Сновидения

Утренний бриз, наполнявший паруса бригантины, через открытый иллюминатор проникал в каюту. Мужчина в кожаной куртке с широким поясом и ботфортах до колен сидел за столом и точил шпагу, невозмутимо покуривая ароматную гавайскую сигару. Одетая в расшитое золотом сари женщина, распростершись на кровати под парчовым балдахином, плакала.

– Командор, – шептала она сквозь слезы. – Я хочу всегда быть с тобой!

– Это невозможно, – печально ответил он. – Моя жизнь полна смертельных опасностей.

– Я не страшусь разделить их с тобой!

В дверь каюты сильно постучали и кто-то прокричал:

– Командор, на горизонте шхуна! Она преследует нас!

– Это Дрейк, пират ее величества королевы Елизаветы! – в порыве отчаяния женщина заломила руки. – Он настиг меня!

– Это будет его последнее злодеяние, – пообещал командор, взяв в одну руку шпагу, в другую – длинноствольный мушкетон. Отдал распоряжение через дверь: – Команде приготовиться на абордаж!

– На абордаж!

Бригантина мгновенно наполнилась возбужденными криками и топотом ног бегущих на палубу моряков.

Красавица, побледнев, поцеловала возлюбленного, быть может, в последний раз…

Николая Зябликов, проснувшись, долго еще лежал в темноте и слушал, как за окном после короткого ночного затишья пробуждается город. Через открытую форточку свободно проникали свежий морозный воздух и звуки. Сначала зарычали автомобили, взбираясь по их крутой улице к перекрестку. Потом торопливо прошагал человек, неизвестно куда или откуда спешивший в такую рань, за ним другой, третий… И вскоре множество ног хрумкало выпавшим ночью и успевшим подмерзнуть снегом, перемалывая его в грязь.

Николай невольно вздохнул. Ему казалось невыносимо скучным совершать неизменный ежедневный круговорот жизни: вставать, умываться, завтракать и одеваться, а затем выходить из дома и брести по уличной слякоти на работу, и там маяться весь день, мысленно торопя приближение вечера. Но и долгожданный вечер, он знал, не принесет ему радости, тогда он начнет ждать ночь, когда можно будет, наконец, с облегчением лечь в кровать и забыться до утра…

Николай опять грустно вздохнул. Он понимал, что потерял интерес к жизни. Но случилось это не вчера, а несколько лет тому назад, и он смог уже привыкнуть к этому состоянию безнадежности. Однако старался не вспоминать то время, когда утро еще приносило ему радость. Это было не так просто – отречься от всего чистого и светлого, что хранила его память. И не всегда удавалось. Тогда Николай пытался схитрить, обмануть самого себя. Он переворачивал в своей памяти как можно больше страниц и заглядывал чуть ли не в начало своей жизни.

В те дни его будила мама. Тогда он спал в одной с ней комнате, но только в маленькой детской кроватке с забавным медвежонком, нарисованным на деревянной спинке. Мама склонялась над ним и, ласково поглаживая по голове, приговаривала:

– Коленька-Николенька, вставай, утро пришло, пирожки принесло!

А ему были так приятны прикосновения ее теплой мягкой руки, пахнущей почему-то молоком, но не магазинным, а деревенским, парным, что он, уже проснувшись, старательно жмурился, продляя мамины ласки. Он знал, что на завтрак его действительно ждут вкусные пирожки, еще пышущие жаром, с сочащейся из них начинкой из грушевого или яблочного варенья. И не мог понять, как это утро сумело их принести, ведь у него нет рук. Но если допустить, что руки есть, значит, имеется и рот, и почему же тогда оно, это самое утро, исправно несет вкусную сдобу ему, Коленьке, а не съедает само? Он бы ни за что не удержался и попробовал хотя бы кусочек. Но еще ни разу ему не попадался надкусанный пирожок…

Мама все-таки замечала, что Коленька притворяется, и нежно упрекала его:

– Сынок, я же опоздаю на работу, и меня накажут!

Каждое утро эта неведомая работа отнимала у него маму, и Коленька сильно невзлюбил ее. Работа представлялась ему страшным, большим и лохматым чудовищем, похожим на соседского пса Фильку. Коленьку обжигала острая жалость к маме, он протягивал к ней свои ручонки и обнимал за шею, лепеча, что когда он станет взрослым, ей не придется бояться не только своей злой работы, но даже и самого Фильки. А мама, смеясь, целовала его, и Коленьке было так хорошо, как, наверное, не бывало уже никогда в жизни. Если забыть про Ирину…

Дзи-и-инь!

Николай вздрогнул от резкого звонка будильника. Пора было вставать. Он мог бы еще понежиться в постели, но это уже не доставило бы ему удовольствия, потому что в своих воспоминаниях он дошел до Ирины, что всегда отзывалось в нем болью. И сколько он ни пытался, но миновать Ирину не мог, она служила переходным звеном между его радостными и хмурыми утрами. И, наверное, была неповинна в этом, как нельзя всерьез винить плохой сон в своем дурном настроении, но это ничего не меняло. Обычно Николай не думал о ней. Но с таким же успехом он мог пожелать забыть день своего рождения или о том, что однажды он умрет. А это было невозможно.

В соседней комнате проснулась мать. Она глухо кашляла, одеваясь, чтобы пойти на кухню и приготовить ему завтрак. Она уже давно вышла на пенсию и теперь по утрам беспокоилась, что на работу опоздает сын. Он для нее оставался все тем же Коленькой-Николенькой, которого она будила каждое утро, если он не вставал вовремя сам, поэтому Николай, отбросив одеяло, поднялся с кровати. Он опасался, что она зайдет и догадается по лицу сына о его душевном смятении, а он не сможет внятно объяснить причину своей утренней ипохондрии. И тогда мама начнет переживать, и у нее обязательно разболится голова, а он будет чувствовать себя виноватым в этом. Ему же и без того было плохо.

– Коленька, завтракать, – позвала из-за двери мать.

Николай съел на завтрак три яйца всмятку, тарелку шанежек и выпил большой стакан теплого молока. Поесть он любил. Он был выше среднего роста, полноват, даже несколько рыхловат для своих тридцати лет, но со здоровым румянцем на пухлых щеках. Мама заботливо подкладывала ему на тарелку. Она искренне верила, что хорошее пищеварение служит залогом жизненного успеха и благополучия. Аппетит Николая являлся для нее барометром его настроения, и стрелка на нем всегда должна была показывать «ясно», иначе мама начинала тревожиться. Родив сына на излете молодости, когда уже отчаялась выйти замуж, как по любви, так и по необходимости, она любила Николая, как только может любить единственного сына одинокая стареющая женщина, и не видела в нем никаких недостатков, ни телесных, ни духовных, а если порой случайно и замечала, то относила это на счет собственной мнительности. Обычно при таком воспитании, тем более без твердой мужской руки, вырастает закоренелый эгоист, если не хуже. Но Николай был ласковым и послушным сыном. Быть может, даже чуть более послушным, чем того требуется для личного счастья. Но он был добр и легко прощал маме ее слепую ревность ко всем без разбора представительницам одного с ней пола. По здравому размышлению, он понимал, что женщины заботливее, чем мама, ему не найти. А потому он и не искал. Впрочем, была, наверное, на то и другая причина, и он даже знал, какая, но ни за что бы не открыл ее маме. В свое время она тяжело пережила его студенческую влюбленность, он не хотел напоминать ей об этом ничем.

– Коленька, не забудь вечером зайти на почту и заплатить за квартиру, – напутствовала его мать уже в прихожей, пока он застегивал пальто. – Я не могу. Сегодня мы с Марьей Филипповной идем в кино.

Со своей давней подругой, Марьей Филипповной, такой же безмужней старушкой, мама не пропускала ни одного индийского фильма, в каком бы кинотеатре тот ни шел, даже на другом конце города. Радж Капур был ее кумиром, а Амитабх Баччан – тайной любовью. Но прежде она обязательно узнавала перипетии сюжета. На фильмы с несчастной любовью не ходила, объясняя это тем, что в жизни хватает собственного горя, и не хватало еще платить за чужое из собственного кармана. До пенсии она работала бухгалтером, и привычка переводить чувства в область дебет-кредита прочно укоренилась в ней. К счастью для мамы и Марьи Филипповны, почти все индийские фильмы заканчивались хорошо, а страдания главных героев в них с лихвой компенсировались веселыми танцами и песнями.

– Опять вернетесь заплаканными? – улыбнулся Николай, целуя мать.

Она, сердито подтолкнув его к двери, ответила:

– Тебе этого не понять, так что можешь скалить зубы, сколько угодно!

«Почему же мне этого не понять?» – с неожиданной обидой подумал Николай, и даже хотел спросить у матери об этом, но за его спиной уже щелкнул дверной замок. Он остался один на темной лестничной площадке. И начал осторожно, держась за перила, спускаться по лестнице.

Николай работал в проектном институте «Стройгражданпроект». Это большое многоэтажное здание построили в те годы, когда в моде был минимализм, по принципу коммунальной квартиры. Каждый этаж представлял собой длинный коридор, по обеим сторонам которого шли крошечные клетушки-кабинеты. Народа в «Стройгражданпроекте» трудилось великое множество, и каждому требовалось рабочее место – с письменным столом, стулом, кульманом. Поэтому их набивали в кабинеты, словно кильки в консервные банки. В отделе, где работал Николай, на двенадцати квадратных метрах разместилось пять человек. Было тесновато, но они привыкли и притерлись.

За многие годы Николай ни разу не опоздал к началу рабочего дня, и очень этим гордился, но втайне от всех. Никто из сослуживцев, с которыми он ютился бок о бок в одной комнате, не мог сказать о себе то же самое. Поэтому на общем собрании их маленького коллектива ему было раз и навсегда поручено каждое утро наводить на столах отсутствующих коллег рабочий беспорядок и отвечать тем, кого это будет интересовать, что те буквально минуту назад вышли по очень важному и чрезвычайно срочному делу. Какое это дело, Николаю доверили придумывать самому, полагаясь на его природную сообразительность.

В это утро с опозданием пришли все, кроме Николая. Каждый из вновь прибывших садился на стул, доставал из недр письменного стола папки с деловыми бумагами и, подобно сфинксу, замирал над ними, подперев голову руками. Очень редко кто-то переворачивал страницу. Потому что это было не обычное утро, а утро понедельника, и в рабочем графике, по общему мнению, оно существовало только по ошибке или недомыслию руководства. В основном все дремали, отсыпаясь за активно проведенные субботне-воскресные дни и ночи.

Николай, как обычно, минувшую ночь, да и все выходные, провел дома, с мамой, а потому хорошо выспался. Он давно уже снял пальто и повесил его на «плечики» в шкаф, переменил узкий в плечах и слегка тесный в талии пиджак на рабочую, свободного покроя, куртку, и подошел к кульману. И надолго задумался, рассеянно перебирая карандаши. Проект жилого дома для сельской местности, который ему поручили доработать, был хорош всем, кроме одного – его окончательная стоимость превышала запланированную смету расходов. Николаю требовалось удешевить проект. В пятницу, после сильных душевных мук, он отсек от дома балконы, но на этом его запал иссяк. Утешив себя известной мудростью, что «утро вечера мудренее», Николай отложил дальнейшую расправу с сельским домом на понедельник. Но и понедельник не добавил ему мудрости, а вернее, решительности. Он знал, что если уменьшить высоту потолков, да и остальные параметры комнат, превратив их в малогабаритные клетушки, сделать крышу прямоугольной, убрав все завитушки, необходимые только для красоты, да и сам дом строить не из кирпича, а из переработанной древесины, которая намного дешевле, то проблем со сметой не будет. Проблемы возникнут с его профессиональной совестью.

Когда-то, давным-давно, Николай совсем иначе представлял себе работу архитектора, о которой мечтал еще со школы. Тогда для него непременными атрибутами этой профессии были полет фантазии и дерзость мысли, благодарные сограждане и, быть, может, одна из улиц родного города, построенная по его проекту и названная его же именем. Его ухо ласкали такие слова, как рококо, барокко… И даже в то время, когда многие его сокурсники уже разочаровались в своем выборе, он исправно посещал лекции, сдавал аккуратно зачеты и успешно – экзамены, и считался одним из лучших студентов на курсе, несмотря на свою ординарность.

– К сожалению, юноша, в вас нет божьей искры, – говаривал, рассматривая его студенческие проекты, профессор Уфимцев, в далеком прошлом значительная фигура в градостроительстве, а в те годы уже состарившийся и обучающий азам ремесла будущих архитекторов. – Но за счет упорства и методичности вы можете добиться многого. Помните об этом!

И Николай, ободренный напутствием старика, серьезно готовился к своему будущему, в глубине души надеясь, что искра все-таки проявится, если постараться, а уж он сумеет превратить ее в пламя. Пожалуй, если не считать детских впечатлений и Ирины, самым счастливым в его жизни был день, когда он впервые вышел на работу. Еще пах типографской краской диплом, который он отдал в отделе кадров «Стройгражданпроекта» женщине за конторкой, и мечты были светлыми, а планы – наполеоновскими… Но прошло не так уж много времени, а ничего от этого не осталось. Мечты полиняли, планы сморщились, словно воздушные шары, из которых вышел воздух, и, наверное, даже диплом уже попахивал плесенью, залежавшись во внутренностях огромного сейфа.

Николаю почему-то особенно запомнился именно этот сейф, серо-стальной, почти до самого потолка, бронированная дверца которого натужно скрипела, когда ее отворяли или закрывали. В нем хранилось множество человеческих судеб, немногословно изложенных в коротеньких биографиях и трудовых книжках. Николаю он тогда показался саркофагом, в который если что попадало, то исчезало бесследно и навсегда. Не прибавляла оптимизма и предпенсионного возраста женщина за конторкой. Своим слегка крючковатым длинным носом и всезнающими хитрыми глазами она напомнила Николаю бабу-ягу, самый коварный персонаж русских народных сказок. И то, что баба-яга, выхватив у него из рук своими цепкими пальцами его диплом, нехорошо усмехнулась при этом, навело даже чрезвычайно наивного в ту пору Николая на тревожные раздумья.

Предчувствие не обмануло его. Своего диплома он с того дня так и не видел. Николай временами думал, что, возможно, это было сделано нарочно, чтобы он не стыдился того, чем занимается все эти годы…

Неторопливую последовательность мыслей Николая внезапно нарушил чуждый звук. Это смачно, на всю комнату, зевнул Иван Федоркин.

– Что-то горло пересохло, – произнес он и потянулся всем своим грузным телом, разминая затекшие мышцы. Стул под ним жалобно заскрипел. На лбу Федоркина краснел четкий отпечаток ладони, на которую он до этого опирался, чтобы не клевать носом. – А не испить ли нам чайку?

Чай они пили каждое утро, как только маленькая стрелка на круглых стенных часах вставала на цифру «10», а большая замирала на цифре «12». Но предложение приступить к чаепитию, высказанное, как правило, все тем же Федоркиным, всегда казалось неожиданным и вызывало бурную радость. Потом долго обсуждали, кому идти за водой к титану в конце коридора. Чаще всего это выпадало Николаю, как самому молодому среди них. Пошел он и на этот раз, с облегчением отложив казнь сельского дома на неопределенное будущее.

В ожидании, пока в чайнике закипит вода, коротали время, чем придется: обсуждали вчерашний кинофильм, спорили о хоккейном матче, сообща разгадывали кроссворд. Давно уже было решено, что работать в оставшиеся до чаепития минуты глупо, лишь напортишь спешкой. И только Николай возвратился к своему кульману. Незавершенный проект не давал ему покоя, отталкивая и притягивая одновременно.

– Николай, – как бы между прочим поинтересовалась Нина Константиновна, женщина средних лет, рано потолстевшая, но не утратившая своей поистине детской любознательности. – Ты, наверное, этой ночью опять что-нибудь интересненькое во сне видел?

– Поделись с коллективом, Кольша, – сочно причмокивая, поддержал ее Федоркин. – Мы же все за тебя переживаем!

В углу комнаты, который занимали столы Ольги Анатольевны и Анны Александровны, двух обремененных семьями и потому не верящих ни во что романтическое подружек, сдавленно захихикали, но на них шикнули, и никто уже не мешал Николаю. Это тоже была одна из традиций их отдела. Во время утренних чаепитий Николай рассказывал сослуживцам свои сны.

Это были не обычные, прозаические сны, которые может видеть любой спящий человек. Сновидения Николая отличались от них, как небо от земли. Они были яркими, фантастическими и головокружительными, полными приключений и смертельных опасностей, из которых он, главный герой своих собственных снов, неизменно выходил победителем. Пушкинский Дон Жуан, байроновский Чайльд-Гарольд и даже капитан Грей из «Алых парусов» Александра Грина бледнели в ярком ореоле Николая, в котором он представал в своих снах.

Иногда это приводило в смущение самого Николая, и он отнекивался от рассказов. Но в это утро ему хотелось отвлечься от своих мрачных мыслей, а другого повода не находилось. И он дал себя уговорить.

Минувшей ночью Николай видел сон, в котором он был благородным рыцарем-командором Ордена Британской империи и спасал от свирепого и алчного пирата Дрейка прекрасную наследницу великого махараджи по имени Джиотсана, что в переводе с индийского значило «лунный свет».

Начав рассказывать, Николай увлекся, и скоро его голос приобрел силу, а движения – уверенность, которых ему так не хватало в другое время.

– … И когда я вышел на капитанский мостик, то еще чувствовал на своих губах соленый от слез поцелуй прекрасной принцессы Джиотсаны. Я мысленно пообещал за каждую пролитую ею слезу отплатить каплей крови злобного и мстительного пирата, которому были нужны только несметные сокровища ее отца, правящего одной из богатейших провинций Южной Индии, – Николай приложил два кулака к своему правому глазу и прищурил левый. Он не только говорил, но еще и изображал все события, происходящие в его снах, в лицах. – Я смотрел в подзорную трубу. На палубе догоняющей нас шхуны, среди множества готовых к смертельному бою пиратов, держащих наготове тесаки и абордажные крючья, я увидел сэра Фрэнсиса Дрейка, вице-адмирала Британского флота, одного из самых титулованных морских разбойников в истории человечества. В его единственном глазу горел дьявольский огонек…

– Ты и глаз сумел рассмотреть, Кольша? – радостно изумился Федоркин. – Во дает!

– Необыкновенная личность наш Николя, – раздалось ехидно из угла комнаты.

– Коллеги, ну, не мешайте же! – возмутилась Нина Константиновна. Ее глазки сияли от восторга. – Продолжайте, Коленька!

– И тогда я приказал навести мортиру прямо на Дрейка и влепить чугунное ядро в его гнусную…

– Зябликов! – вдруг раздалось от двери, за которой сослуживцы Николая, увлеченные его повествованием, давно уже перестали следить. И напрасно. Никем не замеченный, в нее вошел Олег Павлович Кныш, начальник архитектурно-планировочного управления «Стройгражданпроекта», в чьем подчинении находился их отдел. И некоторое время он даже слушал Николая, в изумлении качая головой. Но, наконец, прервал, видимо, посчитав, что услышал достаточно для того, чтобы сделать определенные выводы. – Прошу вас, вернитесь на грешную землю!

Кныш считался строгим и взыскательным начальником. Свой маленький рост, худосочность и невыразительные глазки, малозаметные на его крошечном мышином личике, в отношениях с подчиненными он компенсировал язвительно-покровительственным тоном и выговорами, которые раздавал, не скупясь. Однако воображение настолько далеко унесло Николая-Командора из этого обыденного мира, что вернуться сразу он был просто не в состоянии. Его недавние слушатели и зрители уже старательно работали, уткнувшись в бумаги и приглушенно фыркая, а он застыл посреди комнаты с поднятой рукой и непонимающе смотрел на Кныша.

– Не надо прожигать меня взором, Зябликов, – хмыкнул тот. – Я ведь не пират Дрейк. Так, кажется, зовут на этот раз злодея из вашего сновидения? А кто вы, позвольте узнать? Великий китайский философ Конфуций, беглый каторжник Жан Вольжан или попросту – святой дух? Интересно, как вам хватает зарплаты на такую беспокойную жизнь!

Кныш редко шутил, только когда у него бывало очень хорошее расположение духа. Поняв, что гроза прошла стороной, в кабинете опять уже никто не работал. Все, как один, смеялись, потешаясь над Николаем.

– А зарплата Кольше совсем не нужна. Все равно спит!

– Нет, ему зарплату надо во сне показывать. Пусть там и тратит!

– Снами сыт не будешь. Говорят, один цыган хотел научить свою лошадь овес лишь во сне лопать, зато вволю. Так на седьмой день померла, неблагодарная…

– Бедный Николя!

Под градом насмешек, которые сыпались на него со всех сторон, Николай совершенно растерялся. Затравленно озираясь, он на всякий случай робко улыбался, чтобы никто не подумал, что он обижается.

Наконец Кнышу надоело развлекаться, и он строго глянул на вошедших в раж остряков. Те разом смолкли, будто поперхнувшись. Во внезапно наступившей тишине тоненький голос Кныша прозвучал особенно зловеще:

– Зайдите ко мне в кабинет, Зябликов! Прямо сейчас.

И Кныш вышел из комнаты. Николай покорно пошел за ним, бросив обреченный взгляд на коллег. Те сочувственно молчали и отводили глаза, и только Федоркин показал ему кулак с направленным в пол большим пальцем, то ли призывая к смирению, то ли предрекая будущее. Когда-то Николай рассказал ему, что таким знаком в Древнем Риме зрители гладиаторских боев обрекали на смерть поверженного бойца. И с тех пор Федоркин к месту и не к месту, как это было сейчас, использовал свои новые знания.

Кабинет Кныша находился в другом конце бесконечного коридора. Они долго шли, Николай в двух шагах за Кнышем, глядя в его спину. Худая, обтянутая черной материей пиджака спина начальника управления вызвала у него мимолетное желание нарисовать на ней мелом крест, тем самым превратив его в своем воображении в Великого инквизитора. Николаю как-то удалось увидеть портрет первого из них, Томаса де Торквемада, настоятеля доминиканского монастыря в Испании, жившего в пятнадцатом веке. Это был совершенно лысый мужчина с узкой полоской бескровных губ, мясистым носом и крохотными, запрятанными под выпуклые надбровные дуги, глазками. Он не имел никакого отношения в Великому инквизитору, описанному Достоевским в его «Братьях Карамазовых», но, казалось, будь это, по его разумению, необходимым, также был способен заточить самого Иисуса Христа в тюрьму, а там, в тайне от всех, расправиться с ним. Разумеется, Кныш мало походил и на того, и на другого, но в эту минуту, в мыслях Николая, являлся олицетворением обоих. В чем он провинился, Николай пока не знал, и даже не понимал, но заранее был готов к самому худшему и уже смирился.

Кабинет начальника управления напоминал крохотный музей. Его стены были завешены эскизами проектов уже построенных зданий, к которым когда-то приложил руку сам Кныш. На это указывала размашистая подпись в углу ватманских листов. Но еще большее сходство с музеем придавал кабинету застоявшийся теплый воздух, от которого с непривычки начинало сводить челюсти зевотой. Украшением коллекции, несомненно, мог считаться сам Олег Павлович Кныш. Когда он сидел за своим письменным столом, строгий, даже несколько чопорный, в туго повязанном галстуке, и смотрел, не мигая, на собеседника, он легко бы сошел за экспонат. Не хватало, по мнению Николая, только таблички «Руками не трогать».

Кныш беззвучно опустился в кресло и, не предлагая сделать того же Николаю, долго смотрел на него, чуть прищурившись. Он любил делать томительную паузу перед началом беседы с провинившимся подчиненным, чтобы тот «прочувствовал». Выждав положенное время, Кныш спросил:

– Я так понимаю, Зябликов, вы уже закончили работу над проектом, которую я поручил вам на прошлой неделе?

– Завтра, – едва слышно ответил Николай, понуро разглядывая носки своих ботинок.

Он чуть было не сказал, что поставленный ему срок сдачи проекта наступает лишь завтра, и что он сделал бы его еще вчера, то есть в минувшую пятницу, если бы у него лежала к этому душа. Но оборвал себя на полуслове, потому что тогда мог последовать вполне резонный упрек в том, зачем он вообще взял этот проект, а ответить Николай не смог бы. Взял, потому что дали. Не в его привычках было отказываться от работы или перебирать, рискуя этим вызвать недовольство того, кто давал. Он всегда делал на совесть то, что ему поручали. И не его вина, что поручали ему, как правило, совсем не то, что ему хотелось бы, и чаще всего то, от чего отказывались другие. А как вырваться из этого порочного круга, он не знал, и поэтому работал почти механически, без мешающих работе эмоций и сомнений. В конце концов, он зарабатывал деньги на жизнь, причем далеко не самым худшим способом, и даже приносил какую-то пользу обществу, в котором жил. Это был наиболее веский довод из тех, посредством которых Николай обычно восстанавливал в своей душе равновесие и умиротворенность.

– Так, – Кныш грозно насупил брови и выбил пальцами дробь по лакированной поверхности стола, на которой не было ни пылинки, и где зеркально отражался сам Кныш. Получалось, что он щелкает свое отражение по носу, а то, недовольное таким обращением, тоже хмурится. – И, тем не менее, вы травите байки и отвлекаете коллег от работы.

– Они сами просили, – тихо произнес Николай.

Не ожидавший возражений Кныш удивленно воззрился на него. Но увидел, что это не бунт на корабле. Зябликов стоял перед ним потерянный и жалкий, в ожидании неминуемого наказания. И сердце начальника управления неожиданно дрогнуло. В голову ему пришла нелепая мысль образумить Николая.

– Да поймите же, что они над вами просто смеются, – сказал Кныш уже мягче. – Неужели вы до такой степени не уважаете самого себя, что вам нравится быть клоуном?

То, что последовало за этой почти по-отечески высказанной фразой, явно не ожидали ни Кныш, ни даже сам Зябликов.

– А за что меня уважать? – вдруг вырвалось у Николая. И он почувствовал, как его подхватила неведомая сила и понесла, не выбирая дороги. Но он уже не мог остановиться, он слишком долго сдерживался, чтобы, однажды сорвавшись, хранить благоразумие. Тугая пружина протеста, которую годы покорного молчания сжимали в его душе, распрямилась и, звеня, начала крушить направо и налево. – За то, что я порчу чужие чертежи? За то, что еще ничего не сделал сам, а загубил более чем достаточно? Или за то, что еще немного, и я начну вешать на стену искалеченные мною проекты и гордиться тем, что надругался над чьей-то талантливой мыслью?

Последнего ему явно не стоило говорить, даже в бреду. Кныш, до этого слушавший Николая скорее с недоумением или жалостью, как врач-психиатр пациента, воспринял эту фразу как личное оскорбление. И обиделся.

– Я надеюсь, молодой человек, что вы будете последовательны до конца и уйдете из нашего проектного института по собственному желанию, – голос Кныша был суше знойного ветра в пустыне. – А теперь можете идти.

– Спасибо, – неизвестно зачем сказал Николай и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Пламенный порыв его, как неожиданно вспыхнул, точно так же и угас. Чацкий, обличитель порока, в нем умер, уступив место под солнцем напуганному своей минутной смелостью обывателю.

Но если бы Николай мог видеть, что происходит сейчас в кабинете Кныша, возможно, он сдался бы не так скоро. После его ухода Олег Павлович продолжал неподвижно сидеть за своим столом, тщетно пытаясь соединить обрывки мелькающих в его голове мыслей. Он то презирал Николая, то начинал ненавидеть его, а то вдруг ощущал слабость во всем теле и полную растерянность, когда, сам не желая того, признавал правоту слов Зябликова. Если бы кто из сотрудников управления увидел в эту минуту, как музейно-застывшее прежде лицо их начальника то и дело перекашивают гримасы самых различных чувств, то он бы, наверное, усомнился в своих глазах. И уж ни за что бы не поверил, что такое с грозным доселе Кнышем мог сотворить кроткий и безответный Зябликов…

Пока в кабинете Кныша разыгрывалась маленькая человеческая трагедия, виновник ее бесцельно брел по улице, шаркая подошвами об асфальт. Он ушел из «Стройгражданпроекта», даже не заходя в свой кабинет. Домой Николаю идти не хотелось. Мать, если она еще не ушла, обязательно начала бы приставать с расспросами о том, что случилось. А он и сам не разобрался пока в этом. Просто чувствовал, как физическую боль, что жить он так больше не может, ни одного дня. Все его прежнее существование представлялось ему схожим с жизнью земляного червя. После смерти Чацкого недолго протянул в нем и обыватель, и теперь по городу шел принц датский, разрешая мучительный вопрос, как ему жить дальше в королевстве, где все прогнило.

В его жизни это был уже третий приступ глубокого, до желания умереть, отчаяния. Из опыта предыдущих Николай знал, что если чем-то поступиться, в себе или вне себя, то все встанет на свои места, вернется на круги своя, плохое минует и забудется. Но он не знал, чем ему пожертвовать на этот раз. У него не осталось ничего, кроме его необыкновенных снов…

Впервые это произошло во втором или третьем классе, Николай уже точно не помнил. Но в памяти осталось, что, несмотря на осень, в тот день было очень тепло. Его завели, держа за руки, за угол школы, куда не заглядывали взрослые. Уроки закончились, школа опустела. И тишина всегда шумного школьного двора казалась неестественной, как и все, что с ним сейчас происходило. Все это было похоже на сон.

Вокруг него столпились мальчишки-одноклассники. Они возбужденно переминались с ноги на ногу, но никто не решался ударить первым. Наконец вперед вышел Димка, забияка и драчун, вечно ходивший в синяках и с оторванными пуговицами. Еще у него были нелады с математикой. В тот день они писали контрольную работу, и Коля не дал ему списать. Димка подступил вплотную и, не глядя в глаза, с неожиданно прорезавшейся в голосе хрипотцой, сказал:

– Ну, что, отличник-единоличник, по морде хочешь?

– Нет, – честно ответил Коля. Он действительно не хотел этого и, кроме того, не понимал, за что с ним так. Он отчаянно трусил. Его еще никогда не били. Коля был очень аккуратным, вежливым и славным мальчиком, которого нельзя было не любить. Он привык к этой мысли. А сейчас, прижатый спиной к шершавой кирпичной стенке школьного здания, он чувствовал, как его начинает подташнивать от того, что вокруг были чужие, враждебные лица. Хотя каждого из окружавших его мальчишек он знал и прежде не опасался, но в этот момент никого не узнавал, настолько их изменили предвкушение близкой расправы и сознание своей власти над ним. Колю лихорадило, он не мог скрыть этого. И чем сильнее он дрожал, тем больше распалялись его обидчики.

– Трус, – сказал презрительно Димка и плюнул Коле в лицо.

Коля заплакал. Он даже утереться не посмел, боясь поднять руку. Соленые струйки стекали по его пухлым щекам. Мальчишки смеялись и выкрикивали:

– Плакса-вакса!

– Да что с ним говорить, дать ему под дых, пусть знает!

– Димка, врежь ему!

И Димка «врезал». Удар пришелся в живот, и через куртку, пиджачок и рубашку Коля его почти не ощутил, но упал. Он знал, что так ему меньше достанется. Сорванцы и в самом деле испугались того, что натворили, а сильнее всех грозный Димка. Они вмиг разбежались. Но Коля еще долго не вставал, опасаясь, что они вернутся, хотя ему было противно лежать на раскисшей после недавнего дождя земле.

После этого он три дня не ходил в школу, пользуясь тем, что мама выходила утром из дома раньше него. Сидел в своей комнате, читал книжки, смотрел телевизор и ни о чем не думал. Даже в окно не выглядывал, чтобы его невзначай не заметили с улицы. Мама ни о чем не знала, пока ей не позвонила на работу встревоженная учительница. Вечером мама плакала и так жалобно просила не сводить ее раньше времени в могилу, что Коля пожалел ее. Наутро он шел в школу, держась за мамину руку и с трудом переставляя ноги, словно на них навесили пудовые гири. Ему было и страшно, и стыдно одновременно. Когда начался урок, и мама ушла, кровь так шумела в его ушах, что он почти не слышал голоса учительницы, однако упорно не сводил взгляда с доски, боясь смотреть по сторонам. С тоской ждал звонка. Но неожиданно все обошлось. На перемене к нему подскочил Димка и, хлопнув его по плечу, сказал: