Cказки для взрослых

– В случае неудачи, вы сказали?

– А что ты теряешь, малыш?

Тени начали возвращаться. Свеча на столе таяла, превращаясь в огарок. Тьма вокруг них сгущалась, снова скрывая лицо незнакомца. И только в зрачках его мигали два крохотных, поистине дьявольских огонька.

– Мне, – сказал юноша, отводя свой взгляд, – надо подумать.

– Хорошо, – не стал настаивать мужчина. Но в голосе его просквозило разочарование. – Надумаешь, позвони.

Он небрежным жестом достал из внутреннего кармана пиджака объемное кожаное портмоне, с той же с золотой монограммой, что и на перстне, вынул из него и протянул через стол свою визитную карточку с золотыми буквами на черном фоне. Марк взял ее, невольно коснувшись руки мужчина. Рука была влажной, липкой и холодной, словно кожа лягушки. Юноша почувствовал отвращение, как будто коснулся гада. Тошнота снова подступила к горлу. Он встал, опрокинув стул и не заметив этого, и, забыв проститься, преодолевая обволакивающий его сознание туман, пошел по направлению к выходу, где подобно маяку то вспыхивало, то гасло пятно света, когда открывалась или закрывалась дверь. Он почти бежал, спотыкаясь о чьи-то ноги, натыкаясь на столы, падая и поднимаясь, бил руками в обступившую его темноту, у которой выросли щупальца, пытавшиеся задержать его. Оркестр замолчал, и только барабан продолжал монотонно бухать. Или это сердце билось в его груди? В последнем усилии Марк дотянулся до начищенной до блеска медной ручки, нажал на нее, налег всем телом на дверь и проскочил в открывшуюся узкую спасительную щель на улицу. Дверь со вздохом сожаления тяжко ухнула за его спиной.

И сразу стало тихо и свежо. Прохладный ночной ветер и редкие капли обессилевшего дождя остудили его пылающее лицо. Свет фар проехавшего автомобиля выхватил из темноты мокрые дома. Дрожь пробежала по телу юноши. Он зябко поежился. И вдруг его заколотило в сильнейшем ознобе. Марк вышел на дорогу, остановил такси, едва сумев поднять трясущуюся руку. Вскоре он был дома. Тихо открыл дверной замок, незаметно проскользнул в свою комнату, упал, не раздеваясь, в кровать и закрыл глаза. Но заснуть не смог. Перевозбужденный мозг прокручивал картины минувшего дня, словно киноленту, и Марк снова и снова переживал все те же события.

Ночь умирала долго.

А наутро взошло солнце. И когда его лучи озарили и согрели мир, немой юноша рассмеялся над собственными ночными страхами. Он даже едва не позвонил по телефону, указанному в визитной карточке, которую ему дал на прощание его собеседник в ресторане. Но поборол искушение, и даже испытал облегчение от этого, сам не зная почему.

А затем опять пришла ночь. И юноша снова плакал и не заснул до утра.

И вновь были день и ночь, и вновь… Юноша уже не мог ни плакать, ни смеяться, ни спать, ни жить. Он мог только думать.

И пришел день, когда Марк решился. Разговор по телефону оказался намного проще, чем он представлял себе. Его звонка ждали, и юношу узнали по напряженной тишине в трубке. И ему совсем не пришлось говорить. А только слушать и исполнять сказанное…

Она не могла ошибиться! Это был он, тот самый юноша, что однажды подарил ей букет алых роз и так и не решился заговорить с ней. Тогда она тоже промолчала, а после долго себя корила и часто, очень часто приходила вновь сюда, на этот памятный бульвар, где все произошло, всматривалась в лица спешащих мимо людей. Она заметила бы его в любой толпе, ей подсказало бы сердце. Но люди шли мимо, опустив глаза, и ни разу ничто не дрогнуло в ее груди. До этой минуты. А значит, это действительно он, сердце не могло ее обмануть!

Юноша стоял вполоборота к ней на краю тротуара, пытаясь остановить один из проезжающих по дороге автомобилей. И она, опасаясь, что он уедет и снова скроется от нее, окликнула его, радостно и взволнованно:

– Это вы!

Человек медленно обернулся. Его скучающие глаза обшарили ее всю, от головы до туфелек – девушка ощутила его взгляд почти физически, будто скользкое щупальце прикоснулось к ней, и вздрогнула от отвращения, – поднялись снова и неподвижно замерли на уровне ее груди. Немой вопрос в глазах, и, через паузу, тихий, без интонации, голос произнес:

– Что такое?

Этот голос и эти глаза… Они были не его, чужие, подумала девушка. Или она уже позабыла?

– Кто это? – томно спросила женщина, стоявшая рядом с ним, не беспокоясь, что девушка ее услышит. Предзакатные лучи солнца, упав на ее густо покрытое пудрой лицо, превратили его в мертвенно-бледную маску, лишив красок, присущих жизни.

Теперь девушка поняла, что ошиблась. Рядом с тем юношей не могло быть такой женщины. Она смутилась, пробормотала какие-то извинения и, стремительно развернувшись, скрылась в людской толчее. Один миг – и будто никого и не было, и все лишь привиделось…

– Кто это был? – утомленно повторила женщина без всякого интереса.

Марк недоумевающе хмыкнул. Что-то, похожее на окрик из прошлого, ворохнулось в нем, какое-то светлое, теплое, радостное чувство… Но попытка вспомнить быстро утомила его, и он равнодушно ответил:

– Не знаю.

И забыл о ней.

Среди живущих

Вода обожгла холодом, понесла, закрутила. Горная речушка была неглубока, но слишком стремительна, чтобы позволить понять это. Ледяное течение переворачивало, лишало чувствительности ноги и руки и затягивало на глубину, которой не было. Еще бы немного, и я бы поддался. Встал, сделал два невероятно тяжелых шага к каменистому берегу. Вода опустилась до пояса. Я погрузился в нее, и течение опять понесло меня. Оно несло быстрее, чем если бы я шел в воде. Но ничего не было видно. И я еще вставал и смотрел вперед, а затем падал в воду, без брызг, и снова меня тащило куда-то. И когда меня ударило грудью о корягу, бывшую некогда кривым деревцем, упавшим с подмытого водой берега и перегородившего полречушки, и начало затягивать под нее, я забыл обо всем. Меня подчинил слепой инстинкт выживания. Человек рождается с ним, разум он приобретает намного позже. Я уцепился за корягу, подтянулся и повис на ней, обессилев. Но и вода уже была бессильна. Она сыто лоснилась под лучами солнца, которые слепили меня даже сквозь зажмуренные веки.

А затем подбежали люди. Они кричали, жестикулировали, и кто-то плакал, шестами щупали дно. Но никто не решался нырнуть под корягу и продолжить путь. И я тоже.

Не открывая глаз, я продолжал видеть прямое, будто обрубок дерева, тело человека, уносимое быстрой водой, его поднятую руку, словно он прощался с этим миром и со всеми нами. И по-настоящему я еще не понимал, что произошло.

Жгуче, не по-осеннему, палило солнце, и озноб оставил меня до вечерней прохлады, притаился внутри, под сердцем. На этом заброшенном поле росли одни сорняки. А посреди поля стоял дом с выбитыми окнами и дверью. Деревня постепенно обезлюдивала, оказавшись на отшибе цивилизации. Несколько десятков старух да два-три старика доживали в ней свой век, не желая перебираться в районный центр, да и не нужные там никому. Когда они умирали, их переселяли на кладбище, а дома заколачивали, пуская зимой на растопку рамы и дверные проемы. А в пустых домах поселялись змеи. Люди и змеи жили рядом и не трогали друг друга. Может быть, до поры до времени, потому что с каждым годом змей становилось больше, людей меньше, и однажды это неестественное перемирие должно было закончиться тем, что змеи окончательно изгнали бы людей или пережили бы их, и все вернулось бы на круги своя, как это было изначально, при сотворении мира.

Но я не думал о змеях. Вокруг цвиркали кузнечики и жужжали оводы. Бурьян волновался, словно кто-то забрался в его непроходимые заросли и теперь ворочался, устраиваясь поудобнее. Порой я даже видел чей-то неясный силуэт, а один раз протянутую ко мне руку с растопыренными пальцами. Я подошел ближе. Это оказался сломанный стебель сорняка.

В деревне по обыкновению стояла тишина, сравнить которую было не с чем. Напротив сарая, приспособленного под кухню для студентов, под брезентовым навесом от солнца сидели люди. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, но меня окликнули.

Всех, кто был там, у речки, собрали здесь. Они писали, чинно рассевшись вдоль длинного дощатого стола, за которым обычно принимали пищу. Мне тоже дали чистый лист бумаги и ручку. И попросили написать подробно о том, как все произошло. Многозначительно и туманно пояснив: «В интересах следствия».

Я старательно вывел его имя на белой бумаге. И понял, что не смогу добавить ни слова, пока не определюсь со временем, в котором должен описывать события этого утра – прошедшем или настоящем.

Почти гамлетовский вопрос. Был или есть?

Они явились почти одномоментно. Оса плюхнулась на край лужицы разлитого по столу киселя и запустила в нее хоботок. Стас вышел из-за сарая, подтягивая грязные тренировочные штаны и нарочито громко шлепая сапогами по доскам настила. Сапоги его были в грязи. А ведь солнце жгло так, что вся грязь высохла задолго до обеда. Где он нашел ее, было загадкой, над которой мы все еще вчера с интересом поломали бы головы. Но не сейчас.

– Эх, мать-перемать, никому нас не поймать, надо напиться, – Стас поставил ногу в грязном сапоге на лавку и закурил. – Я думаю, если местным бабкам рассказать об утопленнике, жалостливо, со слезой, водка будет…

– Заткнись! – длинноногая Нинка в кедах на босу ногу подскочила с лавки. – Ты не видишь, кто здесь сидит? Козел!

Почему-то она кивала на меня. Стас распрямился, и если бы не стол между ними, узкий, но все-таки превышающий расстояние вытянутой руки, Нинка бы получила удар кулаком в лицо. Она испуганно отпрянула. А оса, насытившись, лениво откинулась возле лужицы, распустив крылышки.

– Перестань, Стас, – услышал я свой голос.

– Что? – Он так же резко развернулся ко мне. – Тоже добрый? Врешь! Все вы врете!

Я смотрел на кулаки двадцатипятилетнего парня, отслужившего в десантных войсках, еще до того, как спиться, чтобы не пропустить момент удара. И продолжал неподвижно сидеть. Казалось, все это происходило не со мной. Вне моего сознания.

– Нет, Стас, это не так. Ты и сам это знаешь. Зачем же?

– Все врут, – ощерился он в кривой усмешке, свойственной поневоле трезвому пьянчужке. – Слышишь, как те смеются? – Он мотнул головой, указывая. – Почему она ничего им не скажет?

А что ему было ответить? На другом конце стола расположились несколько старшекурсников, они разговаривали и негромко смеялись. Жизнь продолжалась, да, но ведь прошло всего два-три часа. И они уже забыли?

Что я мог ему ответить? И я только повторил:

– Перестань.

Стас как-то вдруг сразу обмяк. Из него, как из проколотого мяча воздух, вышел боевой задор.

– А я вчера его бритвой брился, – сказал тихо, словно самому себе. – Отдал, не почистив. Хороший парень был, тихий…

Но я уже не слушал. Писал. Продолжил после написанного на бумаге имени: «… из той породы людей, что живут преодолением. Им надо все уметь и узнать. А он не умеет плавать, совсем…»

Кусая губы, ушел Стас. Сегодня он напьется до отупения и свалится в каком-нибудь сарае до утра. Каждый забывает, как может. Ушла и Нинка, утирая слезы. Сыто жужжа, улетела оса. Ей повезло. Пока она переживала пароксизм насыщения, кто-нибудь запросто мог прихлопнуть ее или утопить в лужице киселя, просто так, ради забавы.

Речка лениво жмурилась под последними лучами заходящего солнца. Она выглядела сытой и лоснящейся. Второй день в горах шли грозы, вода прибывала. Речка текла стремительно и несла в себе всякий сор, но ничего не хотела отдавать.

Я смотрел на поток и ни о чем не думал. Я все еще не мог поверить, что это случилось. Так просто. И ничто в мире не изменилось. Даже люди смеются по-прежнему.

Ольга подошла неслышно и присела рядом на бревно. Я услышал ее дыхание. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Но человек не может прогнать другого человека, когда их связывает общая беда.

Со стороны кухни доносились голоса, сквозь ветки деревьев и кусты мигал электрический свет. Студенческий лагерь ужинал. Кто придумал, что в мире должно что-то измениться? Я сам, безо всякого на то основания.

– Не мучай себя, – тихо сказала Ольга. О чем это она? – Ты ни в чем не виноват.

Конечно, нет. Ведь я пытался спасти его. И даже если бы я настиг его, то нас могло затянуть под корягу вместе. Не эта ли мысль, тогда еще неясная и неосознанная, велела мне держаться ближе к берегу? Я потерял время и уже не мог догнать его, уносимого слишком быстрым течением. Не мог…

Но сначала – не захотел? Испугался за свою собственную жизнь?

Но ведь и за это нельзя себя винить, не так ли?

– Это я виновата, – Ольга уткнулась худым заплаканным лицом в свои острые колени. – Если бы я не накричала на вас тогда около кухни, вы не ушли бы на реку.

Я подумал, что это – ее мучает совесть или она пытается облегчить мои, как она думает, муки?

Мне было ровным счетом все равно. Слезы я уже все выплакал. Тогда же, утром, возле реки. А затем солнце высушило мне глаза и душу. И мне стало все безразлично.

– У него были родные? – спросила Ольга.

– Только тетка. За тысячи километров отсюда. А в его сердце еще дальше.

– Он сирота?

– Знаешь, его не целовала еще ни одна девчонка.

– Да?

– И у него была мечта – повидать далекие страны, где ранней весной расцветает сакура.

– Он был поэт?

– Он был человек.

Она попыталась взглянуть в мои глаза. Но не увидела их – уже наступили ранние осенние сумерки. Я и сам не видел себя, и даже не чувствовал. Сейчас я был не я, а часть окружающего нас мира: этой речки, этой прохлады, этих облаков. И тьмы. Я уже не знал, где мои руки и тело. Да и есть ли я? Может быть, тоже – был. Или буду. Или никогда.

Подошли еще двое. Андрей и Нинка. И я снова почувствовал тяжесть своей руки.

– Он там, под корягой, – сказал Андрей.

Я невольно вздрогнул – столько убежденности было в его голосе. Коренастый, твердолобый и упрямый, он никогда ни в чем не сомневался.

– Не надо, – сказал я, понимая, что не должен был этого говорить. Они все равно не поняли бы меня. Но я еще надеялся их остановить. – Пусть он останется в реке. Он уже никому не нужен здесь.

– Знаешь, если его достанут из воды позже – а его будут искать, и все равно найдут, – это будет ужасно, – сказала Нинка. – Он… разбухнет. Его могут объесть рыбы. Ты этого хочешь?

– Нет. Пусть его никогда не найдут.

– Скажи, ты поможешь нам? – Голос Нинки растекался вокруг, и уже трава, колыхаемая ветром, шептала ее голосом, и кто-то из темноты смотрел на меня.

– Нет, – я встал и пошел прочь, не оглядываясь. Они так ничего и не поняли.

Я вернулся ночью, к тому же самому бревну. С этого места хорошо был виден изгиб реки, где перекинулась коряга. Сейчас там светился огонек, мелькали тени, плескалась вода.

Что они хотели? Вернуть живым мертвое. Зачем? Чтобы снова отдать его земле.

Я ждал. Через целую вечность – или несколько мгновений, – они прошли рядом со мной, не заметив, по тропинке, ведущей к лагерю. Мокрые и усталые. Но довольные. Тем, что исполнили свой человеческий долг. Теперь они могли спать спокойно. Могли забывать.

Или мне это казалось? Но я сейчас снова был частью природы, и все живущее в ней было мною, а я – всем живущим. И мысли были наши общие. И я понимал то, что никак не могли понять они. К счастью ли, на беду ли…

В горах бушевали грозы. А над моей головой небо сияло чистотой и звездами. Мириады крошечных светил, в каждом из которых заключался свой мир с его собственной жизнью. Но они, те миры и наш, земной, были связаны воедино невидимыми нитями природных сил. Я сейчас был одной из них, и знал это. И мне стоило только пожелать – и звездные братья сошли бы ко мне на землю и взяли бы меня с собой. И я бы умер для всех живущих на Земле, потому что ушедший к звездам, ставший частью звездного братства, тело свое оставляет здесь, на этой планете. А люди нашли бы и спрятали мое тело под землю. И я уже никогда не смог бы вернуться обратно…

Но я был не готов к этому. Мое собственное видение напугало меня. И я снова почувствовал тяжесть своих рук и ног. И разрывающую голову боль. Озноб тряс меня, вырвавшись на волю. И я уже ни о чем не мог думать, ничего желать.

И в последний раз я увидел протянутую ко мне из реки руку – и невольно протянул свою навстречу. Но вдруг у той судорогой свело пальцы в кулак, и она скрылась под воду, на поверхности которой отражались далекие вечные звезды.

А я остался на земле. Навсегда обреченный помнить.

Тупик

Девушка на сцене, в белом простеньком платье и венком из полевых ромашек на голове, слегка хрипловатым голосом протяжно и чуть заунывно исполняла бесхитростную старинную песенку «Валентинов день». А в переполненном зрителями актовом зале школы только чье-то простуженное дыхание нарушало звенящую тишину.

Глаза девушки сияли небесным светом, и даже слезы не могли притушить его. Незряче смотрела она в зал – а видела, казалось, то далекое и непонятное уму человеческому, что открывается порой только безумцам. И зрители, завороженные этой тайной, затаив дыхание, переживали за свое собственное бессилие помочь ее горю.

И среди них был юноша, который любил ее – девушку с небесными глазами, умирающую на сцене. И даже когда зал взорвался аплодисментами, он оставался все таким же безучастным на вид, словно был в этот миг далеко-далеко отсюда, в той ирреальности, в которую звала за собой их всех юная пророчица, но куда дошел и заглянул в бездну он один.

А юная артистка в это самое время стояла за кулисами и, закрыв глаза, вслушивалась в шум, который глухо, словно отдаленный расстоянием морской прибой, доносился из зрительного зала. Ее собственное сердце частыми сильными ударами разрывало ей грудь, и впору было его удержать, чтобы не случилось непоправимого, но ей сейчас хотелось этой боли, потому что именно она и была единственным и самым осязаемым для нее ощущением счастья. Боль в это мгновение была благом, и девушка даже радовалась ей и ее силе.

Кто-то подошел, обнял ее за плечи и поцеловал в щеку, всю в крошечных капельках невысохших слез.

– Милый мой друг, ты рождена для сцены, – пророкотал за ее спиной могучий, уверенный в себе голос. Это был руководитель их школьного драмкружка. Актер из местного городского театра, он подрабатывал в их школе, пытаясь обеспечить безбедное существование своим чадам, многочисленным и любимым. Высокий, с благородной сединой на висках мужчина легко развернул ее к себе, заглянул в жарко запылавшее лицо. – Тебя ждет великое будущее, поверь мне, старому, когда-то тоже небесталанному, актеру. «И, в гроб сходя, благословил…»!

Девушка чувствовала, как его сильные руки нежно и властно обнимают ее, и понимала, что ради второго его поцелуя она готова выйти на сцену и сыграть еще раз, на пределе человеческих сил, но уже не будет счастлива, ни сейчас, ни когда-либо в жизни, потому что этот человек все равно никогда не полюбит ее – так, как ей бы хотелось, как ей необходимо, а значит, все будет бессмысленно и напрасно…