами уничтожал архивные материалы, которые могли бы фигурировать в качестве доказательств на будущих судебных процессах[45].
Перед окончанием Второй мировой войны семь миллионов членских карточек из кадрового архива национал-социалистической партии были вывезены для уничтожения на бумажную мельницу под Мюнхеном, где в суматохе последних дней войны про них забыли, а позднее они попали к американцам. Теперь эти членские карточки хранятся в Федеральном архиве (Berlin Document Center), где их в 2003 году обнаружили историки, оповестившие о своей находке общественность. Спустя семьдесят лет картотека «напомнила» о поколении, которое забыло о своем членстве в нацистской партии[46].
Кристиан Майер и Герман Люббе говорят об обновляющей и трансформирующей силе молчания и забвения. Однако совершенно необходимо провести различие между этим трансформирующим молчанием и совиновным молчанием. Последнее недопустимым образом поддерживает status quo, который защищает преступников и продолжает дискриминацию их жертв.
С января по декабрь 2010 года немецкая общественность была взбудоражена сообщениями о случаях сексуальных домогательств, которые происходили в школах-интернатах при различных церковных учреждениях. Ряд жалоб и свидетельских показаний предал гласности такие случаи, когда преподаватели и священники этих учебных заведений на протяжении десятилетий совершали развратные действия по отношению к детям и подросткам. Ответственные лица, к которым поступали жалобы, реагировали на них стремлением забыть о неприятных инцидентах. Забвение подразумевало целый спектр различных стратегий, таких как умаление серьезности события, его игнорирование, проволочки с разбирательством. Закрывая глаза на случившееся, ответственные лица считали, что проблема исчезнет сама собой. Совиновное молчание возникает под воздействием табу, то есть социальных норм, которые укоренены в сознании так глубоко, что не требуют эксплицитных запретов для их исполнения. Табуированными оказываются не только сами преступные деяния, но и их публичное обсуждение. В таких случаях молчание понуждает к конформизму, поэтому необходимо гражданское мужество, чтобы воспротивиться давлению, ибо публичные выступления могут обернуться потерей позитивного имиджа и общественным осуждением. Чтобы прервать молчание, которое десятилетиями покрывало сексуальные посягательства на детей и подростков в публичных и частных учебных заведениях, а также в семьях, потребовался радикальный пересмотр ценностей в обществе, понадобилась чуткость по отношению к самым слабым его представителям[47].
Забвение приобретает в подобных ситуациях три формы, которые взаимно стабилизируют друг друга:
– охранительное молчание преступников;
– симптоматическое молчание травматизированных жертв;
– совиновное молчание общества.
Совиновное молчание защищает преступников от наказания и привлечения к ответственности. Когда все три формы молчания собираются вместе, преступление может долго и надежно скрываться. Пока нарушить молчание и заявить о своих правах готовы только жертвы, их усилия обычно тщетны. Нужно, чтобы к этим усилиям присоединилось желание общества помочь этим жертвам в реализации их прав. Лишь тогда голос жертв усиливается средствами массовой информации. А еще необходима радикальная переоценка ценностей под знаком защиты прав человека. Подобная переоценка произошла в восьмидесятых и девяностых годах, когда проявилась новая чуткость к страданиям жертв Холокоста, рабовладельчества, колониализма и диктаторских режимов. Вслед за переоценкой ценностей во многих странах изменился социальный климат, и общество, перестав защищать преступников, обратило свое сочувствие к их жертвам.
Конструктивное забвение – tabula rasa на службе новых начал в политике и биографиях
Я начала с амбивалентной оценки памятования и забвения, поэтому следует напомнить и о положительных аспектах рассматриваемого предмета. К числу тех, кто обращал наше внимание на благо забвения, принадлежал Бертольт Брехт. Его стихотворение «Хвала забывчивости» заканчивается следующими строками:
Откуда, если не из забвения, взять силу и мужество человеку, поверженному разочарованием, бедами и страданиями, как иначе противостоять снова и снова неблагоприятным обстоятельствам? Подобную жизнестойкость психологи именуют ныне резилентностью. Гуго фон Гофмансталь под несколько иным углом зрения рассматривал конструктивное забвение, позволяющее преодолеть страдания и утраты. Он использовал понятие преображения, под которым понимал существование на границе между памятованием и забвением. «Хранить приверженность утратам, неизменно стоять на своем до самой смерти – или же жить, продолжать жизнь, преодолевать, преображаться, отказаться от цельности своей души, но все же сохранять себя в этом преображении, остаться человеком, не опуститься до животного беспамятства»[48].
Брехтовскую хвалу забывчивости можно распространить и на творческие процессы, ибо забвение способно стимулировать художественную и интеллектуальную креативность. Не только прибыток знания, но и его отсутствие играет при определенных условиях положительную роль. Это понимал Гёте, который в разговоре с Эккерманом заметил: «Но знай я тогда так же точно, как знаю теперь, сколь много прекрасного существует уже в течение тысячелетий, я не написал бы ни единой строчки и подыскал бы себе какое-нибудь другое занятие»[49]. О том же говорит его Фауст: «Но жалок тот, кто копит мертвый хлам, / Что миг рождает, то на пользу нам»[50].
Совсем при других обстоятельствах к похожей мысли пришел еврейский филолог Эрих Ауэрбах, который в годы Второй мировой войны находился в турецкой эмиграции. Там он написал между 1936 и 1947 годами свою главную книгу под названием «Мимесис», где сформулировал совершенно новую концепцию западной литературы. Исследователи пришли к единодушному мнению, что эта книга могла возникнуть только потому, что у автора отсутствовал доступ к хорошей научной библиотеке. Таким образом, наряду с репрессивным и охранительным забвением существует внушающее оптимизм конструктивное забвение, которое является основой для интеллектуальных инноваций, для изменения идентичности и для новых политических начинаний.
Кстати говоря, тот факт, что еще до шестидесятых годов XX века между Германией и Турцией уже наблюдалась волна миграции, оказался совершенно забытым. Только та первая волна миграции шла в обратном направлении, из Германии в Турцию. В тридцатых годах Кемаль Ататюрк пригласил в Турцию немецко-еврейских интеллектуалов, которым грозили преследованием нацисты; приток этих эмигрантов должен был оживить в Турции науку и искусство. Эту забытую главу германо-турецких отношений восстановил турецкий документалист Эрен Онсёз в фильме «Без родины» (Eren Önsöz, 2016).
Как после развода неожиданно приходится заново перестраивать семейные и дружеские связи, так и после изменения политической системы многое быстро забывается. После 1945 года портреты Гитлера и изображения свастики были немедленно убраны, а такие книги, как «Моя борьба», которые стояли на книжных полках в каждом доме, бесследно исчезли. Во времена расчистки развалин, «коммуникативного умолчания» (Генрих Люббе) и экономического подъема слабость памяти, как это случилось в Западной Германии, действительно придавала силу. Вслед за переломными событиями 1989 года вновь произошло нечто похожее, но уже с обратным знаком. Когда на востоке Германии начали возникать новые музеи, обнаружился острый дефицит портретов Хоннекера, которые ранее были поспешно уничтожены. Однако в эпоху интернета все быстро меняется, ныне опять можно через eBay приобрести его портреты, даже в позолоченном багете. После 1989 года школьникам бывшей ГДР пришлось по указанию учителей вырывать из учебников истории целые главы. Чувства, испытываемые при этом юным поколением, описала Яна Симон, внучка Кристы Вольф, в своем романе 2002 года: «Не осталось места, где они могли бы найти свое детство. Почти все Дома молодежи закрыты. Некоторые из старых автомобилей сожжены. Улицы переименованы. Школы тоже. Сменилась меблировка родительских квартир, дома отремонтированы, исчезли прежние продукты, знакомые с раннего детства <…> все исчезло. Их старые учебники валялись возле мусорных контейнеров, учебники по истории рабочего класса, отрывки из которых заучивались наизусть. Школьные комнаты боевых традиций, памятные места, где проходили бессмысленные торжественные линейки со знаменами, все стерлось из памяти»[51].
Или же кануло в огромную мусорную яму, которая не была, как у Эмерсона, частью динамики обновления западной культуры, а оказалась результатом радикальной переоценки ценностей в изменившейся политической системе. Когда происходит расчистка истории путем устранения школьных учебников и памятников, речь идет не о поспешном стирании следов, а об установлении tabula rasa, что отвечает потребности в быстрой и эффективной адаптации к новым условиям.
Кристиан Майер в своей книге «Заповедь забвений и неотвратимость воспоминаний» подчеркивает значение забвения как особого культурного достижения[52]. Он пишет о том, как после гражданских войн совместное забвение ее ужасов умиротворяет общество. Майер приводит примеры гражданской Пелопонесской войны в афинском полисе и Тридцатилетней войны. Мирный договор 1648 года, подписанный в Мюнстере и Оснабрюкке, содержит формулу «perpetua oblivio et amnestia» («вечное забвение и прощение»).
Исторически подобный принцип всегда способствовал ускоренной политической и социальной интеграции после гражданских войн. После Второй мировой войны терапия забвением послужила основой для строительства новой Европы. Это подтверждается речью, произнесенной Уинстоном Черчиллем в 1946 году перед студентами Цюрихского университета: «Мы все должны будем повернуться спиной к ужасам прошлого. Мы не можем позволить себе нести за собой через время ненависть и жажду мести, произрастающую из былых ран. Если мы хотим спасти Европу от бесконечных мучений и, безусловно, от рокового конца, мы должны поверить в Европейскую семью и предать забвению все преступления и безумства прошлого»[53].
Конструктивное забвение является не только биографической, эстетической, социальной или политической темой. В настоящее время позитивное значение забвения открыли для себя эволюционная психология и нейронауки. Исследователи говорят об «экстинкции», имея в виду утрату приобретенного знания или навыков, погашение нежелательных синапсов и стирание следов памяти. Забвение важно для избавления от древних и врожденных фобий, например от боязни пауков; но забвение играет важнейшую роль и для способности воспринимать новое. Немецкий неологизм
Терапевтическое забвение – оставить бремя прошлого позади
Описание конструктивного забвения как важного ресурса еще не завершает предлагаемую типологию. За последние десятилетия мы могли убедиться, что подавлением травматического прошлого рамки культуры, если говорить словами Мориса Хальбвакса, во все большей мере перенастраивались с забвения на памятование. От формы безусловного памятования о Холокосте, которая сложилась к концу восьмидесятых годов в виде императива «память против забвения», необходимо отличать другую форму памятования, содержащую в себе толику забвения. Поэтому седьмую, и последнюю, форму забвения я именую терапевтической. Памятование используется в данном контексте как терапия, позволяющая справляться с бременем истории с помощью покаяния и признания вины. Такое терапевтическое забвение направлено, как и конструктивное забвение, на примирение, интеграцию и преодоление совместной истории, что может быть достигнуто только памятованием. Здесь мы вновь сталкиваемся со скрещением забвения и памятования, которое в случае с терапевтическим забвением имеет две фазы. Памятование в виде обращения к прошлому и в виде его проработки служит первой фазой терапевтического процесса, нацеленного на признание, совместное усвоение и – что очень важно – повышение статуса истории в общественном сознании. Слово «забвение» означает применительно ко второй фазе процесса обезвреживание истории, ее преодоление и дистанцированность по отношению к ней во имя социального мира и конструктивного нового начала.
Западная культура богата примерами памятования в рамках терапевтического забвения. Говоря образно, терапевтическое забвение означает, что страницу книги необходимо сначала прочитать, чтобы потом перевернуть ее. Так, христианское покаяние требует вспомнить, чтобы потом можно было забыть: нужно осознать грех и назвать его, чтобы затем священник отпустил его. Нечто похожее происходит в эстетическом акте катарсиса: инсценирование трагического события на театральных подмостках позволяет вновь пережить тяжелое прошлое и тем самым преодолеть его. Социальная группа, по логике Аристотеля, очищается в результате подобного переживания. Забвение посредством воспоминания является, в сущности, целью фрейдистского психоанализа, который возвращает травматические события в сознание, чтобы потом тем надежнее избавиться от них. Сходную терапевтическую функцию в качестве средства забвения приобретает память в новых общественно-политических процессах: травматическая правда должна быть предъявлена суду общественности, жертва насилия должна получить возможность рассказать о своих страданиях, чтобы этот рассказ с сочувствием выслушали, после чего рассказанное может стать достоянием совместной памяти и считаться ушедшим прошлым. По такому принципу работает южноафриканская Комиссия правды и примирения, которая сочетает в себе элементы общественного суда, драмы с катарсисом и христианского ритуала покаяния. К настоящему времени в мире работают около тридцати Комиссий правды и примирения, причем в зависимости от конкретной ситуации для каждой из них придумывается своя процедура. Хотя элемент «суда» в этих общественных слушаниях, обусловленных изменением политической системы, несомненно, присутствует, все же элементу «правды» отводится в них совершенно особая роль. Не сокрытие прошлого или нежелание ворошить его, а гласность, признание права жертвы на публичное внимание к проблеме определяют эту форму публичной политики. Поскольку она направлена на примирение и интеграцию, мы вправе говорить о новой форме преодоления прошлого, которая в условиях политического транзита призвана способствовать превращению бывшей диктатуры или иного режима, нарушающего права человека, в демократию. Для этой формы преодоления прошлого большое значение имеет различие между «стиранием» и «прикровением», которое проводит Авишай Маргалит: «В психологическом и этическом смысле правильной моделью прощения является модель прикровения, а не стирания. То, что должно быть стерто из памяти, – это память, эмоционально воскрешающая пережитое событие, а не воспоминание о самом событии»[55].
В травматически расколотых обществах путь к правовому государству и интеграции идет уже не через забвение, как рекомендует Кристиан Майер, а через игольное ушко признания, проработки прошлого, памяти о массовых репрессиях – не для их длительной мемориализации, а для того, чтобы на этой основе строить совместное будущее. Политический ритуал покаяния и сочувственное участие общества в памятовании жертв дают возможность избавиться от бремени прошлого. Лишь на этой основе осуществимо новое начало, которое делает травматическую историю ушедшим прошлым.
Резюме
Памятование и забвение, как подчеркивал Ян Филипп Реемтсма, – это «свойства человеческой памяти, как таковые они не хороши и не плохи; обе эти способности лишь помогают справляться с жизненными обстоятельствами».
Три первые формы забвения в моем перечне – автоматическое забвение, сберегательное забвение и селективное забвение – ценностно нейтральны. Они акцентируют функцию забвения служить ментальным фильтром и обеспечивать материальную редукцию сложности. Следующие две формы – репрессивное и охранительное, а также совиновное забвение – имеют, напротив, негативную коннотацию. Здесь идет речь о забвении в качестве оружия, о бесшумных или агрессивных средствах удержания власти, о защите преступников и о стабилизации репрессивного социального климата. Обе последние формы забвения – конструктивное и терапевтическое забвение – характеризуются положительной коннотацией. Они связаны с ролью забвения в обращении с прошлым. В этом пункте намечается отчетливая смена парадигм, обусловленная изменениями глобального этоса: стирающее коллективное забвение, которое производит расчистку, устанавливая tabula rasa для нового начала, все больше уступает место терапевтической памяти, которая уже не перечеркивает и не отрицает воспоминание, а вбирает его в себя.
Наибольшая часть утрачивается. Таково древнее описание человеческой памяти, справедливое как для отдельных индивидуумов, так и для общества и культуры в целом. Память всегда ограниченна, ибо базируется на кругозоре и опыте индивидуума и социальной группы. Чтобы разместить нечто в памяти, необходимы особые усилия. Но они того стоят. Ибо памятью рождается общность. Памятуют ради причастности к группе и ради того, чтобы продлить собственную жизнь в памяти социальной группы. Это понимал – хотя и в других исторических и технологических условиях – Бальзак: «Воспоминания украшают жизнь, зато забвение делает ее сносной».
Семь примеров
(Не)видимость памятников: Музиль, Алёша и Карл Люгер
Третья форма селективного забвения наблюдается в тех случаях, когда нечто обесценивается и перестает привлекать к себе внимание. Селективное забвение действует всюду, где внимание фиксируется на чем-то одном, из-за чего все остальное неизбежно выпадает из поля зрения, игнорируется и не замечается. Такое забвение, обусловленное политической и ценностной ориентацией, повседневной рутиной и привычками, может быть в любой момент прервано изменением обстоятельств. Новое знание, переосмысление прошлого или неожиданные новые события модифицируют процесс селекции и ведут к пересмотру наших представлений. Роберта Музиля заинтересовала форма селективного забвения, поэтому он подробно разобрал ту роль, которую здесь играет внимание. Свои размышления он изложил в коротком эссе о памятниках. В нем говорится о парадоксальности памятников в городском пространстве, которые Музиль рассматривает не с точки зрения тех, кто их воздвигает, а с точки зрения обычного прохожего[56]. Он приходит к выводу, что послание, содержащееся в памятнике и обращенное к вечности, не достигает адресатов. Это относится не к тому или иному конкретному памятнику, а к любому из них, за исключением, пожалуй, башен Бисмарка[57] и ландшафтных памятников, которые служат излюбленной целью для туристов или прогулок местных жителей.
Памятники задумываются и устанавливаются для того, чтобы привлечь к ним устойчивое и долгосрочное внимание. Таков их смысл. Однако, по словам Музиля, «эту свою главную обязанность памятники никогда не выполняют». «Больше всего в памятниках бросается в глаза то, что их не замечают, – пишет Музиль. – На свете нет ничего, что было бы столь незаметно, как памятники. А ведь ставят их, несомненно, чтобы их видели, чтобы привлечь внимание к ним, но они словно пропитаны каким-то отталкивающим веществом, и оно, внимание, стекает с них, словно водяные капли с масляного покрова, не задерживаясь ни на мгновение».
Высказывание Музиля о «невидимости памятников» приобрело известность и стало крылатым выражением. Меньший интерес вызвала его аргументация, которая в нашем случае имеет особое значение. По мысли Музиля, парадоксальность памятников состоит в том, что они не только не выполняют своего предназначения (памятования), а производят ровно противоположный эффект (забвение): «Они отталкивают как раз то, что должны притягивать. Нельзя сказать, что мы не обращаем на них внимания; вернее было бы сказать, что они отвращают наше внимание, уклоняются от наших чувств: и в этом их совершенно положительное <…> свойство!» Уточняя свою мысль, Музиль выстраивает целый ряд синонимических выражений, обозначающих противоположный эффект, производимый памятниками; в том числе он использует оригинальное словосочетание – «отвращать внимание». Однако не только по этой причине эссе Музиля служит замечательным пособием по теории забвения. Оно содержит к тому же важный гештальт-психологический анализ селективного забвения, из которого выводятся весьма актуальные соображения об экономике внимания.
Памятники, по выражению Музиля, «словно пропитаны каким-то отталкивающим внимание веществом», отчего внимание «стекает с них, словно водяные капли с масляного покрова». Подобный «тефлоновый эффект», как сказали бы мы сегодня, Музиль объясняет с помощью гештальтпсихологических понятий. То, что восприятие окружающего мира относит к стабильному инвентарю, прохожие, стремящиеся как можно скорее достичь своей цели и справиться со своими делами, автоматически считают «фоном» и не обращают на него внимания. Большой город рассеивает внимание человека множеством диффузных раздражителей, поэтому людям приходится проводить внутреннюю границу между выделенным объектом и фоном, между существенным и несущественным. Глаз учится распознавать объекты в определенных рамках восприятия, отбрасывая все ненужное и уводящее от дел повседневной жизни. Какими бы громоздкими ни были памятники, селективное восприятие автоматически причисляет их к «кулисам»: «Все, что образует стены нашей жизни, так сказать, кулисы нашего сознания, перестает играть в этом сознании какую-нибудь роль». Из сознания автоматически исключается то, что длительно и недвижимо. Это идеально-типически относится к памятникам, а также к повешенной на стене картине, которая за несколько дней «всасывается этой стеной».
Сатирическое эссе Музиля содержит вполне серьезные размышления об изменении моделей человеческого восприятия в условиях большого современного города. Он пишет о «веке грохота и движения», когда памятникам приходится выдерживать конкуренцию с развитием «современного рекламного дела». Скоростной транспорт и все более броские формы рекламы стали главными приметами большого города, определяющими наши повседневные впечатления и рамки восприятия даже в интернете. В конкуренции разнообразных сигналов, считает Музиль, памятники неизбежно проигрывают, ибо в них используется устаревшая техника привлечения внимания. Монументальности бесцветного камня, большого размера и неизменности во времени оказывается теперь недостаточно для запечатления в памяти, поскольку рекламные стратегии в производстве товаров массового потребления используют более эффективные способы привлечения внимания и воздействия на восприятие: «Почему фигуры мраморной группы не вращаются одна вокруг другой, как то делают фигуры в витринах дорогих магазинов, или по крайней мере не открывают и закрывают глаза?» Благоговейное оцепенение, к которому приглашают памятники, стало полнейшим анахронизмом среди пульсирующих ритмов современного города и кричащей рекламы. Если памятники стоят неподвижно и молчаливо, слепо глядя вдаль, не в силах сделать ни шага, то жизнь вокруг бьет ключом и не обращает на них никакого внимания. В конце своего эссе Музиль приходит к выводу, что те, кто устанавливает памятники, вероятно, не глупы или бездарны, а скорее коварны: поскольку великим людям, которым ставят памятники, в жизни уже нельзя навредить, «их словно бросают с мемориальным камнем на шее в море забвения».
Музиль обличает с точки зрения модернизации архаичность памятников, поскольку они «предъявляют нам требования, которые претят нашей натуре». Скорее, им самим можно предъявить требования, диктуемые прогрессом: «ныне памятники должны несколько больше напрягаться, как это должны делать все мы. Спокойно стоять на дороге и принимать даруемые взгляды – это может всякий; сегодня мы должны от монумента требовать большего».
В своих размышлениях Музиль совершенно упускает из виду культурные, политические и социальные аспекты «работы с памятниками». Но памятник – это сложное творение, чье воздействие выходит далеко за пределы материального. Работа с памятниками не ограничивается его открытием, представляющим собой однократный исторический акт, который запечатлевается в социальной памяти надолго, а продолжается в виде ритуалов, которые периодически совершаются у памятника ежегодно или по юбилейным датам. С точки зрения культурной памяти (это понятие Музиль, будучи сторонником теории модернизации, вероятно, отверг бы) памятники являются долговременной формой сохранения, которые зачастую сочетаются с такими «повторяющимися формами сохранения», как культурные практики празднования дней рождения, юбилеев, исторических дат. Поэтому памятники нельзя считать лишь реликтами ушедшего прошлого и отчужденной от нас культуры, присутствующими в настоящем лишь в качестве пережитка и анахронизма; памятники служат ареной для все новых инсценировок. Букеты, венки, торжественные речи пробуждают памятник от забытья и приковывают к нему внимание. Подобный акт торжественного внимания хотя и краток, быстротечен и эфемерен, он отчетливо указывает на невидимые нити, которыми тот или иной памятник связан с жизнью города и с памятью его обитателей.
Размышляя в 1927 году о памятниках, Музиль не учитывал и того, что памятники не только ввергают в пучину забвения героев, которым они посвящены, но и сами в периоды изменения политической системы подвергаются разрушению, сносу и забвению. Когда общество перенастраивает себя с одной политической системы на другую или видоизменяет свои идеологические и нормативные устои, жителям города становится невыносимо терпеть восхваление тех ценностей, от которых они уже дистанцировались и которые по мере новых начинаний хочется поскорее оставить позади. В результате разгорается борьба с памятниками, примеры которой знакомы нам по событиям после крушения Советского Союза во многих постсоциалистических странах. Не только властители бывших стран Восточного блока попали в немилость граждан, но вместе с ними и исторические герои, и ассоциирующиеся с прежним режимом фигуры, памятники которым занимали почетное и видное место на улицах города. После 1989 года статуи Маркса и Ленина сбрасывались с постаментов, площади и улицы переименовывались.
Но проблема с повсеместной заменой памятников и обновлением не так проста, ибо памятники, хотя и сделаны из камня, являются объектом, требующим к себе весьма деликатного отношения; ведь их притягательная сила не признает политических границ и смену режимов, с трудом поддается контролю. Это в особой мере относится к тем случаям, когда речь идет о памяти погибших. В качестве примера можно назвать берлинский мемориал советским воинам в Трептов-парке, воздвигнутый в 1949 году в начале холодной войны. Мемориал посвящен памяти 80 тысяч красноармейцев, павших в боях за Берлин. Одновременно мемориал является солдатским кладбищем, где захоронены 7000 советских солдат. После объединения Германии правительство ФРГ взяло на себя обязательство по отношению к Российской Федерации сохранить кладбище, осуществлять постоянный уход за ним и проводить необходимые ремонтно-восстановительные работы. Начиная с 1995 года здесь ежегодно 9 мая проходят торжественные мероприятия в память об окончании войны, на которые собираются самые разные группы общественности. В 2015 году, когда отмечалось 70-летие окончания войны, мемориал в Трептов-парке собрал 10 тысяч человек. Активная фаза жизни этого мемориала не завершена; его история не осталась позади, ей еще предстоит долгое будущее, ибо мемориал продолжит играть свою роль в развитии российско-германских отношений. Но пока мемориал не служит местом регулярных встреч высших политических представителей обеих стран. 9 мая 2015 года Ангела Меркель и Владимир Путин на торжествах по случаю 70-летия окончания войны почтили вместе память жертв Второй мировой войны, возложив венки к могиле Неизвестного солдата в Москве.
Памятники можно считать недвижимостью, поскольку они привязаны к определенному месту. Это утверждение тривиально. Однако Музиль осудил памятники за их недостаточную мобильность: «В руках развевается флаг, а ветра нет. Меч обнажен, а никто не боится. Рука повелительно указывает вперед. Но никто не помышляет следовать ей. Даже конь с раздувающимися ноздрями так и остается на задних копытах. <…> скульптурные фигуры не делают ни шагу». Но есть памятник, который привлек к себе всеобщее внимание как раз тем, что был перенесен на другое место. Я имею в виду бронзовую фигуру русского солдата Алёши, которая, подобно памятнику в Трептов-парке, символизировала победу Советской армии над нацистской Германией и которую в 2007 году переместили из центра Таллинна на солдатское кладбище на окраине города.
Там, вдалеке от городской суеты, он, опустив голову, смотрит на могилы павших русских солдат. Население города многонационально: 30 % жителей – русские, 40 % считают русский родным языком. Неудивительно, что перемещение Алёши из царства живых в царство мертвых вызывало среди русского населения города значительное волнение. Перемещение монумента показало, что он до сих пор связан невидимыми нитями с сознанием горожан. Разразился скандал, повлекший за собой затяжную дипломатическую напряженность; инцидент оказался для монумента тестом на сохраняющуюся эмоциональную значимость и актуальность его политического послания. Монумент, стоявший в непосредственной близости от музея, рассказывающего о страданиях эстонцев в годы советской оккупации, являлся для многих из них камнем преткновения; русские жители Таллинна, напротив, идентифицировали себя с этим монументом. Памятники, по мнению Музиля, претендуют на вечность совершенно необоснованно. В случае с Алёшей вечность памятника, участвующего в живой жизни города, заменили на кладбищенскую вечность. Но памятники далеко не так безобидны, как считал Музиль. Они могут стать возмутителями спокойствия, сделаться политически нестерпимыми, послужить поводом для публичного скандала и общественного конфликта. Так или иначе, внимание им обеспечено.
При ниспровержении памятника цоколь обычно сохраняется, поскольку его используют для тех, кто после смены политического режима возвращается из опалы и забвения, получает признание и известность. Политическая переориентация конструктивной формы забвения в случае нового начала требует решительно выбора между «за» и «против», а это ведет к тому, что новая система во всем заменяет старую. Проблема здесь состоит в том, что вместе со сплошной расчисткой прошлого уничтожаются и следы истории. Но в конкретной ситуации памятование и забвение редко находятся в состоянии абсолютного взаимоисключения. Забвение имеет немалый спектр различных градаций, переходных моментов и оттенков. В качестве такого переходного момента я бы назвала «историческое воспоминание», находящееся как бы на полпути между памятованием и забвением. В публичном пространстве различаются по меньшей мере три опции:
– отрицающее забвение: ликвидация памятников («исторический экзорцизм»);
– аффирмативное воспоминание: установка новых памятников на месте старых;
– историческое воспоминание: понижение значимости, переосмысление, контекстуализация и музеализация памятников.
Вопросы аффирмативного воспоминания и забвения дискутировались неоднократно, начиная с оруэлловского романа «1984», где история радикальным образом отменялась и вместо нее возникал «чистый лист», на котором совершались манипуляции с прошлым в угоду сиюминутной политической конъюнктуре. Но все-таки сплошное обновление политической символики представляет собой исключение. Зачастую монументы просто продолжают находиться в публичном пространстве: во-первых, потому, что все памятники не так легко убрать, даже когда истек их исторический срок, а во-вторых, потому, что они обычно становятся слишком привычной частью built environment, неотъемлемым элементом облика города. Наслоение в нем исторических пластов времени служит скорее правилом, нежели исключением. Даже в стране «реального социализма», какой была ГДР, далеко не все конные статуи из прежних веков убирались со своих пьедесталов лишь потому, что они являлись наследием феодализма.
Наряду с альтернативой между сооружением или сносом памятников существует еще и третий вариант: их историзация. Большинство памятников прежних эпох вовсе не приходится сбрасывать с пьедестала, ибо они подвержены подспудному воздействию историзации. Им позволено оставаться на месте, поскольку они воспринимаются уже не в качестве носителей определенных политических смыслов, а служат как бы символами истории вообще. Поскольку разрыв с воплощенными в них ценностями и целями произошел давным-давно, они больше не могут повредить настоящему, а потому не нуждаются в устранении. По мере того как их аффирмативный идентификационный потенциал иссякает, возрастает их идентификационная историческая значимость. Теперь смысл послания из минувших времен уже не компрометирует памятник, и он ценится как реликт славного прошлого или как живописная деталь в палимпсесте городского пейзажа.
В постсоветских странах с памятниками произошли большие перемены. Наряду с общепринятой практикой, когда за сменой политического режима следует ниспровержение прежних героев с пьедесталов и уничтожение памятников, сложилась новая практика их перемещения. Сами памятники сохраняются, но, подобно Алёше, их переносят в другое место, нейтрализуя тем самым политический потенциал монумента. Например, в Москве ниспровержение памятников осуществлялось без излишнего революционного неистовства. Так, памятник Дзержинскому стоял на одной из центральных площадей до девяностых годов. Теперь его без особого шума «отправили на пенсию»; сейчас монумент находится в идиллическом парке памятников в центре Москвы.
Москва избрала новым местом для памятников не кладбище, как это было сделано в Таллинне, а городской парк. Герои, с политическим посланием которых не знали что делать, оказались перемещенными в другое пространство и другое время, где опасность этого политического послания была нейтрализована и обезврежена. Ослабление, нейтрализация, обезвреживание – подобные слова описывают практику институционального забвения. Хотя московский парк вполне реален, однако находящиеся в нем памятники оказались вне времени и пространства в виртуальном мире музея и на той дистанции, которая задается искусством. Здесь они служат предметом исторического любопытства и эстетического отчуждения, поскольку лишились в качестве политических памятников своего назначения и были отправлены на покой.
Как независимо от политического строя принимается решение о том, что памятник можно считать достоянием истории? При каких обстоятельствах послание монумента делается проблематичным? Как отделить послание от статуи, не уничтожая ее? Компрометирующие послания остаются не опровергнутыми, пока они пребывают в забвении, а смысл их не осознается, ибо не привлекает к себе внимание как нечто само собой разумеющееся. Чтобы опровергнуть послание, оно должно быть поставлено под вопрос, но для этого его необходимо вновь вернуть в центр общественного внимания. В процессе подобной рефлексии заново выясняются взаимоотношения проблематичного прошлого с настоящим. Необходимо принять решение, а следовательно, отделить то, что именно общественное сознание по-прежнему считает в этом памятнике частью собственной истории, от того, что противоречит нынешнему представлению общества о самом себе, его современным ценностям. Здесь памятование и забвение перекрещиваются, ибо любое действие с памятником – как в случае с Алёшей – приведет к тому, что предполагаемое забвение обернется актуализацией воспоминания. Тут мы имеем дело с перформативным противоречием, которым, по мысли Умберто Эко, сопровождается всякий акт интенционального забвения: не следует привлекать внимание к тому, что одновременно хочется оставить без внимания.
К такой категории памятников относится и статуя Карла Люгера, установленная на одноименной площади в Вене. Как уже отмечал Музиль, этот город особенно богат памятниками различных эпох. Всякий, кто устанавливает памятник, хочет увековечить свое послание, прочно вписав его в память общества. Однако подобная программа нереалистична; ее нельзя исполнить хотя бы потому, что внимание городских жителей и прохожих весьма ограниченно. Монумент, воздвигавшийся некогда в качестве импозантного носителя определенного послания, неизбежно превращается из «фигуры» в «фон» и становится кулисой. Будучи частью привычно данного, монумент почти не отличается от окружающих его деревьев. Статуя бывшего венского бургомистра Карла Люгера находится ныне под сенью раскидистых старых платанов, которые будто стремятся вернуть памятник обратно природе. Кстати говоря, самый большой платан на площади Карла Люгера был в 1994 году объявлен природным памятником.
Как подчеркивал Музиль, со временем монумент приобретает свойство молчаливо прозябать и восприниматься горожанами лишь в качестве места, где можно отдохнуть на скамейке или назначить встречу. Поэтому, несмотря на величественный жест и патетику, памятники тяготеют к неприметности. Долговечность и неподвижность не окружают их особым ореолом, а, напротив, делают их невидимыми. Но в 2009 году невидимость статуи Люгера неожиданно была прервана. Венский университет прикладного искусства объявил конкурс на переделку монумента в Австрийский мемориал против антисемитизма и расизма. Призыв вообразить себе площадь Люгера совершенно иной заставил многих внимательно к ней присмотреться. В сердце города словно ударил колокол. К апрелю 2010 года конкурсная комиссия получила свыше 150 проектов. Но не только художники заинтересовались личностью венского бургомистра, к ним присоединились политики, члены городского парламента и районных советов, муниципальные чиновники, жители Вены. Карл Люгер и его памятник стали темой оживленной дискуссии и предметом изучения. Игра творческого воображения, порождавшая различные варианты проекта и нового антуража для памятника, привела к затяжным спорам. Если раньше имя Люгера упоминалось в бытовых разговорах лишь в качестве городского топографического ориентира, то теперь сама личность вернулась из прошлого в настоящее. Одни знакомились с биографией Люгера по статье в Википедии, другие взялись за толстые книги. Человек стал предметом общественного интереса, публичного обсуждения и различных оценок. Дискуссии оживили статую для нынешнего дня.
О чем же шла речь в этих дебатах? Их целью стало новое позиционирование памятника Карлу Люгеру в истории и в современном представлении города о самом себе. Для этого не требовалось перемещать монумент, но благодаря сложившимся обстоятельствам и новому контексту возникла необходимость его переосмысления. Пришлось уточнить и выяснить, что считать в этом памятнике неотъемлемой частью истории Вены, а что надлежит проработать как проблемное историческое наследие. Реальный Карл Люгер, бургомистр Вены с 1897 по 1910 год, занимает прочное место в исторической памяти города благодаря крупномасштабным модернизационным проектам. Однако не все, что сопряжено с именем Люгера, может быть сегодня одобрено. Признание его исторических заслуг в качестве модернизатора одновременно требует осуждения его антисемитских политических позиций. Сегодня Люгер слывет ранним представителем популизма. Под этим подразумевается политическая стратегия, которая с помощью «образа врага» возбуждает у людей чувство угрозы, чтобы мобилизовать избирателей для поддержки националистической политики. С этой точки зрения монумент проблематичен, даже опасен, ибо сохраняет возможность недопустимой идентификации с личностью, которой он посвящен. Пока памятник молчит, его аффирмативное послание остается неуслышанным и не может запустить процесс осмысления этого послания. В том-то и состояла цель объявленного конкурса. Благодаря художественному замыслу и инсценированию, памятник оказывается в центре общественного внимания, что делает его предметом злободневной дискуссии.
Пробужденный из глубокого забытья, памятник Люгеру стал темой публичных споров и обсуждений, которые непосредственно затрагивали представление города и его жителей о себе. Тот, кто хочет отдать должное заслугам Люгера как бургомистра Вены, должен ныне четко дистанцироваться от неприемлемых черт его личности, ибо в данном случае молчание означает не просто терпимое отношение к недопустимым традициям, а их признание и продолжение. Но отвергнуть не значит разрушить. Дистанцированность по отношению к Люгеру не обязательно ведет к уничтожению памятника, ибо вместе с удалением камня преткновения исчезнет и проблемная часть истории. Городское пространство должно сохранять разнородные пласты времени, чтобы историческое сознание вбирало в себя как преемственные связи, так и переломные моменты. Дистанцированность по отношению к Люгеру, которой раньше не было у граждан Вены из-за недостатка информации, внимания или интереса, должна была обрести зримое символическое выражение.
Премию на объявленном конкурсе получил проект Клеменса Вилидаля (Klemens Wihlidal), который предложил наклонить статую и цоколь на три с половиной градуса вправо. Такой угол наклона визуально почти не воспринимается как отступление от обычной нормы. Небольшой наклон исподволь сбивает с толку, даже может вызывать легкое головокружение. Такое легкое головокружение сигнализирует, что с памятником или самим Карлом Люгером что-то неладно, а отсюда возникают вопросы, которые заставляют призадуматься. Возникающее чувство неуверенности сыграло определяющую роль в решении, принятом членами жюри. Выбранный проект символизировал чувство неуверенности Вены по отношению к своему бывшему бургомистру, что одновременно указывало на нынешнее состояние дискуссии по данному вопросу. «Уклон» символизирует наличие проблемы в осмыслении Веной своего антисемитского прошлого. Героическая «прямота» монумента нарушалась, а миф о Люгере как «отце города» оказывался под вопросом.
Идея «покосить» памятник Карлу Люгеру пока не реализована. Но между тем в апреле 2012 года без особой подготовки было сделано нечто иное. Часть бульварного кольца в центре Вены, носившая имя Карла Люгера, была переименована в Университетскую. Такое переименование на карте города и в самом облике Вены не лишено иронии, ибо бывший бургомистр отличался враждебным отношением к науке, а университеты называл «рассадниками безбожия и антипатриотизма».
Проходя сегодня по улицам европейских городов, Музиль, вероятно, испытывал бы удивление: история памятников пережила крутой стилистический поворот от героических к критическим и рефлексивным изобразительным формам. В современной художественной практике жанр памятника сделался саморефлексивным. Он не только призывает к памятованию и требует его, но и, учитывая парадоксы внимания, приглашает задуматься о возможностях и ограничениях мемориального жанра. И это продолжает метадискурс о памятниках, начатый Музилем.
Забыть Ленина – об исчезновении памятников и исторических дат
В социалистических странах памятники Ленину были частью повседневности. Вероятно, поэтому они не привлекали к себе особого внимания. Однако их ниспровержение после смены режима вызвало повышенный интерес к ним, что увековечено на фотографиях и в кинофильмах. В стиле бурлеска статуя Ленина исчезает в комедии Вольфганга Бекера «Гуд бай, Ленин!» (2003), где памятник, подвешенный к башенному крану, парит над городом. Элегически-медитативным настроением проникнут фильм Тео Ангелопулоса «Взгляд Одиссея» (1995), где разобранную статую Ленина везут на лодке по реке через разрушенную Югославию к Адриатике.
Ниспровержение памятников Ленину приобретало в бывшей ГДР и постсоциалистических странах различные формы. В 1970 году по случаю столетнего юбилея 19-метровая гранитная статуя Ленина была установлена в берлинском районе Фридрихсхайн. Импозантный монумент работы советского скульптора Николая Томского украсил новую площадь Ленина, которая после революции 1989 года была переименована в площадь Объединенных наций. В 1991 году вопреки инициативе граждан и представителей левых политических сил было принято решение о сносе памятника. Прежде чем снять статую с постамента, ее пришлось вычеркнуть из реестра памятников культурного наследия ГДР. Ликвидация памятника происходила как бюрократический акт по строгим правилам демонтажа: колоссальную статую разобрали на 129 составных частей, после чего отправили в лесной массив Мюггельвальд берлинского района Кёпеник, где она была зарыта в песчаный холм.
Совсем иначе происходила ликвидация киевского памятника Ленину в декабре 2013 года. В разгар волнений на Майдане протестующие заняли правительственный квартал, где стояла огромная статуя высотой в 3,5 метра. Демонстранты сбросили ее с пьедестала. Кадры этой символической публичной казни в центре политической власти обошли весь мир. В отличие от мирного демонтажа берлинского монумента, который состоялся после смены политического режима и знаменовал собой радикально новое начало, снос киевского памятника был произведен в разгар острой политической борьбы и стал актом политического иконоборчества. Вскоре выяснилось, что ответственность за этот акт лежит не столько на проевропейски настроенных активистах Майдана, сколько на украинских националистах, известных своим антикоммунизмом. По словам представителя националистической партии «Свобода», этот символический акт должен был ознаменовать «конец советской оккупации». Какие интенции побеждают в результате подобных акций и кто определяет затем ход истории, решается зачастую лишь спустя довольно продолжительное время. Вечером после сноса статуи опустевший постамент выглядел символом открытого будущего: здесь наряду с флагами Европейского союза и Украины стояли знамена Украинской повстанческой армии времен Второй мировой войны.
Ниспровержение памятников инсценируется в разных формах. В Киеве это выглядело высоко символичным актом политического насилия; эмоциональные кадры этого акта запечатлелись в глобальной визуальной памяти[58]. Само инсценирование стало частью революционного подъема и оружием, с помощью которого осуществлялся политический переворот и форсировалась смена ценностей. Совершенно иначе обстояло дело в Берлине, где аккуратный демонтаж памятника Ленину представлял собой спланированную акцию, которая состоялась вслед за сменой режима. Как и в театре, в политике время от времени возникает необходимость заменить декорации. Вот и здесь шла речь об устранении мешающих реквизитов, о переоборудовании сцены для новой политической эпохи. Таким же образом после 1945 года из публичного пространства были быстро и без особого шума удалены портреты Гитлера и изображения свастики. Осуществить политическую расчистку запретных посланий и инфицированных реликтов весьма непросто, и это не обеспечивает полного забвения. Многое уходит из публичного пространства и из сознания, чтобы затем оказаться в сфере бессознательного и вытесненного из сознания, примером чего служат предметы с нацистской символикой на блошиных рынках, праворадикальные лозунги и высказывания в интернете[59].
История памятников разыгрывается не только во временном диапазоне между установкой и ниспровержением – иногда она длится гораздо дольше. Так, судьба берлинского памятника Ленину не завершилась его погребением на Зеддингерской пустоши в районе Кёпеник. Зарытый и невидимый, он словно призрак возвращался в воображение людей, давая импульс для новых идей и художественных проектов. В 2003 году по инициативе граждан было предложено окончательно захоронить статую в соляной шахте Горлебен; в 2005 году берлинский сенатор по вопросам культуры Томас Флиерль намеревался выставить статую в музее, а в 2009 году возник план выкопать голову Ленина, чтобы вместе с другими ликвидированными и забытыми памятниками экспонировать в музее, под который отводилась цитадель Шпандау. Для реализации этого плана Андреа Тайсен, которая руководит отделом культуры берлинского района Шпандау, преодолела множество бюрократических препятствий, мешавших создать постоянную экспозицию под названием «Открытие. Берлин и его памятники». С апреля 2016 года в заново оборудованной старинной цитадели можно увидеть ликвидированные памятники, которым после пребывания на площадях и в скверах дарована новая жизнь в музейных стенах. Здесь между прусским королем Фридрихом III и покоящейся головой Ленина зримо предстает европейская история в лице ее изваянных из камня героев. История города рассказывается на примере около сотни берлинских памятников, «которые в течение времени перемещались, переделывались, повреждались, сносились, убирались в хранилища и даже закапывались». Рассказывается при этом история не только Берлина, но и самих памятников[60].
Ленин воплощен не только в памятниках, которые вслед за политическими переменами были демонтированы и убраны. Он является главным историческим персонажем, существенно определившим судьбу ХХ века. Будучи основателем коммунистической партии и вождем русской революции, Ленин стал исторической личностью, которую нельзя попросту вычеркнуть из истории и забыть. Множество постсоветских памятников наглядно демонстрируют важнейшую роль Ленина как политического деятеля, который своей идеологией и революцией творил историю и этим радикально повернул судьбы миллионов людей; он оказывал на них сильнейшее влияние, руководил ими – и уничтожал их. В постсоциалистических странах возникло желание как можно скорее забыть Ленина, а следовательно, избавиться от поставленных ему памятников.
В России забыть Ленина оказалось гораздо сложнее, поскольку центральное место в календаре памятных дат этой страны занимала Октябрьская революция 1917 года. После крушения Советского Союза перед Россией встала проблема глубокой переориентации и переоценки ценностей. Стране пришлось создавать себя заново; для этого следовало избавиться от своего основополагающего мифа и заменить его чем-то другим. Это было похоже на замену мотора в движущемся автомобиле.
Первое десятилетие после перестройки ознаменовалось необычайной открытостью общества для поисков и экспериментов, общество по-новому взглянуло на собственное прошлое и будущее. Но «окно возможностей» для подобных переосмыслений вскоре закрылось. Сигналом нового политического курса послужила речь Путина в 2005 году, в которой он назвал распад Советского Союза «крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века». Это было явным выпадом против Европейского союза, который, по мнению Путина, не только извлек выгоду из этой катастрофы, но и был повинен в изменении баланса сил. Чтобы вернуть утраченный суверенитет, России пришлось заявить о себе с жестких позиций по отношению к ЕС и искать себе новых союзников[61].
Вслед за распадом Советского Союза в 1991 году Россия пережила глубокую трансформацию своей государственности: на смену бывшей царской империи и коммунистическому режиму пришло национальное государство. Это потребовало полной перекройки всей политической системы, хозяйственного уклада и общественной структуры. Я ограничусь здесь последствиями для национальной памяти. Нация, как ее понимали в XIX веке, базировалась на сознании своей истории и на предании о собственных корнях. Центральное место занимала своя национальная идентичность, сформированная ходом истории. Для этого (и для перехода к капиталистической экономике) требовалось стереть и заменить чем-то другим то, что являлось общим и священным стержнем Союза Советских Социалистических Республик, – межнациональную приверженность идеям Ленина и Октябрьской революции. Стереть оказалось проще, чем заменить. Статуи Ленина можно было свергнуть с пьедестала или аккуратно демонтировать; многие из них нашли последний приют в московском парке скульптур, вдали от политики. Празднование Октябрьской революции 1917 года, которое из-за перехода со старого календаря на новый ежегодно устраивалось 7 ноября, было важнейшим государственным торжеством для Советского Союза, ибо оно прославляло «звездный час человечества и зарю новой эры». Но само событие вдруг вычеркнули из анналов истории. Впрочем, оказалось недостаточным переписать историю, в новой версии которой значение Октябрьской революции было преуменьшено, а саму ее объявили государственным переворотом. Понадобилось переделать и российский календарь государственных праздников и памятных дат, чтобы столь важный и популярный праздник страны исчез.
Это тоже легче сказать, чем сделать, ибо народу, привыкшему за восемьдесят лет к нерабочему дню в ноябре, непросто отказаться от привычки. Поэтому Путин отправил своих экспертов в архивы, чтобы отыскать в российской истории событие, состоявшееся в ноябре и способное послужить заменой. Историки обнаружили, что начиная с XVII века отмечалась некая памятная дата, которая в 1918 году уступила место новому революционному празднику. Ту старую памятную дату, связанную с Русско-польской войной 1612 года, вряд ли помнили даже историки, не говоря уж о народе, для которого она давно ничего не значила. В данном случае не так важно, что произошло в конкретный день; решающее значение имеет сама дата, поскольку новый праздник «День народного единства» заполнил собой пробел, возникший из-за отмены привычного революционного праздника[62].
Новый праздник дал для формирования национальной памяти удобную дату, но не наполнил эту дату подходящим содержанием. Центральное место в памяти новой российской нации занимает сталинский миф, который, оборвав связь между Сталиным и Октябрьской революцией, прославляет сталинскую победу над Гитлером в Великой Отечественной войне. Преступления сталинского режима миф замалчивает. Обусловленные сталинской политикой Голодомор и массовые репрессии, жертвами которых стали миллионы людей, не находят себе места в национальной памяти России[63]. Если погибшие вообще упоминаются, то их именуют «жертвами модернизации», так сказать, побочными издержками на пути успешного продвижения на пути прогресса. То же самое относится к миллионам человек, отправленных в Сибирь. Жертвы ГУЛАГа преданы забвению, им также не находится места в национальной памяти новой России. Об их судьбе не напоминают ни памятники, ни мемориальные доски в публичном пространстве. Они обрели место лишь в контрпамяти, которую хранит независимая общественная организация «Мемориал», создавшая архив игнорируемых государством воспоминаний и документальных свидетельств[64].
С переходом от многонационального союза к национальному государству Россия перенесла идентификационный центр тяжести с фигуры Ленина на фигуру Сталина. Символом этого центра, олицетворяющего в сегодняшней России «единство нации», служит не новая памятная дата 4 ноября (1612), а старый праздник 9 мая (1945), который гораздо эффективнее вытеснил память об Октябрьской революции – 7 ноября (1917). По всей России 9 мая торжественно отмечается День Победы Сталина над нацистской Германией. Главные торжества проходят в Москве в виде большого военного парада с тяжелым вооружением, церемониальным маршем, знаменами и орденами. Если в 1990-х годах энтузиазм праздника стал угасать и правительству приходилось организовывать массовку из молодежи для участия в празднике, то с некоторых пор память о Победе переживает новый подъем. Наблюдается примечательное явление: по мере того как живая коллективная память непосредственных участников войны слабеет и грозит прерваться, поскольку старое поколение постепенно уходит, на смену ему приходят новые поколения, с энтузиазмом принимая эстафету памяти. В этой социально воспроизводимой коллективной памяти о Дне Победы воспоминания о победе переходят к детям и внукам, которые усваивают и традируют ее значение как свое собственное. От Ленина и Октябрьской революции в национальной памяти россиян ничего не осталось, а вот гордость за победу Сталина над Гитлером переполняет многих в России. До сих пор в центре внимания на торжествах 9 мая находились ветераны с их воинскими наградами. Теперь же вместе с ними в праздничных шествиях видно все больше молодых людей с портретами своих отцов или родственников, свидетельствующими о преемственности поколений. Этот новый обычай получил название Бессмертный полк. В марше Бессмертного полка живая память участников исторических событий преобразуется в долговременную национальную память.
Причины столь мощного ренессанса, которым сопровождается праздник Победы, вполне очевидны: во-первых, новая нация обрела центр координат и точку отсчета в героической памяти о Победе, к тому же эта память перекрывает другие, также связанные со Сталиным, тяжелые воспоминания о преступлениях и репрессиях. Во-вторых, в случае с 9 мая речь идет о единственном празднике, который нынешняя российская нация продолжает отмечать, восприняв его из советских времен без существенных изменений. Утрата главной памятной даты, связанной с Октябрьской революцией, привела к дезориентации и радикальной перекройке всей мемориальной системы. После этой утраты память о Победе продолжает, как исключение, служить едва ли не единственной надежной опорой.
В 1987 году в поселке Горки, где умер Ленин, в 35 километрах от Москвы был открыт музей Ленина. Ленин приобрел здесь усадьбу, куда выезжал на отдых, и здесь же он провел последние годы своей жизни, когда тяжело болел. История сыграла с музеем злую шутку: спустя всего пять лет после открытия он устарел. Тем удивительнее его существование как места героической памяти о Ленине в стране, которая вычеркнула его имя из анналов своей истории. В 2013 году был снят документальный фильм «Ленинленд», рассказывающий о странной судьбе музея между памятованием и забвением, ставшего контрпамятью и мемориальным анклавом. Режиссер Аскольд Куров работал над этой темой несколько лет, поэтому ему удалось создать впечатляющее повествование о повседневной жизни музея.
Зритель знакомится с музеем, который в своей архитектуре, своей стилистике и ритуалах сохранил то, чего после удаления Ленина из национальной памяти не должно было остаться: феномен ленинского культа, заслоненный культом Сталина. Сотрудники и посетители музея демонстрируют все перекосы и противоречия, возникшие после смены политической системы. Не все удалось сбросить или приспособить к новым условиям. Культурная бюрократия, создававшая музей, оказалась весьма инерционным механизмом, работающим крайне медленно и не способным адекватно реагировать на изменяющуюся ситуацию. Поскольку здесь в отличие от большинства социалистических стран Европы переходный процесс не привел к существенной перестройке административной системы, сложилась парадоксальная ситуация, которую можно описать словами «синхрония асинхронности»: бывший Советский Союз продолжает существовать, в стенах музея прошлое остается настоящим. В обычных исторических музеях прошлое демонстрируется как прошлое; здесь же оно продолжает жить. Фильм наглядно показывает, насколько непросто избавиться от стержневого элемента прежней идентичности, заменить его и окончательно предать забвению.
Как документально подтверждает фильм, музей имеет несколько ипостасей, представляя собой:
– экстерриториальный реликт бывшего Советского Союза;
– исторический документ канонизации Ленина;
– инсценировочную площадку для продолжающегося культа Ленина;
– место контрпамяти;
– зримое свидетельство того факта, что забытая революция является реальным историческим событием;
– место рефлексии, где встречаются прошлое и настоящее.
Время обошло музей стороной. Но он не стал анахронизмом, всего лишь хранилищем реликвий, ибо сознает себя местом сегодняшней идеологической борьбы, где живет противостояние новому духу времени, и эта жизнь наполнена личным энтузиазмом. «Храните живой огонь!» – лозунг музея. Его сотрудники являются хранителями огня, который еще не угас и не должен угаснуть. Словно в монастыре, здесь работает маленькая группа радикально настроенных людей, которые трудятся в своем прибежище ради всего общества, поддерживая и возобновляя веру в прежние идеалы. Здесь продолжает жить то, что во всем внешнем мире оказалось забытым. Пионерские линейки и знамена, торжественные обещания при приеме новых пионеров звучат неловко, воспринимаются как пережиток прошлого, однако они являются настоящей реальностью нынешнего дня, а не музейной инсценировкой прошлого или исторической реконструкцией. Старый коммунист подсказывает своему юному товарищу слова торжественного обещания. Это выглядит комично и курьезно, но вместе с тем служит наглядным проявлением передачи традиций и ритуалов от одного поколения другому.
Фильм демонстрирует вестибюль музея как храм со статуей Ленина в центре; широкое ленинское пальто вызывает ассоциации с фигурой Спасителя и с женским образом Матери-спасительницы. В драпировках преобладает священный красный цвет, куб и колонны в египетском стиле, напоминая Филы, символизируют вечность. Белоснежная мраморная статуя служит объектом различных практик: ее чтят, ей поклоняются, с ней разговаривают и с нее пуховкой смахивают пыль. Ленин в этом священном месте олицетворяет собой и самое высокое, и самое близкое; он далеко и одновременно рядом – в зависимости от того, каким его себе представляют. Музей является не только местом контрпамяти для постоянных посетителей, но и местом ностальгических воспоминаний для бывших пионеров. Кто вырос в Советском Союзе, может совершить здесь туристическое путешествие в прошлое, вернуть себе давние переживания.
Фильм показывает различие между Музеем Ленина и домом, где некогда жил Ленин. Комнаты, связанные с исторической личностью Ленина, имеют совершенно иное назначение. В советские времена Ленин воспринимался не как живой человек, а исключительно как политическая икона. Поэтому объяснение экспозиции в этих комнатах оказывается гораздо тяжелее. Молодому экскурсоводу приходится при заучивании пояснительных текстов сражаться с застывшим и чуждым прошлым. Посмертная маска, гипсовые слепки рук утратили магнетическое воздействие; теперь они выглядят лишь музейными экспонатами, хотя и призваны поддерживать вечный огонь.
Окружение музея не может сопротивляться течению времени. В фильме есть сцена, где около «Храма Ленина» закладывается фундамент православной церкви. То, что было немыслимо поставить рядом в советские времена, пребывает теперь в мирном соседстве. Поскольку коммунизм сам воспринимал себя чем-то вроде гражданской религии с собственным культом, рядом с ним не было места для церкви: религия была запрещена, монахов подвергали преследованиям, монастыри и храмы закрывались или уничтожались, как то было с храмом Христа Спасителя, вместо которого предполагалось воздвигнуть гигантский образчик сталинской архитектуры. Во времена Ленина культ христианского бога считался пережитком темного прошлого. Ныне Ленин сам ушел в темное прошлое, а молодые люди готовы забыть эту икону. Но пока он еще не совсем забыт. «Великий человек! – с энтузиазмом говорит директриса. – Не падайте духом. Идите и работайте!»
В древнем Египте фараон отличался от остальных людей тем, что не спускался в царство мертвых, а возносился на небо. Герои тоже не исчезают бесследно, но путь в небеса был Ленину заказан. После смерти его тело не было ни погребено, ни вознесено, оно покоится в освещенном гробу в Мавзолее у кремлевской стены. Здесь можно увидеть его, отстояв довольно длинную очередь. После смерти Ленина в 1924 году Сталин принял решение о мумификации его тела ради сохранения для потомков. Вдова возражала, но не сумела настоять на своем. Мумия Ленина заняла центральное место в политическом культе личности. Советское государство поместило эту реликвию, свою главную святыню, на крайне символическом месте – на Красной площади, чтобы место освящало реликвию, а реликвия освящала место. В полностью секуляризированной политической системе отмененная религия заменилась новым культом святыни, ставшей целью паломничества для многих тысяч людей. Канонизация вождя революции происходила не только с помощью массового издания и широкого распространения его трудов, но и с помощью его тела, что соответствовало материалистическому «духу» политической идеологии. Немало советских ученых пыталось в первые десятилетия ХХ века средствами естественных наук обессмертить «нового советского человека». Амбициозную задачу обеспечить людям бессмертие решить не удалось, но получилось хотя бы замедлить разложение трупа, на что были затрачены весьма значительные средства[65].
С крушением Советского Союза пресекся и культ Ленина. Памятники переместились в парк отслуживших свое монументов, музеи закрылись, но тело Ленина осталось неприкосновенным. Сакральный центр сохранился; очевидно, памятник переместить легче, чем убрать труп. Табу охраняет тело Ленина почти так же, как химические препараты специалистов по мумификации. Хотя мероприятия по консервации мумии обходятся недешево и многие говорят о необходимости окончательно захоронить Ленина, пока этот план не реализован. Когда святыня уже создана, ее трудно десакрализовать. Личность Ленина и история Октябрьской революции стерты из национальной памяти, но Мавзолей упорно продолжает пребывать в современности.
Если в сердце Москвы ленинский культ, ныне ставший бессодержательным, продлевается наличием Мавзолея, то в Горках он основательно редуцирован. Само место остается открытым для доступа, но оно подверглось радикальному переосмыслению. В центре внимания теперь находится старинная усадьба, туристическая привлекательность которой объясняется не российской историей и политикой, а исключительно красотами русского пейзажа и особенностями архитектурного стиля. Сам комплекс получил новое название: Государственный исторический музей-заповедник «Горки Ленинские». Теперь это своего рода краеведческий музей с отчетливой дистанцией по отношению к ранее почти религиозно почитаемому вождю революции. В юбилейном 2017 году этот парадоксальный «Музей забвения» будет по-прежнему открыт для посетителей.
Ленина забывают не только в Горках, но и в верхах политической власти. Это забвение происходит в дискурсивной форме, что также можно считать переосмыслением истории. На заседании президентского совета по науке и образованию, состоявшемся в Москве 21 января, то есть в день смерти Ленина, Путину задали вопрос о его отношении к Октябрьской революции. Путин ответил: «Управлять течением мысли – это правильно, нужно только, чтобы эта мысль привела к правильным результатам, а не как у Владимира Ильича. А то в конечном итоге эта мысль привела к развалу Советского Союза, вот к чему. Там много было мыслей таких: автономизация и так далее. Заложили атомную бомбу под здание, которое называется Россией, она и рванула потом. И мировая революция нам не нужна была»[66].
На Украине в настоящее время происходит коренная переоценка ценностей. Под давлением вооруженного конфликта с Россией речь идет о стирании исторических следов коммунизма. Готовится переименование не менее девятисот городов и деревень. То же самое относится к названиям улиц и площадей. Исключением в планах переименования являются Донецкая и Луганская области, которые находятся под контролем пророссийских активистов. Так избавляются на Украине от целого пласта собственной истории, причем в то же время там отсутствует самокритичное отношение к другому историческому слою событий, связанному с националистическим коллаборационизмом с нацистской Германией. Поэтому возникает опасение, что в антироссийском процессе самоочищения от коммунизма именно активисты националистического движения заполнят образовавшиеся лакуны исторического сознания. Однако возможен и другой вариант: например, в селе Калины Тячевского района Закарпатской области улицу Ленина просто переименовали в улицу Леннона.
Поделиться книгой: