Апокалипсис Всадника

***

Сквозь пьяный угар огни новостроек льются из окон снопами ярких и остро отточенных кинжальных лезвий. Улица пустынна, безлюдна, ночна и небезопасна для одиноких прохожих.

– Тебе в ебло шмальнуть или в кишки? – Онже зло цедит сквозь зубы. На свою голову докопавшиеся до малолеток взрослые парни мнутся, топчутся с ноги на ногу и нехотя вытаскивают лопатники из карманов. Онже помахивает «фигурой» перед носом у одного из растерянных молодцов. Я стою рядом, сжимая в ладони складной нож с лезвием-щучкой. Юридически подкованный Лелик советовал втыкать в ногу, чтобы самому не напороться на серьезную уголовку.

***

Предутренний час, тихая улочка, каменный ящик погрузившейся в сон восьмиэтажки. Призывно манит подъезд.

– Че, сука, денег хочешь? Пешком нам предлагаешь идти? Не видишь – малолетки сели, пропили все! Теперь сам гони бабки, осел ебаный!

У меня в руках точная копия итальянской «беретты», дуло ствола направлено в живот перепуганному мужику. Пистолет газовый, но водила об этом не знает. Онже со смехом успокаивает таксиста. Тот окаменел, боится сказать лишнее слово. Горемыку ждет дома семья, нас с Онже – вино и обсуждение планов на будущее.

Я только что поступил в институт. Лелик заканчивает последний класс школы. Онже навек забросил учебу еще пару лет тому как. Периодически мы листаем уголовный кодекс и со смехом подсчитываем: сколько нам причитается, если суммировать все. Причитается много. От этого мы испытываем нечто наподобие гордости.

***

– Ваши документы! – милицейский патруль тормозит нас на обочине улицы. Мы с Онже из-за чего-то рассорились и за руганью не заметили, как к нам со спины подкрался бело-голубой уазик. Ментов привлекла объемистая спортивная сумка Онже: тот снова свалил из дома, на этот раз навсегда.

Белые мокрые мошки беззвучно роятся в воздухе. Вступает в силу зима и опостылевший холод. За поясом у Онже пятизарядный револьвер с боевыми патронами. У меня на ремне, в пластиковом футляре, подарок Лелика: боевой морпеховский нож с четырнадцатисантиметровым лезвием.

Можно ли назвать это чудом? Обшмонав обоих с головы до ног, менты ни на что не натыкаются и отпускают нас восвояси. В шоке от стресса, в изумлении от чуда, мы решаем: нужно срочно зайти в церковь. Нас Бог уберег, не иначе. От чего-то непоправимого уберег, не иначе.

***

По телефонному звонку я срываюсь на место, где мы обычно встречаемся: «у стены».

– Онже менты приняли! – таращит на меня глаза Лелик. В его горле клокочут и застревают подробности.

Мы с Онже так и не сходили в церковь. Так и не сказали боженьке спасибо за чудодейственную отсрочку. Бомбя со случайным кентом несговорчивого водилу, Онже выстрелил тому в голову. Водила в реанимации, Онже на малолетке в областной тюрьме. Дозвонившись до следователя, я выясняю, что картинка тянет на «потолок» по тяжелой статье, и увидеть друга в ближайшие десять лет мне улыбнется навряд ли.

***

Лекции, экзамены, рок-концерты, гантели и штанги, двухпроцентный кефир и первая в жизни работа, романы в жанре саспенс и книги по дзен-буддизму, первый дневник. Многочисленное пустое слепляется в нечто цельное и осмысленное, а затяжная зима сам-на-сам беременеет Светлым Будущим.

В один из чудных апрельских деньков, когда солнышко стягивает с улиц запачканное слякотью одеяло, а на деревьях проклевываются первые почки, словно солнечный удар или вспышка молнии – на мгновение жизнь вдруг озаряется всеми красками. В течение невообразимо долгого мига я испытываю невыносимое счастье от внезапного осознания своей юности, перспектив и возможностей. Все-все-все в моей жизни будет как никогда замечательно, неповторимо и вовсе не как у всех прочих!

Я парю на волнах этого экстаза целую вечность: ровно семь дней. Ведь одновременно с почками на деревьях вспучились, разбухли и заколосились на правовом поле кадавры моих злодеяний.

***

– Часик в радость, братиша! Я уж думал, друг друга и не признаем! – Онже улыбается до ушей. Одетый кое-как, отвыкший от воли, безденежный, он выглядит молодцевато и жизнерадостно как в прежние времена. Только хитрый лагерный прищур коверкает впечатление, да прочифиренные зубы чернеют во рту безобразными кавернами.

За кружкой пива в ближайшем кафе мы вкратце делимся событиями прошедших лет. Заведение выбрано безошибочно: пыльная зелень портьер, щербатые кружки, мясные блюда третьего разогрева и равнодушная ко всему живому обслуга. Идеально для тех, чья молодость прошла мимо.

Пока я сидел под следствием, Онже «нагоняли на волю» под подписку о невыезде. Умудренный тюремным опытом, тот воплотил в жизнь подростковую нашу мечту, сколотив на районе приличную шайку под руководством авторитетного вора в законе. Вчерашние малолетки пробавлялись угоном машин, крышеванием коммерческих точек и мелким рэкетом. Наладив конопляной наркотрафик из одной солнечной республики в столицу, Онже поднял немалые бабки и даже умудрился отмыть их через собственное кафе.

На суде сорваться не удалось. Несмотря на деньги и связи, Онже впаяли приличный срок. Когда тот заехал в лагерь, на свободе все развалилось: шпану попринимали менты, бизнес умер, наркотраффик закончился.

Мажор Лелик ломанулся от Онже на пятой скорости, едва увидел того на свободе. Испуганный нашей участью, тот выбросил из головы хулиганские замашки, вернулся к нормальной жизни и стал слушаться папу. По примеру Лелика под крылышком у родителей спрятались от нас большинство прежних знакомцев.

– Ты как вообще думаешь жить, че сам себе прикидываешь? – интересуется Онже, вперяя в меня прозорливый взгляд опытного сидельца.

Я поднимаю глаза горе, стараясь придать им мечтательное выражение. Вместо солнечных бликов, однако, в них отражается свет люстры из поддельного хрусталя. Опасаясь, как бы мои слова не прозвучали столь же фальшиво, я говорю другу о беспрерывном поиске духовного Пробуждения. Я отказался от прошлого, примирился с настоящим, отучился загадывать наперед. Мошенничать, красть, грабить и угрожать я больше физически не могу. Что-то качественно переменилось, пока я находился в лагере, наблюдая за другими людьми и изучая кривые линии их загубленных судеб, занимаясь самообразованием и с каждым годом все глубже погружаясь в религию.

– Да вообще нахуй он нужен, этот криминал! – охотно соглашается Онже, мелко и часто кивая. – Сейчас еще можно бабки чистым путем заработать, нам бы только напрячься. Ну, разве что изредка закон нарушить придется!

***

На протяжении нескольких лет мы то сходимся вместе, то разбегаемся порознь, то неразлучны неделями, то не слышимся месяцами. Каждый раз перед возникновением Онже мне снятся большие жирные крысы. Раз за разом Онже всплывает передо мной как Летучий Голландец, чтобы небрежно бросить «нахуй криминал!» – и тут же влить в серую вену моей размеренной жизни адреналиновый впрыск уголовщины.

Как говорят «строгачи», после пяти лет тюрьмы у человека происходят необратимые изменения сознания. Он привыкает мыслить по-лагерному. И если зона – общество в миниатюре, то Онже и саму жизнь общества научился рассматривать как одну большую «черную» зону. Лагерь, в котором правит бал тот, кто хитрее, наглее, смелее, дерзче, сильнее. Теперь, уже со знанием дела, Онже стремится сожрать любого, кто глупо подставится и выгадать то, что плохо лежит. Где возможно – подводит, разводит и околпачивает, где можно – пудрит мозги и хитрит, где есть шанс – наезжает, пугает, давит силой и грубостью.

Пока я работаю торговым представителем, изо дня в день стаптывая ноги о твердокаменный наждак столичных проспектов и улиц, Онже быстро, последовательно, и почти что законно становится хозяином продуктового магазина, цементного завода и строительной компании, а затем с той же немыслимой скоростью их обанкрочивает. Онже алчно хватается за любую подвернувшуюся возможность для бизнеса, но все потуги впустую.

– Да не дают нормально делами заниматься, понимаешь! – ярится Онже. – Только-только запах денег почувствуешь, как тут же подкатывают, ксивы под нос суют, объясните да предъявите! Палки в колеса ставят и под себя загрести тему пытаются. Легче бросить все и послать, понимаешь?

Кто-то из социальных психологов подразделил людей на три группы: победителей, непобедителей и побежденных. Первые всегда добиваются поставленных целей и выигрывают вне зависимости от обстоятельств. Последние сдаются прежде, чем приступить к делу. Самая глупая и безнадежная категория в этой классификации – вторая. Имея все шансы решить поставленные жизнью задачи, непобедители сдаются через час после первых успехов или за минуту до окончательного триумфа. Поодиночке мы с Онже принадлежим к этой бессмысленной категории, но объединяясь, словно по волшебству становимся триумфаторами, бесконечно уверенными в собственных силах, способностях и возможностях.

– Братан, мы лямку только вдвоем потянем, понимаешь? – в неисчислимый раз Онже подбивает меня на сотрудничество. – Надо из говна выбираться, а то так вся жизнь вхолостую пройдет!

Иногда я почти готов поверить, что очередное объединение не потянет за собой душный шлейф «преступных деяний», как это прозывается на языке прокуроров и судей. Но даже когда криминальная атмосфера не создается Онже или его окружением намеренно, проблемы с уголовным законодательством приходят в нашу жизнь сами. Иной раз на нас нападут безмозглые гопники, а менты, забрав всех скопом, начнут шить нам с Онже хулиганку просто по факту того, что мы одержали верх в битве. В другой раз недавние компаньоны оказываются перевертышами, и устраивают нам разборки с бандиским участием. И каждую нашу встречу Онже выкладывает подробности о несвоевременной гибели кого-то из его прежних дружбанов и партнеров. Как само собой разумеющееся. Этот упал в яму и переломал все кости, того застрелили, третий и вовсе вышел за пивом и никто его с тех пор больше не видел.

В последний раз Онже нарисовался, когда я проклинал свою бестолковую жизнь за решение устроиться на работу в универсам эконом-класса. Грязь, зловоние, крысы на дебаркадере и в гондолах с товаром, ленивые грузчики и обозленные жизнью бедняки-покупатели, пятнадцатичасовые рабочие смены и перспектива обручиться с каторжным магазинным трудом на пожизненной должности заведующего, – от всего этого я непосильно устал.

– Выбирайся из этой западни, братка, – подмигивает Онже. – Есть одна тема! Я тут на Николиной горе грузовое такси замутил: заказов до ебеней, конкуренции ноль. Ну, почти ноль. Кое-кто мешает, конечно, но мы их конкретно задавим, понимаешь?

Электромагнитное поле, спаивающее нас в один мозг, включается сызнова. Как всегда в содружестве с Онже, круг моего общения резко меняется. На месте друзей и знакомых по институту и прежним работам, материализуются ранее судимые лица, общения с коими я старательно избегал все эти годы. Как опытный хамелеон я быстро подстраиваюсь, и спустя считанные дни демонстрирую окружению не только жаргонную речь и характерное поведение, но и способность воспринимать действительность сквозь призму готтентотской морали. Добро все то, что сулит благо для нас. Зло – все, что нам мешает.

День за днем мы пашем на благо своего предприятия. Уже вскорости приобретаем небольшой автопарк, а на одном из забытых богом заводов арендуем офис и ангары под стоянку и ремонтный цех.

Затем выясняется непредвиденное. Зная мое нежелание ввязываться в откровенную уголовщину, Онже утаивает от меня организованный параллельно с грузоперевозками наркотрафик. А заодно и свою личную программу по насильственному искоренению реальных и потенциальных конкурентов с поля экономической борьбы за выживание предприятия.

Вскоре во мне поселяется предчувствие чего-то неотвратимо убийственного. И, как это было много раз прежде, в воздухе, которым я дышу, разливается устойчивый запах говнища. В первые годы взаимодействия с Онже я никак не мог уяснить, откуда этот запах берется. Принюхиваясь тут и там в поисках навозной кучи или неприметного нужника, я списывал свои ощущения на ганджубас либо на издержки пасторальных Рублево-Успенских пейзажей. И лишь в этот раз стал догадываться, что едва уловимое фекальное амбре, сопровождающее все наши с Онже похождения и передвижения, не имеет ничего общего с физиологией: так пахнет сера.

– Братан, ну и что мне теперь делать прикажешь! – сердится Онже. – Вот нахуя были эти старания? Мы же вместе мутить тему начали, как мне теперь одному выкручиваться?

Проходя мимо, соседи бросают в нашу сторону опасливые короткие взоры, пытаясь исподтишка разглядеть, от кого разносится по двору ураганный мат, разбавленный уверенной феней. Мы сидим в машине возле моего подъезда, и я только что сообщил Онже, что полностью выхожу из замута. Доля криминала в бизнесе уже зашкаливает за все допустимые мною пределы, а ряд предзнаменований указывает на дурной исход всей задумки.

Последней каплей стал телефонный звонок от матери. Ночь за ночью ей мерещился странный сон, будто она ищет меня в Подмосковье, но не может найти. В ночь звонка ей явился финал сновидения: на пути матери предстал Онже в облике Дьявола. А затем она обнаружила и меня, бездыханное тело.

– Нам нельзя сдаваться, братан! – кипятится Онже. – Все твои чуйки – тупо эмоции. Ты же сам видишь, как мы в горку поперли! Стоит нам только взяться как следует, и мы вдвоем весь этот ебаный мир уделаем, понимаешь?

Онже отчасти прав. Едва мы с ним беремся за что-нибудь, и Фортуна делит с нами кров и стол. Благоприятно складываются любые, даже самые неоправданные обстоятельства. Но с той же неотвратимостью, раз за разом, скапливаются над нашими головами черные тучи – некая абстрактная пагуба, готовая вылиться в конкретные беды.

– Ну и как думаешь, откуда это говно берется? Что за силы нам мешают нормально делами заниматься? – уже спокойней, усталым голосом справляется Онже. Подавленный, он нервно курит одну за одной, глядя на равнодушные окна соседних домов.

Мы впервые подняли эту тему вслух. Уже невозможно деликатно замалчивать, нельзя ее избегать. Восполняя друг друга, мы с Онже увеличиваем свои силы и разумы многократно. Но вместе с ними множится в нас и нечто злое, зловещее. Я пытаюсь донести Онже мысль, что Карма с процентами платит по всем счетам. И, сея зависть, обман и насилие, мы по какой-то немыслимой невезухе пожинаем первые всходы еще до того, как взойдет основной урожай.

Онже намерен закрыть предприятие и выбыть прочь из столицы. Устал обламываться, терять, огорчаться, разочаровываться в себе и в других, рваться к победе и падать задолго до финиша. Словно Сизиф, он катит валун своей многострадальной мечты по кручам жизненных тягот, но срывается книзу, едва замаячит перед глазами покоряемый пик. Пройдет еще год, прежде чем Онже снова отважится сделать мне предложение подставить плечо под бремя этого груза.

3. Бабловка

Насмешливым языком змеится под колесами лента неправдоподобно гладкой шоссейной дороги. По обе стороны трассы выросли гряды каменных стен. Обувной подошвой их топчет рифленое тучами небо. Сами того не заметив, мы где-то пересекли незримую государственную границу и оказались в другой, сказочно благополучной стране, жители которой старательно прячутся друг от друга. Рублевка – единственное место в Подмосковье, где ни с одной точки земной поверхности нельзя увидеть линию горизонт: ее всегда скрывает чей-то забор.

Ограждения тянутся беспрерывно, перерастают одно в другое. Три метра вышиной, пять метров, семь метров, десять! Каменные, железные, гранитные, бетонные, из крепчайшего пластика, истыканные камерами слежения, затянутые колючей проволокой, сплошные и неприступные. Прячутся за оградой жилища: дворцы для хозяев, домики для прислуги, приземистые сараи рабов и кирпичные будки охраны. Мы с Онже проносимся по магистральному трубопроводу денежной канализации нашей страны. Финансовая жижа из всех естественных и сверхъестественных источников сбирается и направляется сюда силами профессиональных сантехников. Путевые ответвления уводят потоки денежных средств с Рублево-Успенского шоссе в резервуары закрытых дачных поселков.

Здесь нелегко увидеть машину отечественного производства. Лишь днем, да и то изредка, по проезжей части Рублевки скромно плетутся старые совдеповские рыдваны коренных местных жителей. Простые люди доживают свой век в обшарпанных многоэтажках, в ветхих бараках и древних избушках, жмущихся друг к другу по спичечным городкам окрестных районов. Зрелого возраста алкоголики и юные наркоманы, старики у которых жизнь позади и дети, у которых нет будущего, – все они обитают в тесных квартирках, ходят за продуктами в свои не изменившиеся с совковых времен сельпо, работают от зари и до смерти на своих неинтересных работах.

Всего в двух шагах от их обиталищ расселилась вся российская элита. Отгородилась от остальной России крепостями заборов, автоматическими воротами, предупредительными знаками и документальным свидетельством частной собственности. Депутаты, министры, судьи, прокуроры, адвокаты, банкиры, предприниматели, бандиты, продюсеры – все, кто положил жизнь на борьбу за желтый металл, зеленого цвета бумагу и черные нули на электронных счетах, селятся здесь. Для них выстроены специальные рестораны, где чашка эспрессо стоит от пятисот рублей и выше. Для них действуют специальные рынки, где банка сметаны продается за пятьдесят долларов, а при покупке двух мешков картошки покупателю вручается бутылка шампанского Cristal. Для тех, кто завален деньгами по горло, по ноздри, по маковку, кто не в состоянии проблеваться сожранным и неперевариваемым количеством рублей, долларов, евро – для них этот район и задуман. Здесь все высшего класса, лучшего порядка, самое качественное и самое дорогое. Государство в государстве. Бабловка.

– Отметим встречу? – подмигивает Онже, выруливая на автостоянку. Над паркингом нависает, сияя неоном, громадина торгового центра. Подобно огням верхней палубы на круизном лайнере, вставшем на дрейф посреди зыбкой черноты океана, сверкает в ночи вывеска: «НАШ УНИВЕРСАМ».

«Добро пожаловать!», – словно повстречали хороших знакомых, с порога нам умиляются охранники и менеджер зала. «Здравствуйте!», – расплываются в широкой улыбке лица консультантов. В ночной час кроме нас с Онже в магазине нет покупателей, но заботливые продавцы приветствуют нас в каждом отделе.

Торговые площади блистают фантастической чистотой. Матовая побелка стен в бархатном свечении ламп дневного света создает ощущение беспочвенной радости. Убранство торговых залов (язык не повернется назвать его скучным, пахнущим потом и машинной смазкой термином «оборудование») располагает к намерению покупать и тратить без счета. Коммерческое целомудрие излучают надраенная напольная плитка, аккуратные стеллажи, ровными армейскими рядками выложенные товары. Нам улыбаются этикетки, яркие ценники, красочные таблички отделов и даже бэджики на груди персонала. Сам персонал сияет опрятностью рабочей одежды и просветленными лицами: нам здесь рады.

Вся эта синтетическая стерильность и жизнерадостность по контрасту вызывает у меня постылые воспоминания об универсаме «Помойка», где я оттарабанил полтора года жизни. Перед глазами всплывают грязные прилавки, расшатанные металлические стеллажи, стертое линолеумное покрытие. Кислый душок от позавчерашнего оливье в салатном отделе и смрад умерших своей смертью кур из отдела кулинарии. Горы списания и просрочки, царящее повсюду зловоние, въевшаяся в рабочую спецовку грязь и пойманные на себе крысиные блохи.

Задроченные и злые, тамошние покупатели толпятся меж рядов дешевизны, ругаются друг с другом и с персоналом, придирчиво выбирают между тем что вкуснее, полезней, питательней – и тем, что дешевле на четыре рубля. Выкапывают из распродажных сеток копеечные носки и футболки из вредной для кожи синтетики, фуфлыжные китайские электрочайники и пластиковую посуду из непищевых полимеров. Сметают с полок бомж-пакеты с рисовой лапшой и крахмальное говнецо в стаканчиках, соевую тушенку от «Главпродукта» и дерюжную туалетную бумагу третьего цикла переработки. В это время жирные крысы курсируют по складским помещениям, а ватаги бомжей атакуют дебаркадер, грубо отталкивая друг друга в момент, когда товаровед скидывает им с разгрузочной платформы отрепья гнилой капусты, битые яйца, потраченные грызунами сыры и просроченные упаковки с бакалейным товаром.

В «НАШЕМ» все по-другому. Изумительный блеск отовсюду, кондиционированный воздух с добавлением ненавязчивых ароматов, а красивые упаковки уложены с толком, с чувством и со всею любовью, которую только можно купить за приличную по российским меркам зарплату. Ни грубой охраны, ни пьяных грузчиков, ни обозленных своей жалкой жизнью посетителей. Никаких признаков антисанитарии, гниения или порчи, словно доступ сюда закрыт даже пыли.

Пройдя к алкогольному отделу, мы с Онже не сговариваясь замираем подле высокого стеклянного шкафа и несколько минут созерцаем его недра в благоговейном молчании. Здесь хранится самое дорогое пойло, которое я когда-либо видел. Одна бутылка – сто пятьдесят тысяч рублей. Одна бутылка – триста тысяч рублей. Одна бутылка – четыреста тысяч. Одна бутылка – я протираю глаза. Это же сколько нужно зарабатывать, чтобы позволить себе пить по вечерам коньяк за полмиллиона?

– Работать на него ты всю жизнь заебешься, – констатирует Онже. – Чтобы двадцать косарей грина за пузырь ноль-семь выложить, бабки не зарабатывать нужно, а поднимать, понимаешь?

На самой нижней полке соседнего шкафа, в пяти сантиметрах от уровня пола мы находим пятизвездочный «Арарат» для бедных. Сунув пузырь подмышку, я любопытничаю ассортиментом. Перебираю бутылки, рассматриваю этикетки. Блестят, сверкают – пыльку сдули, начистили стеклышки. Веселый Гандж озорства ради толкает меня под руку. Одна бутылка падает и с тонким хрустальным звоном вдребезги разбивается о натертый кафель.

– Че, валим уже? – Онже сгибается пополам от смеха. Его, кажется, тоже неплохо взяло.

В «Помойке» охрана то и дело задерживала покупателей. Чаще всего за кражи, но иногда за отказ оплатить разбитый товар. Не знающие своих прав и привыкшие к произволу людей в форме, посетители позволяли бывшим ментам шмонать их карманы, добровольно отдавали свои паспорта в чужие руки, оплачивали поврежденные ненароком покупки.

В «НАШЕМ» все по-другому. Откуда-то из-за стеллажей материализуется в воздухе сухонькая уборщица и, мило нас поприветствовав, начинает наводить благолепие стерильной впитывающей тряпицей.

Пока Онже придирчиво выбирает курево с прикассовой стойки, я изучаю аппетитные внутренности ближайшего холодильника. Около каждой кассы стоит высокий холодильный шкаф, досыта обожравшийся черной икрой. Поллитровые банки, литровые, двухсотграммовые, совсем крохотные, и огромные – на несколько килограмм – черной икры.

– Типа конфискат! – подмигивает мне Онже. Кассирша, заглянув в наши нищебродские лица, поджимает губы.

Знаем этот конфискат. Делая один из телесюжетов для программы «Вчерась», я общался с представителями темного икорного бизнеса. Икру – красную, черную, паюсную, зернистую, какую угодно, – возят в столицу вагонами. Меньшую часть товара распространяют по обширной сети частных клиентов, а львиная доля уходит крупным заказчикам. Основные потребители продукта – казино, рестораны и буфет Государственной Думы.

– Закусив черной икрой, депутатам как-то веселей законы придумывать, понимаешь? – ухмыляется Онже.

Официальный промысел осетровых рыб в стране временно запрещен: браконьеры поставили индустрию на грань экологической катастрофы. Запрет повышает цены настолько, что обыватель едва ли способен хоть изредка полакомиться деликатесом. Зато те, кто не зарабатывает деньги, а поднимает, вполне могут позволить себе приятную мелочь: закусить осетровой икоркой коньячок за двадцать тысяч долларов.

– Да и мы можем, – со злостью откликается Онже. – Мы с тобой хуже что ли? Или рожей не вышли? Если мозги включим и пахать как следует начнем, еще не то сможем себе позволить!

«Спасибо за покупку! До свидания! Заходите еще!» – напевает нам вслед кассирша.

***

– Я тут кого только не встречал! – выруливая с парковки, Онже перечисляет мне известные всей стране имена актеров, политиков и шоуменов, которых он видел разгуливающих по «НАШЕМУ» с корзинками и тележками. – Тут контингент подбирается специфический. Мол, тут все наше, а там, за кольцом – ихнее, понимаешь?

С каждой новой фамилией мне делается все горчей и тоскливее. Ядовитой окисью вспенивается из нутра застарелый люмпенский рвотный позыв классовой нетерпимости и страстного желания взорвать к ебеням всю эту зажравшуюся элитную свору. Слишком жирно устроились!

– Разве ты сам не хотел бы устроиться так же? – педагогическим тоном осаживает меня Онже.

Вопрос не в том, хочу я этого или нет. Проблема в другом: я так не умею. Не знаю, как это делается. И до сих пор не уверен, стоит ли этому выучиться.

Некогда мне подсунули писанину одного американского дельца японского происхождения, и по ее прочтении я чувствовал себя так, будто меня обкормили червями. Роберт Кийосаки описывает отношение к деньгам по двустороннему принципу: с одной стороны их всегда не хватает, а с обратной их вечный избыток. Пока ты воспринимаешь деньги с ущербной позиции – неважно, каковы суммы твоих расходов и накоплений. Потребности твои множатся и растут соответственно заработку, всегда чуть-чуть его обгоняя. Тебе все время не достает денег на самое в данный момент необходимое, и следовательно – ты по-прежнему беден. С обратной стороны денег так много, что их необходимо постоянно во что-то инвестировать, хотя бы затем, чтобы оправдать их бессовестное количество. В этом случае не ты пашешь за деньги, но сами деньги принимаются работать на твое процветание, обогащая тебя с каждым днем, месяцем, годом. Отсюда Кийосаки выводит один из фундаментальных экономических принципов своей теории: «Богатые делаются еще богаче, а бедные неуклонно беднеют».

– Правильно мужик рассудил! – одобрительно крякает Онже. – Жизнь не равна, и с этим нужно считаться, понимаешь? Не мириться, братан, а просто взять на ум, что неравенство есть, и что оно справедливо как силы природы. Сильные выживают и укрепляются, а слабые хиреют и вымирают. Если наверх не стремиться, рано или поздно опустишься ниже плинтуса, и никто руку помощи тебе не протянет. Не мы такие, жизнь такая!

Жизнь такая, какой мы делаем ее сами, возражаю я Онже. Сначала Роберты Кийосаки определяют бытие масс сообразно своим представлениям, а уж потом массовое сознание отражает, как в кривом зеркале, неприглядное общественное бытие. Вместо золотой середины – жутковатый золоченый Телец, которому поклоняются все без исключения, по какую бы сторону денег не находились. Просто одни вынуждены быть покорными рабами этого идолища, а другие его ревностными жрецами.

– Ну, как бы с одной стороны ты прав, – соглашается Онже, – одним подфартило наверху родиться, а другие всю жизнь на дне копошатся. Но тут уж как выпадет: орел или решка, понимаешь? А с другой стороны, сколько людей из грязи наверх подымались! Особенно когда в государстве перемены мутятся. Помнишь, как в девяностые капиталы сколачивались? Мы-то с тобой опоздали на эту волну, каких-то пары-тройки годков не хватило. Но шансы все равно есть! Просто и нам надо искать такую возможность: как оказаться там, по «ту» сторону денег, понимаешь?

Мне посчастливилось в свое время пообщаться с парой миллионеров. Что более важно, я их успел увидеть до того как. В течение нескольких лет эти люди сказочно разбогатели: фактически из ничего сделали себе колоссальные состояния, обзавелись банковскими группами, холдингами, заводами, торговыми центрами, поднялись из серых низов в поднебесные выси финансовых небоскребов. Долгое время мне не давал покоя вопрос, как им это удалось. Дельцы – да. Хваткие – да. Не дураки – да. Притом что с образованием уровня средней школы. Но таких людей, не дураков и с амбициями, до ебаной жопы. Почему же тогда столь немногим удается выскочить из-под гнета классовых ограничений и шагнуть в правильный социальный лифт, возносящий своих пассажиров на «ту» сторону денежных знаков?

– Да нет здесь никаких тайн, братишка, – улыбается Онже. – Просто не всем дано поднимать бабки. Это все фуфел – то, что ты здесь по обочинам наблюдаешь. Вот я тебя завтра в один поселочек свожу, – Онже кивает на пропуск, приклеенный к лобовику, – там все куда махровей устроено. Ну а самые мохнатые так забурились, что ты и близко к ним не подступишься. Вон, глянь!

Справа от нас высится исполинских размеров забор, сложенный из щитов какого-то турбокосмического рода пластмасс. Все, что за ним виднеется, это верхушки мачтовых сосен. Ограда тянется сотни метров, прежде чем на повороте дороги прерваться каменными вратами, выложенными крепостной аркой. К арке пристроено здание охраны, вдоль шлагбаума прохаживается часовой.

– Это только первый пункт контроля, внешний, – поясняет Онже. – Дальше еще один, посерьезней, с досмотром транспорта и проверкой документов. А внутри поселка постоянно отряд ОМОНа дежурит. У них тут круглосуточный пост: им государство за это деньги башляет, да еще те, кто живут здесь, приплачивают. Таких людей ты в открытую не увидишь, они вообще по магазинам не ходят. Зато одним телефонным звонком лимон за лимоном себе на счета кидают. И мы бы так могли, понимаешь? Надо только включать мозги – и работать, работать, работать!

Онже с остервенением колотит ладонью по рулевому колесу. «Включать мозги» – одно из его излюбленных выражений. Всю жизнь, из года в год Онже выводит мозги на новые мощности, включает и включает, добавляет току и добавляет. Он уже как машина, каток, готовый проехаться по всем одушевленным и неживым препятствиям, столько лет отгораживающим его от момента триумфа, экстатического мига, когда весь мир, наконец, падет у его ног.

– Я когда по юности здесь развернулся, мне с одним типом выдалось пообщаться, – рассказывает Онже. – Молодой делец, грамотный, очень серьезным людям вел бизнес. Так вот он мне и объяснил тогда: в сутках двадцать четыре часа, и надо восемь из них посвятить сну, а шестнадцать работе. И тогда у тебя МОЖЕТ БЫТЬ что-нибудь и получится, понимаешь?

Возможно, Онже прав, и все что нам мешает сколотить состояние, так это лень и боязнь взяться за дело, которое потребует всецелого напряжения внутренней энергии. Если проблема только в этом, тогда нет никакой помехи. Не умеем – значит, не поздно научиться. Главное – хотеть. Как гласит какой-то древний рекламный слоган, хирургически врубцевавшийся в память, «Из ста процентов выигравших сто процентов сделали попытку сыграть».

– Хочешь, я скажу, в чем твоя проблема? – деликатно прокашлявшись, Онже бормочет сквозь насмешливую полуулыбку. – Живешь ты бесцельно, ни к чему не стремишься. Пока в твоей жизни реальная цель не появится, ты так и будешь на депресняках сидеть, тоскуя по ушедшему поезду. Ты в лагере разве часто на депрессухе торчал?

В лагере некогда предаваться унынию. Все что там ни происходит, что ни случается, – служит как бы промежуточным этапом между жизнью «до» и «после». Вся жизнь подчинена единственной цели: выйти на волю. На фоне тюремных стен внешний мир представляется полным неисчерпаемых возможностей. Кажется, стоит освободиться – и все ограничения тут же развеются будто морок. На фоне этой мечты ты относишься ко всем невзгодам как к походному рюкзаку, сбросить который сумеешь, едва добравшись до дома.

Тем грустнее и жестче разочарование, ждущее человека по выходу из тюрьмы. Словно аквариумная рыбка, выброшенная в море, бывший заключенный вдруг отчетливо сознает, что воля, с надеждой на которую он жил столько времени – всего лишь свобода в пространстве. Нигде не найдется клея, чтобы соединить вместе осколки разбитой некогда жизни, либо инструментов, чтобы склепать себе новую. На воле вдруг выясняется, что у тебя нет ни образования, ни опыта, ни профессии. Что все, на что ты можешь рассчитывать – это черная низкооплачиваемая работа. Что социализацией твоей жизни не озаботится ни государство, ни общество, ни даже старые друзья и знакомые, отшатывающиеся от тебя в испуге, будто от зачумленного. Тебя готовы принять только родители, а также приятели из бывших сидельцев – такие же безнадежные.

С жадностью глядя на жизнь, которая минует тебя в каждой проходящей мимо красавице, в каждом заносчивом и благополучном мажоре, – все, что ты можешь, так это завидовать, заглядываться и ненавидеть. Объединившись с теми, кого знал по зоне, ты рано или поздно покатишься единственной оставшейся для тебя тропкой, бросив обретенную волю под ноги правоохранительным органам, так и ждущим шанса, чтобы вновь ее растоптать. Либо год за годом, месяц за месяцем будешь барахтаться в топи жизненных тягот, пытаясь выбраться, выскочить, выплыть из-под гнета роковых обстоятельств. И каждый день размышляя над тем, каким бы ходом текла твоя жизнь, не сверни ты с ровной дороги в самом начале. С ужасом и отвращением ты с каждым годом сознаешь все отчетливей, что тюрьма не прекратилась и здесь. Лишь из камеры в камеру, этап за этапом, из централа в централ ты снуешь по прожаркам и сборкам одной Большой Транзитной Тюрьмы, из которой нельзя убежать и нет надежды освободиться досрочно.

– В побег отсюда никак невозможно, братан! – назидательным тоном внушает Онже. – Там ведь тоже хватает архангелов, понимаешь? Поймают – и обратно на кичу, только уже на строгий режим и с красной полосой в личном деле. И будешь с шести до полуночи каждые два часа отмечаться на вахте, флажки напротив фамилии переставлять. А освободиться раньше срока – это ты зря не мечтай. Для этого на путь исправления надо встать, а ты же, братан, не святой, я правильно говорю? Там, наверху, такие порядки, что каждый должен свой срок отмотать от звонка до звонка. Ну, на крайняк амнистия выйдет или по актировке уйдешь. А лучше всего вообще не загоняйся об этом. Просто выбери себе цель, как ЗДЕСЬ выжить, и все напряги сами собой рассосутся, понимаешь?

Три мечты, три желания, три горных пика светили мне все прошедшие годы, но так и остались на недосягаемой высоте. Счастливая любовь не складывается – и, вероятно, не сложится, покуда я вязну в трясине финансовой скудости и душевной хандры. Для серьезного творчества мне не хватает усидчивости и внутреннего порыва. А на поиски духовного Пробуждения я некогда забил крепкий болт. Это не про таких отщепенцев как я, метающихся из крайности в крайность и не умеющих двигаться по ровной стезе. Так может хватит рыться в себе, в поисках несуществующих кладов? Легенды про спрятанное в сердце сокровище могут и лгать.

– Вот! Вот! Вот! Вот! Надо включать мозги – и работать, работать, работать! – снова заводится Онже, будто выжимая невидимую педаль газа. Все что ему осталось, это переключить скорость и отпустить сцепление, чтобы живым болидом промчаться по гоночным магистралям российской рыночной экономики. Он может, он хочет этого, он прирожденный шумахер. Но ему нужен штурман, и поэтому я сижу здесь, путаясь в картах и не в силах решиться на участие в гонке.

Из кабины летающей сковородки волжского автозавода мы с Онже засматриваемся на гряды выстроившихся вокруг резиденций. Они будто сошли с обложки гламурных журналов или из фильмов про людей, воплотивших в жизнь самую практичную и приземленную американскую грезу. IF YOU’RE SO SMART – SHOW ME YOUR MONEY! – подмигивают нам видеокамеры наблюдения, кукарекают с крыш особняков декоративные флюгерки-петушки, шелестят по-английски газоны с анемичной ненатурального цвета травой.

Маячками святого Эльма огни красивой обеспеченной жизни ориентируют наш с Онже дальнейший маршрут. Мы летим в другую, параллельную реальность, обитатели которой живут вдали от неприглядной землянской действительности, отделенной от них загадочной лентой Мебиуса-Кийосаки и непреодолимым пространственно-временным континуумом кирпичных заборов. Что нас ждет в этой параллельной реальности, пока сложно представить. Но природная интуиция шепчет мне в ухо: вас ждут УМОПОМРАЧИТЕЛЬНЫЕ открытия.