Все возрасты любви покорны

– Хорошо, хорошо, – успокоил ее отец. – Вот увидишь!

…За окном шел снег. Вот уже третий день он падал то густыми хлопьями, то редкими крупными снежинками, и, возможно, город пока не исчез под снегом только потому, что сугробы таяли днем. Зима была ранней, и солнце еще не успело остыть.

А как было бы хорошо, с грустью подумала девушка, заснуть в занесенном по самую крышу доме и, как медведь в берлоге, проспать всю долгую зиму…

Он вздрогнула от звука внезапно щелкнувшего дверного замка. Пришла с работы мама, и надо было принять веселый и беспечный вид, чтобы она ничего не заметила и снова не начала ее жалеть.

– Проходи, проходи, не стесняйся, – раздался из прихожей мамин голос.

С кем это она? Девушка вышла в прихожую и увидела рядом с мамой темноволосого парня в очках с толстыми стеклами, который смущенно топтался у порога.

– Лариса, возьми у молодого человека сумку, – сказала мама. – А ты, юноша, раздевайся, будем чай пить. Ну же, что за робость! Меня зовут Ирина Васильевна, а эту юную особу – Лариса. А тебя?

– Можно Витя, – сказал юноша. Но вышло как-то уж очень по-детски. Он сам понял это, покраснел от досады и смущенно поправился: – А вообще-то Виктор.

Девушка с недоумением переводила взгляд с юноши на маму. Интересно, что все это значит?

Этот вопрос ей удалось задать лишь через несколько минут, на кухне, где мама энергично, как все, что она делала, заваривала чай. В ответ мама с вызовом пожала плечами.

– А что такого? Очень симпатичный мальчик, и вежливый, не то что нынешние охламоны. Он мне иногда помогает донести до подъезда сумку с продуктами, когда тяжело. А сегодня я решила пригласить его к нам на чай. Должна же я была его как-то отблагодарить. А что?

– Ничего, – ответила Лариса. Она знала, что спорить с мамой, когда та приняла какое-то решение, бесполезно.

– И вообще, иди-ка ты в комнату, – легонько подтолкнула ее в спину мама. – Это невежливо – оставлять гостя одного. Иди-ка!

У мамы была такая привычка – заканчивать фразу тем же словом, с которого она и начиналась. Получалось очень убедительно.

– Не скучаешь? – спросила Лариса, входя в комнату.

Виктор закрыл толстый альбом с марками, который все это время рассматривал, взяв его с подоконника. В комнате было чисто и прибрано, и только этот фолиант лежал не на своем месте, нарушая видимый порядок, и поэтому сразу бросался в глаза.

– Интересно, – ответил Виктор. – Увлекаешься?

– Это подарок, – ответила Лариса и, взяв альбом из рук юноши, поставила его на книжную полку. Вышло не очень вежливо, как будто она безмолвно укорила его за излишнее любопытство.

Виктор виновато улыбнулся и, меняя тему, сказал:

– Уютно у вас. Мне нравится.

– А я? – с вызовом спросила девушка. Она уже перестала злиться, но и желания разговаривать с нежданным гостем не было.

– Еще больше, – улыбнулся Виктор. Он подумал, что это такая игра – в вопросы и ответы, которая ему предлагается.

– А снег?

– Нет. Он мокрый и липкий.

Девушка замолчала, с отстраненным видом глядя в окно. Ей снова стало грустно.

Мама внесла поднос с фарфоровыми чашками, блюдечками и вазочками с вареньем, опустила его на стол, который стоял посредине комнаты, под лампой с большим зеленым абажуром.

– Вы уже познакомились? – спросила она.

– А мы были знакомы, – с непонятным для мамы вызовом ответила Лариса. – Как-то Витя… Простите, Виктор… Даже защитил меня от хулиганов в парке.

– А ты мне ничего не рассказывала, Ларочка, – встревожилась Ирина Васильевна.

– Мама, – сказала девушка. – Я же просила не называть меня так. Я же просила!

– Хорошо, Ла… Не буду, дочка. Садись, чай стынет.

Они сидели и пили чай. Лампа под абажуром отбрасывала теплый изумрудный свет, оставляя в загадочной тени углы комнаты. Виктор думал о том, как в жизни все неожиданно, странно и интересно. Ирина Васильевна заботливо придвигала ближе к нему вазочки с вареньем. А Лариса смотрела в окно, и ей было хорошо от того, что снег все шел и шел.

– Витя, – Ирина Васильевна ласково улыбнулась. – Ну, расскажи, как же это – в парке? А ведь дочка ничего мне не сказала. Как я тебе благодарна!

Виктор смущенно взглянул на равнодушный гордый профиль девушки и вдруг испытал сильно желание выйти на улицу и подставить свое пылающее лицо под холодные мокрые хлопья. Он видел, что мысленно Лариса сейчас далеко отсюда, и даже не слушает, о чем они говорят с ее мамой. Он встал.

– Мне пора.

Ирина Васильевна растерянно улыбнулась. Она тоже вдруг поняла, что сделала что-то не так, и всем от этого стало только хуже. Но ведь она так любит свою дочку и терзается ее постоянной печалью. Неужели та не понимает ее?

Мама осталась сидеть за столом, опустив голову над недопитой чашкой. Они вышли в прихожую.

– Так как же тебя звать? – спросил Виктор, медленно застегивая куртку.

– Ты же слышал – Лариса.

– Нет, я спрашиваю, как тебе хочется, чтобы тебя звали.

– Ларисой, – чуть помедлив, ответила она. – И знаешь, что… Неужели тебе нравится стоять под нашими окнами каждый вечер? Найди себе какое-нибудь занятие, что ли. У тебя есть друзья?

Щеки Виктора покраснели, затем краска схлынула, и они стали бледными, как будто их обожгло морозом. Он с силой надавил на последнюю кнопку.

– Есть. У меня все есть, не беспокойся. И не твое это дело. Эх, ты… Ледяная принцесса!

Виктор открыл дверь и вышел на лестничную площадку, спустился вниз по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Глаза щипало от подступивших слез, он сильно потер их рукой. Хотелось сделать им больно, как только что сделали ему.

Лариса тихо закрыла дверь. Подумала: «Странный парень». И облегченно вздохнула.

В комнате мама собирала со стола. Сказала, не оборачиваясь:

– Там, в моей сумочке… Возьми письмо.

Лариса почувствовала, как сильно застучало ее сердце, до этого бившееся редко и глухо. Вот он, небольшой конверт с номером полевой почты.

– Мамочка! – она, смеясь, обняла маму, прижалась к ней. – Ну, что же ты! Так долго не говорила!

– Забыла, – солгала мама, отводя глаза. – И гость у нас был…

Но дочь уже не слушала ее, убежала на кухню. Ирина Васильевна покачала головой. Замерла в руке взятая со стола чашка.

«Здравствуй, моя любимая Лаа!» – прочитала девушка первую строку и улыбнулась, прикрыв глаза. Как ей нравилось, когда он вот так называл ее: Ла-а-а! Получалось нежно и неповторимо. Это было их маленькой тайной…

Ирина Васильевна закончила убирать со стола и, взяв книгу, присела в кресло. Немного погодя, так и не перевернув ни одной страницы, отложила книгу в сторону. Встала и, преодолев минутное колебание, вошла в кухню.

Лариса стояла около окна, за шторой. На подоконнике белели листы, исписанные мелким почерком. Много листов. «Целый роман», – подумала Ирина Васильевна и почему-то улыбнулась, хотя ей было страшно. Дочке не исполнилось еще и пятнадцати, и Ирина Васильевна считала, что первая любовь пришла к ней слишком рано. Хорошо еще, что парня забрали в армию, и не случилось непоправимого. Достаточно и того, что ей самой пришлось когда-то пережить подобное, а потом еще и предательство. Потому и растит сейчас дочку одна. И ничуть об этом не жалеет. Но для Ларисы она хотела бы другой судьбы. И готова пожертвовать всем ради этого. А, впрочем, вдруг подумала Ирина Васильевна, не исключено, что она заблуждается и просто дует на воду, обжегшись на молоке.

«Бедная девочка!» – пожалела она дочь. А, может быть, и себя – ту, из далекого прошлого…

– О чем пишет-то? – спросила Ирина Васильевна.

– Вот пройдет зима – и приедет в отпуск, – тихо ответила дочь. Помолчав, спросила, словно все еще была маленькой девочкой: – Когда же окончится зима, мама?

– Скоро, дочка. Очень скоро, как и сама жизнь.

Ирина Васильевна смолкла и прикусила губу, чтобы не расплакаться.

– Мамочка, что ты? – девушка обняла мать, положила голову ей на плечо. – Ведь мы будем жить вечно. И ты, и я… И Леша тоже… Вспомни, ведь ты же сама мне это говорила в детстве.

– Конечно, дочка, – мама погладила ее по голове и поцеловала.

– И я вечно буду любить его, мама. Это ничего, что сейчас мне плохо, ты не расстраивайся. Окончится зима, и Леша приедет, а через полгода вернется совсем. Ведь это же очень быстро – зима и полгода, правда, мама?

А снегопад за окном, который, казалось, тоже собирался быть вечным, вдруг прекратился, как будто он понял тщетность своих усилий. А, быть может, он решил поберечь силы, ведь зима только начиналась…

– Антон, да перестань же ты читать, наконец! – голос жены возвысился до самой высокой ноты, угрожая сорваться на фальцет.

Значит, разговор предвещал быть серьезным, одним молчаливым согласием на этот раз не отделаешься. Антон Иванович Зацепин, отец Вити, со вздохом отложил газету, сказал:

– Я слушаю тебя очень внимательно, Танечка.

– Слушаешь, да не слышишь, – Татьяна Зацепина, мама Вити, почти задохнулась от волнения. – И не видишь ничего.

– И что же я не вижу?

– Да то, что с Витей нашим что-то происходит. И это помимо его влюбленности, неизвестно в кого, кстати.

– И что происходит с нашим сыном? – спросил Зацепин-старший, решив быть дотошным и привычно разбивая длинные эмоциональные речевые пассажи жены на смысловые куски.

– Во-первых, он снова почему-то начал носить очки вместо линз. Но это бы еще полбеды. Но он ведь совсем диким стал, ни с кем не разговаривает! Ты сам-то слышал его голос за последние дни?

– Хм, – сняв очки, задумался Зацепин-старший. Потер указательным пальцем переносицу, на которой остался рубец от оправы. – А ведь и верно! Молчит, стервец, будто онемел. Да мы и сами, если честно, не очень-то с ним разговариваем. Все некогда, все спешим куда-то.

– А эти его вечерние прогулки? – не могла успокоиться мама. – Возвращается каким-то притихшим, даже пришибленным, а мы словно и не видим ничего. Даже привыкли!

– Зато с румянцем на щеках, – возразил отец. – А вспомни, что было раньше? Приходит – то сигаретным дымком от него попахивает, а то и спиртным. Тогда мы с тобой списывали это на его переходный возраст и делали вид, будто ничего не замечаем.

– Будем надеяться, что этот его пресловутый переходный возраст уже благополучно миновал, – непоследовательно сказала мама. И тут же, снимая с себя вину, вскипела: – А что нам было делать? Все-таки Витька наш единственный сын, не убивать же его. А кроме того я, если ты не забыл, музыкант, а не воин, и сражаться с ним выше моих сил, и физических, и духовных.

– А может быть, все дело в том, что нам так было удобно? – неумолимо возразил отец. – Ведь мы и сейчас молчим. Думаю, совсем не по причине нашей с тобой застенчивости.

– А почему тогда? – неуверенно спросила мама, словно страшась ответа.

– Да по той простой причине, что наша жизнь, как нам кажется, снова налаживается, и мы боимся спугнуть свою радость по этому поводу неосторожным вопросом или излишним любопытством.

– И что с того, что мы не лезем к нему в душу, а предпочитаем верить и ждать? – взвилась, словно дикая кобылица, которую хлестнули плетью, Татьяна. – Да-да, мой дорогой философ, именно так – верить и ждать! Верить в то, что в нашем сыне возьмет верх доброе начало, заложенное в нем нашими же собственными генами, твоими и моими. И ждать того, что время все вернет на круги своя.

– Разумеется, ты права, жена моя, мать сына моего, – примиряюще улыбнулся отец. Как обычно, он снова пошел на попятный ради мира в семье. – Кроме того, я полагаю, мы еще не забыли про грозную тень того самого «либо», которая много лет омрачала нашу с тобой жизнь, во всем остальном счастливую. И едва ли когда-нибудь забудем.

– Вот именно,– упавшим голосом произнесла Татьяна. Она уже раскаивалась, что сорвалась и накричала на мужа. – Все, Антон, хватит нам трусливо отмалчиваться! Пора вам с ним поговорить по-мужски. Может быть, тебе он расскажет, что с ним происходит. Ты – мужчина, тебе легче…

А что легче? Проще, пожалуй, повернуть вспять бурную горную реку, чем заставить быть откровенным с собой этого вихрастого, упрямо склоняющего голову, стоит только в чём-то упрекнуть его, паренька. И когда только он успел вырасти? Даже и не заметили. А ведь – единственный сын, казалось бы, свет в окошке… Однако уже и не вспомнить, когда он, Антон Иванович Зацепин, кандидат философских наук, уважаемый в своем университете и коллегами, и студентами человек и преподаватель, потерял с собственным сыном ту незримую связь, которая маленького мальчика заставляла скучать, когда его любимый папа задерживался на работе. Зато как Витька смеялся от счастья при появлении отца, с разбегу запрыгивая ему на руки! Неужели такое когда-то было? Зацепин-старший с горечью вздохнул.

– Ты, как всегда, права, – сказал он. – Поговорю с ним сегодня же вечером.

И сдержал свое слово. Когда Витька вернулся домой, как обычно в последнее время, уставший и молчаливый, отец выключил телевизор, поманил его пальцем и жестом показал на кресло напротив себя. Он, по примеру сына и древнегреческих лаконийцев, тоже решил быть немногословным.

Витька неохотно присел и угрюмо посмотрел на отца. Что ему надо? Наверное, опять в школе нажаловались. Учителям не угодишь, им все время и то не так и это плохо. А что хорошо? Быть послушным и прилежным? Ладно, быть по сему. Он безмолвно и безропотно вынесет эту неприятную и бессмысленную беседу с отцом, послушно кивнет и пообещает все, что от него ждут. Он согласен на всё, лишь бы скорее кончилась эта мука.

Отец смотрел на сына, сын смотрел на отца, и в глазах каждого из них, таких похожих, стыли льдинки непонимания и недоверия. Зацепин-старший неожиданно для самого себя растерялся. Что сказать сыну, какими словами заполнить разделившую их пропасть? Неужели поздно? И ему стало горько и обидно. Как же такое могло случиться? И рука отца, отвыкшая от колючих вихор сына, непроизвольно и робко легла на его голову, примяв непослушный хохолок на макушке. Безмолвно рука эта просила прощения за все то, что разделило их неведомо как, за всю сохраненную ею и пропавшую впустую ласку, за отчуждение между ними, родившееся когда-то и с годами становящееся только весомей, страшней. И Витька, как ни странно, несмотря на свой юный возраст, понял это. И простил. Он прижался щекой к отцовской руке и тихо-тихо заплакал, как в детстве, когда его обижал кто-то чужой, и он искал защиты и сочувствия у отца. Никто из них не произнес ни слова. Оба они понимали, что эти нежданные слезы сейчас искупают вину их отчуждения друг от друга.

А когда Витя успокоился, Зацепин-старший смущенно, словно боясь нарушить установившееся между ними доверие, произнес:

– Знаешь, сынок, любовь, даже когда она безответная, все-таки счастье. Не всем и не каждому оно даруется в жизни. Если не сейчас, то со временем ты обязательно это поймешь, поверь мне.

Витя все еще продолжал чувствовать на своем плече тяжелую и спасительную отцовскую руку. А потому, затаив дыхание, спросил:

– Пап! А ты любил когда-нибудь?

– А как же, – не удивился этому вопросу отец. – Я и сейчас люблю – твою маму. Знаешь, она была самой красивой девчонкой в нашей школе, и я влюбился в нее с первого взгляда, правда, только после восьмого класса. А до этого был как будто слеп. А, может быть, просто смотрел на нее другими, детскими глазами. И вдруг, за одно лето, вырос. Но я понимал, что любовь моя обречена. За мамой всегда ухаживали парни, которые были и старше, и, мне казалось, во всем лучше меня, тощего очкарика. Ты бы знал, сколько слез я пролил по ночам тогда!

Витька удивленно взглянул на отца. Так вот он какой! Неужели этот лысоватый, с явственно выступающим животиком человек мог когда-то так страдать из-за мамы? Из-за мамы! Витька невольно улыбнулся. Ему не верилось.

– Да-да, сынок, – улыбнулся и Зацепин-старший, разгадав его взгляд. Он вспомнил про давно забытые годы, и теперь ему и самому не верилось – неужели такое было?!

– Ты только плакал – и все? – заинтересованно спросил Витя. – Ты даже не пытался заговорить с ней?

– Я писал ей письма, – ответил отец. – Да, письма, в которых рассказывал о своей любви и обо всем, что меня волновало. Я не подписывал их, отправлял по почте. И даже не знал, читает она эти послания или нет. А когда твоя мама шла по школьному коридору, то я старательно отводил от нее свой взгляд. Мне казалось, что все вокруг знают о моей любви к этой девушке. И смеются надо мной. И я так старался скрыть эту любовь, что вскоре все действительно начали о многом догадываться. А однажды твоя мама сама подошла ко мне и спросила, не я ли пишу ей письма. Я не смог солгать и во всем признался. Я думал, что сейчас она посмеется надо мной, и между нами все будет кончено. Но вышло так, что она стала отвечать мне. И так мы переписывались очень долго…

– Полуночники, ужинать! – мама, стараясь казаться сердитой, заглянула в комнату. Но она была плохой притворщицей, глаза выдавали ее. Они светились от счастья. Разумеется, она все слышала. – Уже ночь на дворе.

Действительно, за разговором они и не заметили, как тихо угас вечер за окном. Снегопад давно прекратился. В потемневшее, почти фиолетовое, небо будто кинули горсть светляков, и юная рогатая луна заботливо пасла их, словно корова телят. Иногда звезда падала, оставляя за собой светящийся след. Только астрономы да влюбленные могли не спать в столь поздний час.

Не мог уснуть и Витька. Он сидел на подоконнике, смотрел на звездное небо и о чем-то думал. Или мечтал. Или вспоминал. Или загадывал о будущем. А скорее всего, все это происходило одновременно.

Ночь длилась вечность. И в эту самую ночь он окончательно простился со своим детством.

…Они встретились на следующий день, совершенно случайно. Во всяком случае, он не искал встречи с Ларисой. Девушка возвращалась домой после занятий в музыкальной школе с неизменной скрипкой в руках. Но уже около своего подъезда, вместо того, чтобы зайти, как обычно, внутрь, она внезапно свернула, зашла за угол девятиэтажки и увидела Виктора, который незаметно, как ему казалось, шел за ней всю дорогу, оберегая от всяческих возможных бед. Тот смутился и попытался скрыться, но девушка окликнула его.