Cказки для взрослых

– Мы должны расстаться, – услышал он далекий и бесстрастный голос.

Это был ее голос, он узнал бы его из тысяч других, даже схожих. Но какой же он был сейчас ровный, спокойный, без тени жизни…

– Я не могу больше так, – продолжила она после паузы.

– Что же делать? – Он все же нашел в себе силы спросить.

– Уезжай, – в трубке раздался тяжкий вздох. – Я прошу тебя.

Долго еще мужчина держал в руке телефонную трубку, из которой частили глухие короткие сигналы, и не мог отойти от аппарата. Наконец его пальцы разжались и трубка выпала. Раскачиваясь на коротком шнуре, она повисла над землей, продолжая что-то беспомощно кричать в тишину опустевшего мира.

Он уехал из города этим же вечером. И никогда уже не возвращался, странствуя по белу свету в напрасной надежде забыть ее.

Она ушла от своего мужа через год, оставив ему в утешение дочь.

Встреча

«Не нужно было возвращаться», – думал он, озираясь с чувством какой-то неловкости. Кресло под ним было маленькое и продавленное, колени приходились почти на уровне груди, и это приносило дополнительное неудобство. Еще в комнате стоял крепкий запах стиранного белья, а это было уже просто мучительно – дышать этим затхлым воздухом. И вообще все вокруг выглядело основательно поношенным, а воспоминание, что здесь ничего не изменилось за три минувших года, лишь усугубляло душевные и физические муки.

На кухне свистел чайник, звенели стаканы, бряцали тарелки, шумела вода, льющаяся из незакрытого крана – какофония, свойственная состоянию, когда спешишь и ничего не успеваешь, и все падает из рук. В такой ситуации самое лучшее и единственно правильное – это остановиться, успокоиться, прервать цепь мелких досадных происшествий, но нельзя себе этого позволить, или думаешь, что нельзя, и продолжаешь, невзирая ни на что, и это только усугубляет ситуацию, превращая ее в кошмар наяву. Ему было хорошо знакомо все это. И когда он снова с тоской подумал, что напрасно сюда пришел, вошла она. Такая же, как и три года тому назад, только прическа изменилась. И он понял, почему вернулся сюда.

– Скоро чай будут готов, – сказала она и присела на старенький диванчик напротив. Улыбнулась краешком губ, как только она и умела. Поправила на коленях полу халата. Знакомым жестом провела по волосам. И не спросила, зачем он пришел. А он ждал именно этого вопроса.

Ему необходимо было рассказать ей все, что с ним происходило последнее время. Как это было много лет тому назад. Он давно не был в этом городе, и так случилось, что ему сейчас не с кем поделиться, кроме нее. Неприятности одна за другой сваливались на него, достигая критической черты. Он переживал, нервничал, страдал бессонницей в тесном и неуютном номере гостиницы – и неожиданно вспомнил о ней. Она по-прежнему одна. Когда он шел сюда, то не знал, будет ли так. Ему повезло хотя бы в этом. И вроде бы все по-прежнему, как тогда, но сегодня она не задала ему обычного своего вопроса, с которого начинались их встречи. И он слегка растерялся.

Она видела, как его лицо медленно наливается багрянцем, но молчала. Он все тот же, будто совсем еще мальчик, и его так легко смутить. И пожалеть бы его, но ей и самой сейчас не просто. Его не было очень долго. Видно, все это время ему было хорошо. И неужели он до сих пор не женат?

– Ты будешь пить чай? – наконец прервала она молчание и улыбнулась.

– Ну, если только чуть-чуть, – заторопился он с ответом, сжав подлокотники кресла так, что занемели пальцы.

– Или, может, что покрепче?

– Нет, – улыбнулся он почти виновато. – Так и не приучился.

– Пора бы.

– Но и ты не изменила своим привычкам, – кивнул он на застекленный книжный шкаф, над которым висел портрет ее любимого писателя. Полки занимали его книги.

– Я все та же… И с теми же проблемами, – добавила она после паузы, осознав некоторую двусмысленность своей неоконченной фразы. Он тоже уловил ее и странно – ему стало легче, и даже кресло начало казаться не таким уж неудобным.

– А знаешь, этим летом я ездила в Среднюю Азию, – сказала она, лишь бы не молчать. – Это чудо.

– Ты многое увидела?

– А главное, многое поняла, – ответила она. И опять это прозвучало с каким-то подтекстом, но на этот раз она не захотела отступать. – Их средневековые поэты – истинно кладезь премудрости. Читаешь – и будто пьешь воду жизни.

– И исцеляешься? – попробовал пошутить он. Но получилось серьезно.

– Послушай. – Она закрыла глаза и нараспев произнесла: – «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало…». Это Хайям, – добавила она после паузы. Уточнила: – Омар Хайям.

– Я так и понял, – невольно усмехнулся он ее не забытой привычке всегда поучать его и подумал, что надо уходить. Ему сейчас было не до стихов поэта, прославлявшего в свое время вино и другие радости жизни. Он сейчас хорошо понимал, почему после смерти Хайяма его предали забвению на целую тысячу лет. Вино не решает всех проблем. А прочие житейские радости иногда только усугубляют их. Омар Хайям – как наркотик. Краткое забвение, недолгое удовольствие – и вечные страдания.

– Чай, наверное, уже вскипел, – сказала она, встала и вышла на кухню.

Он тоже поднялся с кресла и подошел к окну. Гардины были раздвинуты, и его, конечно, хорошо было видно из темноты двора на фоне ярко освещенного окна. А он не видел ничего, кроме собственного отражения в оконном стекле. И могло показаться, что остального мира не существует, а есть только он и она, и эта крошечная комнатка, в которой все так знакомо и дорого сердцу, как воспоминания юности. Ему очень хотелось, чтобы это было именно так.

Она вошла с чайником в одной руке и с чашками в другой. Он заторопился помочь ей, и вскоре они сидели за маленьким столиком и пили чай. Расстояние между ними не превышало вытянутой руки. Но почему-то эта рука не протягивалась, и даже взгляд не осмеливался встретиться со взглядом напротив.

– Ты работаешь все там же? – спросила она, и это был первый вопрос, затрагивающий их прошлое.

– Нет, я живу в другом городе, – несколько нелогично ответил он, как будто многое объясняя.

– И давно?

– Да уже порядком, несколько лет.

– А я не знала.

И будто кто-то третий вошел в комнату и присел рядом с ними, невидимый, но с колючими и холодными глазами. Под его взглядом в них проснулась давняя, казалось, уже забытая, обида.

– Я не успел предупредить тебя тогда, – сказал он, но сам не услышал своего голоса. Возможно, он это просто подумал.

И она подумала в ответ:

– Ты и не хотел этого тогда.

– Но ведь было же что-то, что держало нас вместе столько лет.

– Но это ушло и даже не обещало вернуться. Ушло, как и ты, молча и не простившись.

– И все же я здесь сейчас. И как быть с этим?

– Никак…

Она прервала долгое молчание дежурным вопросом:

– Тебе подлить горячего?

– Да, спасибо, – неожиданно согласился он, уже собираясь встать. И остался. – Уже поздно, – сказал он, лишь бы не молчать.

– Твоя мама по-прежнему волнуется, когда ты задерживаешься? – улыбнулась она.

– Ты же знаешь, она никогда особенно не волновалась за меня. Я всегда был очень самостоятельный.

– Своенравный.

– Гордый.

Она сдержала готовое вылететь слово, которое обязательно обидело бы его. Он действительно был очень самолюбив. И с трудом прощал ее неосторожные слова. А однажды не простил…

Она промолчала, и он это заметил. И подумал, что минувшие с их последней встречи года сделали свое дело и все же изменили ее. Пусть и не заметно на взгляд. Но не только морщинки у глаз говорят о взрослении человека. И, возможно, будь она такой тогда, все вышло бы по-иному?

Подумав так, он вдруг стремительно встал и начал прощаться. Это вышло совсем по-мальчишески, но она помнила его именно таким и не обиделась. А он уже давно таким не был.

Уходя, он ничего не сказал о будущем, а она ни о чем не спросила.

В последний раз посмотрев на ее освещенное окно на седьмом этаже, он быстро пошел по невидимой в темноте дорожке, порой спотыкаясь и чертыхаясь. Он шел и думал, что ничего у них не вышло потому, что она стала такой, когда он стал уже совсем другим. И, видимо, это изменение будет продолжаться во времени всегда, и никогда у них ничего не выйдет.

И уже засыпая в своей холодной постели в одноместном гостиничном номере, он подумал, что, впрочем, не жалеет о потраченном зря вечере. Но, не успев додумать эту внезапную мысль, он уже спал, впервые за последние несколько ночей не мучаясь бессонницей, пусть и без сновидений.

Ян и Яна

Поезд дернулся, как стреноженный конь. Возмущенно завизжали тормоза, слившиеся в прощальном поцелуе с рельсами. Поезд напрягся, освободился от железных пут и тронулся, сначала медленно, но все убыстряя ход, и уже ничто не могло его задержать, остановить, повернуть обратно, как невозможно дважды войти в одну реку. В окне вагона мелькнуло лицо Яны. А, может быть, это блик вокзального фонаря, упав на стекло, сотворил один из своих фантомов. Затем сигнальные огни последнего вагона пропали в ночной тьме, и вокзал, опустевший и замусоренный, как всегда после отхода поезда, наполнился гулким эхом. И только вокзальные фонари, тусклые и бесцветные, разделяли с Яном его одиночество.

В эту ночь Ян спал как никогда крепко и без сновидений, выспался и проснулся чрезвычайно бодрым. Но еще долго лежал в постели, бесцельно рассматривая рисунок ковра на стене, и старался не думать, что вставать ему, в сущности, незачем. Яна уехала, и все те мелкие и хлопотливые дела, которые отнимали уйму времени, исчезли из его жизни вместе с ней. Предстоящий день казался ему бесконечным, и вдруг Ян подумал, какое это счастье, что он не бессмертен.

Но вставать все же пришлось. И начался день. Первый его день без нее…

– Я буду петь джаз, – сказала Яна, и извлекла из своей маленькой груди несколько неожиданно громких гортанных звуков. – И только джаз.

– Культура негритянского народа активно проникает в самые широкие слои отсталого европейского населения, – прокомментировал эту новость Ян, за что сейчас же получил в ответ «дурак». Подумал, обидеться или нет. Но принять решение не успел, так как Яна опустилась на его колени и проверила его грудную клетку на прочность своими сердитыми кулачками. Немного погодя, устав, она перешла к более дипломатическому способу доказательства своей правоты.

– Ты ничего не понимаешь в джазе, – кричала она в самое ухо Яна, одновременно придерживая его руки. – Джаз – это будущее мировой культуры. Это вершина музыкального творчества. Это…

Ян никогда не слышал гласа иерихонской трубы, но сейчас мог бы поклясться, что голос женщины, мечтающей петь джаз, звучит ничуть не слабее. А потому поторопился выразить свое согласие с ее доводами.

– Конечно же, ты права, и ты будешь петь свой джаз, – заверил он Яну. – Особенно в те дни, когда я буду ходить на футбол.

Семейная жизнь, которая неизбежно начинается сразу после свадьбы – не такое уж простое дело. И сложности, как и во всяком новом строительстве, появляются уже на этапе проектирования. Потому что проектов будущей совместной жизни, по меньшей мере, два. Его и ее, мужа и жены. Иногда на помощь приходит творческая фантазия родителей молодоженов, родственников и даже друзей. Их проекты, в основном, тоже очень интересны и имеют право на воплощение.

Но ведь любая молодая семья хочет жить своим умом, без оглядки на чужой опыт.

Так что все сводится, как правило, к одному: чей проект выбрать – его или ее?

Яна мечтала петь на сцене, Ян – писать исторические романы. Ей были нужны зрители, овации, всеобщее внимание и поклонение. Ему хотелось в тишине маленького уютного кабинета описывать великие события прошлого, изменявшие путь развития человечества, а потому суета и мелочность современной жизни его раздражали. Проект «певица» и проект «писатель» плохо совмещались друг с другом.

В зале торжественной регистрации брака плакали все: невеста, родители, многочисленные родственники и друзья, и даже штатный фотограф ЗАКСа иногда тайком утирал набежавшую слезу. Если бы Ян тогда знал, сколько шипов выпускает роза, когда пытаешься взять ее в руки, возможно, заплакал бы тоже. Но, сдается, из всех, кто тогда там находился, он один этого и не знал. Это странное впечатление с того дня не оставляло его.

– Не стучи ложкой по тарелке!

Это юная жена занялась воспитанием Яна с утра пораньше.

– Я тороплюсь, – пробурчал он, прожевывая кусок.

– Не чавкай, – тотчас отреагировала она.

– Я голоден! – взмолился он, с тоской взглянув на часы.

В глазах Яны появились крупные, как бриллианты в короне английской королевы, слезы.

– Ужасно… И это интеллигентный человек… С высшим образованием… Какая я несчастная…

Когда говоришь, глотая слезы, не просто выстраивать предложения согласно строгим правилам русского языка. Но комканные, из обрывков слов фразы выглядят намного убедительнее. Яна знала это. Она несколько раз всхлипнула, давая Яну время осознать свою вину, и лишь затем достала носовой платок. Но совсем не о перемирии говорила белая ткань. Скорее, это было ее боевое знамя.

От слез у Яна всегда портился аппетит. В очередной раз сэкономив на завтраке, он торопливо вышел из кухни, кинув на прощание:

– До вечера!

Ни слова в ответ. До вечера…

Ян раз в неделю играет в спортзале в футбол с друзьями. По пятницам, вечером, после работы. В этот день он, как обычно, опаздывает. Вбегает в комнату, торопливо переодевается, хватает сумку с заранее уложенными в нее бутсами, спортивными трусами, майкой и полотенцем, и рвет на себя дверную ручку. Все это – в отличном темпе, минута промедления чревата последствиями, которых хотелось бы избежать: обида друзей, заплативших за полтора часа аренды зала, а из-за него вынужденных сократить время игры, штрафной удар мячом по известному месту за опоздание, насмешки в раздевалке после матча над молодым мужем, придавленным каблуком своей жены…

Ян заранее просчитал все свои действия до наносекунды, но все-таки не успевает. Уже на пороге его сражает наповал короткая фраза:

– Ты меня не любишь!

И – самое страшное! – тихий плач.

И только тогда Ян с ужасом вспоминает, что не успел поцеловать Яну при возвращении домой, а на прощание не поинтересовался состоянием ее здоровья и хорошее ли у нее настроением, не спросил, не было ли писем от родителей, живущих в другом городе, не узнал, не скучала ли она без него, не… Тысяча «не» погребает его под собой как снежная лавина.

Вы не пробовали всего за пару минут убедить женщину в обратном тому, во что она свято верит? Тогда и не пытайтесь. Как это ни удивительно, но иногда Яну подобное удавалось. Но в большинстве случаев он безнадежно опаздывал на тренировку, и сбывались все его самые мрачные опасения. Следует признать, что в дополнение к уже полученным за день оплеухам и неприятностям они сравнительно мало отягощали его горб. Главное, чтобы это не стало последней соломинкой – эта мысль позволяла ему сохранять философское спокойствие верблюда.

Нет большего блаженства, когда твое уставшее за день тело опускается на простыню, расплывается по ее поверхности и впитывает в себя ее прохладу и успокоение. Так приятно чувствовать, как тихо, неслышно ступая, подкрадывается благостный сон…

– Ты уже спишь? – голос жены вечевым колоколом тревожит сон Яна. Его металлическая жесткость не предвещает ничего доброго.

– Что ты, милая, – заверяет ее Ян, незаметно зевая в ладонь.

Но Яну на мякине не проведешь.

– Тогда поговори со мной, – просит она тоном, которому невозможно отказать.

И Ян понимает, что время его ночного сна сокращается как шагреневая кожа. Но покоряется. Поскольку, если насилие неизбежно…

– О чем? – спрашивает он, понимая, что в полночь в постели с женой о футболе не говорят, но спросонья не находя других тем.

Яна милосердно приходит ему на помощь.