Рывок на волю

– Ништяк. – Самоед крепко ухватился за ее конец, но прежде проинструктировал меня: – Ты, братан, это… не спеши. Не очень старайся. Засел я не крепко, глубже меня навроде не тянет, так что времечко есть. Ты, главное, гляди, сам не провались, иначе обоим кранты. Найди опору и потихонечку…

«Потихонечку» я вытаскивал Комяка, наверное, битый час. От холода я уже не ощущал своего тела, а Тихон несколько раз неудачно хлебнул воды и всякий раз при этом с неимоверным трудом отхаркивался и приводил в порядок дыхание. Наконец ему удалось перевернуться со спины на колени, и первое, что он сказал, было:

– Вот, бля. Теперь весь вечер чистить стволы. И вляпался же, будто лох. Будто турист неразумный. А тебе, Коста, спасибо. Пошли. Обогреться бы надо.

На этот раз мы без приключений преодолели последние сто метров до берега, и под первой же елкой, я, бросив на хвою вещмешок и «Спас-12», принялся судорожно стягивать с себя ботинки и пропитанный водой камуфляж.

А через десяток минут, когда на опушке леса, освещенной совсем не дающими тепла солнечными лучами, я, совершенно голый, скакал, пытаясь хоть немного согреться, Комяк уже возился в глубине леса с костром.

– Заметят, – стуча зубами, проблеял я. – Дым с вертолета увидят.

Самоед (тоже стуча зубами) сперва послал меня на три буквы и лишь потом снизошел до разъяснений:

– Это у тебя, у безрукого, дым бы валил, будто из кочегарки. А как у меня, поглядишь.

И дыма действительно почти не было. Зато мне, осторожно, дабы не напороть босые ступни, пришлось с «Ка-Баром» в руке обследовать все окрестности в поисках самых сухих сосновых и березовых дров. Я старался. Я очень старался, но все равно из всего хвороста, что я приносил Комяку, половина безжалостно отбраковывалась.

– Будет дымить, – недовольно бурчал самоед, отбрасывая в сторону очередную жердину. – Иди еще собирай. Маловато дровишек.

И я опять старательно бороздил тайгу, кромсал острым, как бритва, ножом сухостой, обильно потел от усилий, но при этом все никак не мог согреться. Наоборот, меня знобило все сильнее. «Не простудиться бы», – подумал я, таща самоеду, наверное, уже десятую по счету охапку дров, и не знал еще в тот момент, что прав сейчас как никогда…

– Интересно, и какого же здесь эта вертуха?.. – задумчиво пробормотал Комяк, в очередной раз подкладывая хворост в и без того уже сильный костер. – А, Коста, что думаешь?

– Может, случайно?

– Может, случайно. А может, и нет. Впрочем, если бы хотели нас поискать на болоте, то покружились подольше б. А они проскочили, как литерный скорый мимо дешевого полустанка. Не-е-ет, Коста. Это они к Ижме летели. На том берегу нас искать. И ведь не угомонились еще. – Комяк ненадолго задумался, а потом задал мне вопрос, который уже давно зрел у меня в голове, но я все не спешил задать его себе: – А как считаешь, братан? Может, кто башляет весь этот шмон? За вертолет там отстегивает. За керосин. Ну мусорам, конечно. Есть кто такой?

Я сразу подумал о Хопине. И, не задумываясь, ответил:

– Да, есть.

– Хреново, – вздохнул самоед. – Непросто нам будет. – И больше никаких вопросов не задавал. Он четко знал, что чем меньше знаешь, тем дольше живешь.

На то, чтобы согреться и просушить мокрые вещи, у нас с Комяком ушло два часа. Все это время я бродил по ближайшим окрестностям и собирал дрова, а самоед сначала развешивал на рогатинах вокруг костра наше истекающее влагой тряпье, а потом достал из кучи всевозможных мелких пожитков, которые высыпал из рюкзака на траву, комплект для чистки оружия и принялся за свой «Тигр» и мой «Спас-12». Меня же больше беспокоила оптика, но стоило мне сунуться с проверкой к прицелам и приборам ночного видения, как проводник поднял меня на смех:

– Ты что же, брат, думаешь, они не рассчитаны на такие купания? Да это ж фирма. Их делали серьезные люди. И для серьезных дел. Можешь и не смотреть.

Но я все же их осмотрел. И убедился в том, что Комяк совершенно прав.

– Доволен? – развеселился самоед, разбирая на своей подсохшей футболке мой дробовик. – На, – он подтолкнул ко мне флакон с репеллентом, – побрызгайся лучше еще. Так и роятся вокруг тебя, кровососы.

На часах Комяка был уже седьмой час, когда мы, облачившись в просохшую, пропахшую дымом одежду, тщательно затушили костер, замаскировали кострище и отправились в дальнейший путь.

– Тут теперь недалече, – радостно сообщил мне Комяк. – Помене часа идти, если не тормозить. А отдохнули сейчас хорошо, сил прибавили децл. Так что все ништяк, Коста.

Я так не думал. Несмотря на двухчасовой отдых, сил у меня не прибавилось. Наоборот, создавалось впечатление, что ослабел еще больше. Я пер вперед чисто на автопилоте – так, как вчера перемещался вдоль берега сразу же после переправы через Ижму. Но только тогда уже через несколько сотен шагов я расходился, немного пришел в себя. Сейчас же все было наоборот. Слабость опутывала меня все сильнее и сильнее. Мешала передвигать ногами, не позволяла смотреть, куда я ступаю, разогнала в голове все более или менее стройные мысли, оставив лишь какой-то невообразимый сумбур. Всеми клетками тела я ощущал, насколько мне плохо. И с каждой секундой становится все хуже и хуже. Тело штормит из стороны в сторону. В груди сперает дыхание. Разламывается от боли башка. Все тело покрылось липким холодным потом. Или он на самом деле горячий, просто у меня все ощущения, все чувства сейчас вывернуты наизнанку?

«Неужели я заболел? – с ужасом подумал я. – Докупался в холодной водичке. Добегался потный по парме…»

– Стой! – просипел я.

Комяк впереди меня мгновенно замер на полушаге так, будто играл в детскую игру «Море волнуется. Раз…»

Я остановился, затаил дыхание и попытался измерить себе пульс. Пустое! Он колотил, как сумасшедший будильник.

– Чего, Коста? – Самоед развернулся ко мне. – Тут с версту нам осталось. Вон у той сопочки и остановимся на ночь. Там первый схрон. Чего…

Я тяжело опустился прямо в сырой глубокий мох. Мне надо было сперва отдышаться, немного прийти в себя, прежде чем по пульсу пробовать определить температуру.

– Заболел, Коста? – Комяк опустился на корточки рядом со мной.

– А что, заметно? – с трудом просипел я.

– Заметно. И очень, – не стал кривить душой проводник. – Рожа красная, как… – Он так и не смог подобрать сравнения и, протянув руку, пощупал мне лоб. – Горячий весь, будто та печка.

Я глубоко вдохнул и надолго закашлялся. И этот кашель, грудной и глубокий, здорово напугал меня.

Неужели?!! Да не приведи Господи!!!

Я засунул руку под майку и ладонью ощутил сильные хрипы в легких. Потом все же измерил пульс. 110–120 ударов в минуту. Тахикардия! Да и температурка дай Боже! О черт!

Я застонал от бессилия. От обиды. И почему это произошло со мной именно сейчас? В тот момент, когда позади осталось столько лишений и трудностей, когда я отчетливо ощутил запах свободы, ко мне вплотную подошла Костлявая, постучала меня по плечу и этак вкрадчиво спросила: «Ми-илой. А про меня ты никак позабыл? Думал, рано еще со мной встречаться? Ан нет, соколик. Вот она я. Рядышком. Совсем рядышком, ми-илой…»

– Чего с тобой, Коста? – В голосе Комяка мне послышались нотки испуга. – Никак попростыл? Хреново, братан?

– Хреново, – прохрипел я. – Попростыл… У меня пневмония. Воспаление легких. Знаешь такое?

– Да, – лаконично ответил мне самоед. – Ты в этом уверен?

– Я врач. У тебя в схроне есть аптечка?

Комяк ненадолго задумался.

– Там йод, бинты, спирт. Кажется, аспирин…

Я коротко выругался. Аспирин… Мне бы что-нибудь посущественнее.

– Ладно, пошли. – Я с неимоверным трудом поднялся на ноги. – Доберемся до твоего схрона, там и буду болеть. Не валяться же здесь.

Я даже не заметил, как Комяк забрал у меня вещмешок и карабин. И при этом он, кажется, даже умудрялся поддерживать меня под руку. Точно не помню. Почти ничего не помню. Сосны… Кусты… Трухлявые стволы под ногами. Их надо перешагивать. Обязательно перешагивать, иначе можно повредить ногу… И опять сосны… Густые кусты… Трухлявые стволы под ногами…

Я прошел весь путь до первого схрона, как в полусне, и немного пришел в себя только на берегу узкой речушки, тупо наблюдая за тем, как Комяк вытаскивает из воды тяжелый контейнер из серого пластика и, матерясь под нос, с громкими щелчками откидывает тугие запоры.

И вот он уже набулькивает в жестяную кружку из фляги какую-то жидкость. «Спирт, – догадываюсь я. – Или виски. Он что-то говорил насчет виски. Алкоголь – это в тайге лекарство на все случаи жизни».

– На, Коста, хлебни. – Моих губ коснулся край кружки. Я собрался с силами и в два огромных глотка опрокинул в себя обжигающий глотку спиртягу, с трудом сумел удержать его в себе и тут же жадно втянул в себя ароматную холодную жидкость, банка с которой ткнулась мне в зубы. «Ананасовый сок, – каким-то чудом сумел определить я. – Еще!»

– Еще!

– Спиртяги, братан?

– Сока… Пить хочу… Холодного… Похолоднее…

Я выхлебал литровую банку сока и развалился на прибрежном песке, опершись на рюкзак Комяка, набитый чем-то жестким и острым, впивающимся мне в спину. Но сил на то, чтобы сменить позу, не было.

– Ну как, братан? Полегчало? – Комяк вытащил из-под меня свой рюкзак и уложил на его место нечто объемное и мягкое.

Полегчало? Я не сказал бы. Возможно, от выпитого спирта, возможно, от слабости, перед глазами все крутилось в каком-то безумном хороводе – и река, блестящая в предзакатном солнечном свете; и высокие стройные сосны; и самоед, суетящийся возле меня. Как я ни старался, ни на чем не мог зафиксировать взгляд. Тогда я просто закрыл глаза. И то ли сразу заснул, то ли ненадолго потерял сознание, то ли этот короткий отрезок времени просто вывалился у меня из памяти…

Я пришел в себя от холода. Меня заметно знобило, хотя, с другой стороны, я ощущал, как пылает жаром все мое тело. И к ознобу добавилась легкая тошнота. И заметная боль в легких. И затрудненное дыхание, словно грудь стянута тугим корсетом.

Очаговая пневмония!

Я с трудом приподнял голову и поискал взглядом Комяка. Он возился в нескольких шагах от меня, ковырялся в песке. И успел выкопать уже довольно большую яму. Длиной как раз под мой рост. Шириной в мои плечи. Глубиной уже более полуметра.

«Это будет моей могилой, – безучастно подумал я. – Боливару не вывезти двоих,[15] и меня, болезного, пора пускать в расход, чтоб не мешал. Хозяйственный предусмотрительный самоед уже загодя готовит мне последнее пристанище».

Как же мне не хотелось сейчас умирать! Именно сейчас, еще не успев вдоволь надышаться свободой. Когда, казалось бы, рукой подать до Питера. До Ангелины, до Леонида, до всех-всех-всех, кому я должен. Или они мне должны?..

Я пошарил рукой рядом с собой, пытаясь нащупать свой дробовик, но вспомнил, что последний километр оба ружья нес Комяк. А куда он их дел, когда мы пришли сюда, это было известно лишь ему одному. «Распроклятие, когда меня будут резать словно ягненка, я, обессиленный, даже не смогу постоять за себя», – совершенно спокойно сделал я вывод из своих наблюдений, хотел опять закрыть глаза и вырубиться, но в последний момент передумал, собрал в кулак остатки силенок.

– Эй, косоглазый, – чуть слышно прошептал я, но Комяк от неожиданности вздрогнул. – Не мелковата ль могилка? Копай поглубже, а то лиса доберется, лицо обгрызет.

Самоед обернулся, вперился в меня растерянным взглядом.

– Коста, братан! Да ты никак бредишь? Или в натуре решил, что я того… могилку тебе?.. Да ты чего, охренел? Могилку… – Он поднялся с колен, подошел ко мне. – Пить еще хочешь? Может, спиртяги? Виски, братишка?

Я покачал головой.

– Не надо. Накрой меня чем-нибудь. Мерзну.

– Ништяк. Скоро я тебе такую баньку спроворю, что еще из нее обратно запросишься. А ну-ка… – Комяк помог мне подняться и придерживал меня, уже совершенно не державшегося на ногах, пока я не помочился в ближайшие кусты. Потом совместными усилиями мы с грехом пополам запихали мое непослушное тело в теплый пуховый спальник. Я устроился поудобнее, подоткнув под спину еще один спальник и, проглотив пару таблеток аспирина, принялся пустым взором наблюдать за тем, как Комяк укладывает в яму, которую только что выкопал, хворост, как разжигает там огромный костер.

– А если огонь заметят с вертушки? – единственный раз проявил я интерес к тому, что творится вокруг.

– Не заметят, – улыбнулся мне самоед. – Час назад, когда ты валялся в отключке, вертуха вернулась обратно. Я их слышал. Теперь до утра они не поднимутся.

Тошнота прошла. Озноб вроде тоже. Я впервые за последние несколько часов наконец согрелся. Почувствовал себя лучше и даже позволил Комяку уговорить себя хлебнуть еще немного спирту, после чего ненадолго заснул. Не впал в забытье, а именно заснул. И увидел какой-то сумбурный сон, который совершенно не отложился у меня в памяти.

Потом меня разбудил Комяк.

– На, брат, похавай горячего. – Он протягивал мне пластмассовую мисочку с дымящейся похлебкой. Мне в нос ударил запах вареной тушенки, и тут же к горлу подкатил комок тошноты.

– Нет, – икнул я.

– Надо, – настаивал самоед. – Я ж понимаю, что не лезет шамовка в тебя. А только вот надо. Ты же ведь дохтур, ты ж понимаешь, что организме силы нужны, чтобы с болезнью бороться. А откуда их, силы-то, брать, как не через хавчик хороший. Уколов там, капельниц всяких, нету у нас никаких. Не промерковали заранее, так кто же мог знать? Вот и остается только, что кушать от пуза. И ждать, пока не отлежишься. А организма, он молодой у тебя, еще сильный. Выдюжишь ты. В обязаловку выдюжишь, Коста.

Я улыбнулся, вспомнив, как раньше не раз вот так же убеждал уже поставивших на себе крест больных в том, что все не так плохо. И втянул в себя из алюминиевой ложки, которую мне протягивал самоед, горячий жирный бульон. Еще ложку. И еще…

Комяк скормил мне больше половины миски, довольно хмыкнул:

– Вот так! А этот дохтур болезный еще кочевряжился. Хрен ему! Нынче я дохтур. Вот меня и слушайся. – И пошел опять ковыряться с ямой, в которой уже догорел костер.

Он выгреб оттуда угли, в несколько слоев обложил все внутри заранее заготовленным еловым лапником, бросил сверху один из спальников и сначала забрался в яму сам, проверяя, не слишком ли мне там будет жарко.

– Ништяк, – сделал вывод Комяк, вылезая через минуту обратно, и, особо не церемонясь, поволок меня, плотно упакованного в спальник, к яме. – Будет немного жарко, братишка, так это и хорошо, – бухтел он, но я, стремительно впадающий в состояние анабиоза, не очень-то врубался в то, что мне говорят. – Этак еще наши прадеды лечились. Да не летом. Зимой. И ничего.

Самоед, пыхтя от нагрузки, перекантовал меня в яму и, проверив, не сдвинулся ли подо мной лапник, не обожгусь ли о горячий песок, отправился по своим делам. А дел ему, наверное, еще доставало с избытком.

Впрочем, нет. Вру. Точно помню, что перед тем, как оставить меня запекаться в горячей яме и идти по своим делам, Комяк принес мне еще одну банку с ананасовым соком, и я выхлебал не менее половины. И сразу заснул. Или опять впал в беспамятство. Точно не помню.

Да и как можно точно помнить о чем-нибудь, стоя одной ногой в могиле. Вернее, даже лежа в могиле, из которой только что выгребли угли, упакованному, словно в саван, в спальный мешок. И уже совершенно не соображающему, где я и что со мной. Что было, что есть и что будет? Что меня ждет?

Снова казенный дом? Или все-таки продолжение дальней-дальней дороги?

Или-или… И которое из этих «или» сейчас перевесит, зависело в тот момент от моего «организмы», ослабленного двухмесячным сидением в БУРе и купанием в Ижме. Но еще в большей степени это зависело от Комяка, который, лишь отойдя от ямы на несколько шагов, свалился без сил на песок и тут же забылся чутким тревожным сном.

Да, именно от Комяка, но только этого я пока не знал, обильно потея в своем саркофаге.

Глава 4

КОГДА ПЕНИЦИЛЛИН НЕДОСТУПЕН

(рецепт старушки Максимилы)

Ближе к утру Комяк приготовил новую яму и перетащил Костоправа туда. Тот ненадолго пришел в себя, нашел в себе силы выползти из спальника, и самоед с огромным трудом поменял на нем насквозь промокшее от пота белье, при этом как следует натерев ему все тело спиртягой. Потом Коста, перевернувшись на бок, помочился – встать он уже был не в состоянии, – и Комяк вновь натянул на него спальный мешок. От еды Костоправ наотрез отказался, при виде миски с бульоном чуть было не сблеванул, и сразу же стало ясно, что уговорить его съесть хотя бы две ложки не выйдет. Единственное, что удалось самоеду, так это скормить своему пациенту две таблетки аспирина и напоить его сладким горячим чаем, после чего Коста опять впал в беспамятство. А Комяк без особого аппетита похлебал бульону, как мог, прибрался на берегу реки, с сожалением подумал, что если вертолет, не приведи Господь, понесет прямо над ними, то оттуда сразу же обратят внимание на две ямы, в одной из которых лежит в спальном мешке человек. Но с этим ничего не поделаешь, Костоправа никак не замаскировать. Остается лишь уповать на удачу. И ждать, когда пройдет кризис и больной пойдет на поправку. Если только пойдет. Ч-черт!

Комяк спустился в яму, расстегнул «молнию» на спальнике и приложил ухо к груди бесчувственного Костоправа. Внутри все булькало и хрипело так, будто там извергался грязевой источник. Пневмония! Уж кому-кому, а самоеду было отлично известно, что значит так заболеть прямо в тайге, вдали от человечьего жилья, без лекарств, без соответствующего ухода.

«Кажись, у братишки почти что нет шансов, – размышлял проводник, вылезая из ямы. – А ведь как быстро она его прихватила, зараза! Угас буквально за пару часов. Однако не мудрено. Коста ослаб после баланды, после БУРа, после побоев в кичмане. Небось цирики лупили его сапогами по легким. А тут еще переправа через холодную Ижму. И что делать теперь, неизвестно. И никто не подскажет. Но неужто сидеть вот так на берегу речки и дожидаться, когда помрет вот такой конкретный, правильный фраер? И плакали двадцать тонн баксов, что посулила братва за доставку его до Кослана. Хотя, и пропади она пропадом, эта проклятая зелень. Век бы ее не видеть, лишь бы выкарабкался Костоправ… Однако сам он не выкарабкается. Для этого надо что-нибудь делать».

Что будет делать, Комяк точно не знал, но один вариант все же держал в подсознании. Это было единственным, чем он еще мог попытаться помочь Костоправу, и хотя этот шаг сулил мало надежды на успех, но выбора не было. Приходилось хвататься и за эту соломинку…

И ближе к вечеру Комяк принялся собираться в путь. Впрочем, что ему собираться – самоеду, привычному к парме? Бросить в мешок банку тушенки, несколько сухарей, кружку, коробочку с солью, пачку патронов, повесить на плечо «Тигр», и вперед. На все сборы не больше пяти минут. И эти сборы беспокоили проводника меньше всего.

Волновало другое: как тут Костоправ без него проведет почти целые сутки? Обоссытся, вспотеет, будет лежать весь мокрый. Яма остынет, и он замерзнет, заболеет еще сильнее, хотя куда уж сильнее. А вдруг очнется и зашугается, что его бросили? И куда-нибудь поползет, теряя драгоценные последние силы? Или, даже не приходя в себя, просто в обычном бреду его куда-нибудь понесет? А если припрется медведь? Сытый, он даже и не подумает нападать на Косту, чтобы подкрепиться свежим мяском, но из чисто медвежьего озорства и любопытства может от души повалять по песку, даже затащить в реку странный сверток с живым, но бесчувственным человеком. А если вдруг росомаха? Это уже страшнее…

И все-таки выбора не было. И приходилось оставлять больного братана одного. И спешить, как только возможно. Но для начала…

…В первой яме Комяк опять распалил костер, и пока тот прогорал, прожаривая песок под собой, сумел переодеть бесчувственного мокрого Костоправа в сухое, еще раз натер его спиртом. Потом выгреб из ямы угли, тщательно застелил ее дно свежим лапником и перетащил в нее своего пациента. И тут с радостью обнаружил, что тот вроде приходит в себя.

– Коста! Коста, братан! Братуха, слышишь меня?

Костоправ попытался что-то ответить, но с сухих растрескавшихся губ слетел лишь чуть слышный неразборчивый стон. Комяк уткнул в плотно сжатые зубы банку с остатками сока, и Коста сумел выцедить несколько глотков алага. Остальной сок стек по его заросшему густой черной щетиной подбородку.

– Вот и ништяк. Вот и молодчик, братан, – наигранно бодро пропел Комяк. – Вот и пошел на поправку. Я тебе в баночку еще водички налью и тута рядом поставлю. А сам сбегаю быром в одно местечко. Здесь рядом, верстах в сорока сикт[16] есть староверческий. За помощью к ним, значит. Договориться, чтобы к себе определили, пока не поправишься. Ты не менжуйся, эти тебя мусорам не сдадут. Им западло. Нетоверы,[17] скрытники. Они и власти не признают. А подлечат, это точняк. А то мы сами, глядишь, и не справимся…

В этот момент Комяк заметил, что говорит в пустоту. Костоправ опять впал в забытье. Самоед выругался, смочил водой из банки лицо своего пациента и потратил несколько минут на то, чтобы распаковать палатку и прикрыть ею яму. Набросал сверху лапника. Насколько это было возможно, забросал первую яму песком и разочарованно вздохнул: «Бесполезняк. Если с вертолета заметят этот развал на берегу, он сразу же привлечет внимание. И кранты братану».

Все пожитки самоед загодя укрыл в лесу, там же повесил на ветку дробовик Костоправа и ножны с его «Ка-Баром». «От греха пусть лежит без оружия, – решил он. – А то пригрезится, что его бросили, и неизвестно, что в бреду с собой сотворит. А в памяти даже не сможет спустить курок, если чего. Нет, не надо ему ни ножа, ни ружья».

Перед уходом Комяк еще раз проверил, не сбился ли под больным лапник, поплотнее подоткнул края палатки, вздохнул, сокрушенно покачал головой при виде прерывисто и быстро дышавшего Костоправа и решительно пошагал от речки в глубь тайги.