Пробел

Роза Поланская

Пробел

Я открыл глаза.

– Привет, – Олег помахал передо мной рукой. – Как ощущения?

Я даже не пытался ответить. Хотел осознать себя внутри вот этого стального тела.

Что с памятью? С какого возраста себя помню?

Так, зима, снег скрипит под ботинками и сверкает в неоновых искрах рекламных плакатов. Раннее утро, я крепко цепляюсь за мамину руку. Мама – очень большая. Я беззащитен без нее. Она ведет меня в школу для трехлеток. Это было еще до кибервойны.

С памятью – норм. Со зрением, вроде, тоже. Изображение, конечно, не человеческое, но сносное. Немного напоминает графику компьютерной игры – картинка местами лагает и подрагивает. Но в целом, ничего, жить можно.

Я опустил голову и взглянул на стальную кисть, лежащую на подлокотнике стула. Указательный палец непроизвольно шевельнулся. Я попытался поднять руку и сжать кулак.

– Грозишься? – усмехнулся Олег и нажал на пульт.

Занавес открыл сферическое окно, и я попытался зажмуриться от яркого света.

– Не, не так, – возразил Олег, – хочешь уйти в «дед инсайд», введи схематичный код вот сюда, – и Олег ткнул на внутреннюю сторону запястья. – Давай, скажи че-нить. Как бы тебя спровоцировать? – и Олег склонил голову набок, напомнив кота из детства.

Котов давно не было, а жаль.

– Как чувствительность? – И я ощутил удар по предплечью.

И следом – будто железо врезалось в голову.

– Ну да, – качнул головой Олег. – 3D скан нервных окончаний – офигительная штука, скажи?

Конопушки на носу Олега виделись отслоенными от кожи.

– Мать знает? – выговорил я – это получилось легко, без усилий, как-то само собой – как в новом гаджете на автомате понимаешь суть.

Голос показался грубым и немного механическим, местами каркающим и шелестящим пакетом. Но я знал, что для людей он слышится обычным, человеческим.

– Сам скажешь.

Да такое самому не просто принять. Ладно, в старости, когда тело отслужило – перенесение сознания в голову робота – норма. Но не сейчас, не в тридцатник. Черт потянул ввязаться в ту перестрелку…

– А каркает че?

Олег нахмурился, листая экран.

– А, ты про восприятие звука? Привыкнешь. Через месяц-другой ворона вылетит из башки. – Олег рванул на крутящемся стуле к другому висящему дисплею. – Да шучу, шучу. Нормализуется потом. С настройками через неделю сверимся. Попривыкни чутка.

Олег подъехал ко мне на стуле, его конопатое лицо оказалось прямо передо мной.

– А графика как? – кивнул он.

– У тебя губы синие и рожа сбоку плоская.

– Губы? Аааа, – понял Олег, – это к моей вороне.

Но я чувствовал пробел. Выпавший кусок занимал приличное место. Не знаю, как я это понял.

– Сколько там? – И я пальцем на свою новую голову показал. – Тысячи две будет терабайт?

– Больше, дружище. Не боись, про IQ – никому.

Олег стучал пальцами по белому пластиковому подлокотнику.

Э, нет, брат. Не так что-то.

Пробел в карте неприятно зудел. Я понимал, что никакого зуда нет. Черт знает, откуда взялось это белое, уничтоженное. Кем? Олегом? Чей приказ подчистить оцифрованное? Нейронная активность будто препятствие находила, затухала, змеей изгибалась. Несоответствие.

– Чего ты? – нахмурился Олег, выглядывая из-за висящего прозрачного дисплея.

– Форматнул че-то, Олежа? – подался я вперед и стальные локти на колени положил, пальцы рук сцепил – без скрежета, но с карканьем.

– Я себе работу не хочу усложнять – это же как с квантовыми частицами возиться – ювелирка не для штабника, – бросил Олег, не выползая из экрана – не выглядывал из айтишной засады. – Я музло там тебе загрузил. На свой вкус.

– А на мой?

– А у тебя его нет. Может, поменяется че. Приобщаю к прекрасному.

Потом, уже выйдя за ворота, я обернулся. Накрапывал дождь, иглами выстукивал ритм по железной черепушке. На стеклянном здании висела надпись «ЗАСЛОН». Заглавными буквами. Когда-то никто не верил в квантовые компы и цифровое бессмертие. Не верил… до проекта особого значения.

Я задрал голову вверх, из серого тента неба прорывались дождевые иглы. Вот оно. Ваше бессмертие. Во мне.

А Олег врал – был пробел.

Я включил режим музыки. Древнее что-то занудело и перебрало струнами. «Музыка в моей голове… ждет, когда ее выключат…». Это ж какой давности… Полтинник лет – не меньше. Нудятину грузанул Олег. Старался, гад.

Внутренний звук без карканий и скрежета. Хоть внешние динамики отключай, чтобы шум улицы не резал изнутри, не дергал еще непривыкшее, заводское.

Олег сказал, заменителем кожи обтянет на неделе. А смысл? Уж как есть. Как сложилось.

Толпа не смотрящих в глаза огибала меня рыбами на нересте. Мокрая улица дрожала лужами, в которых тонул и плавал неоновый свет. Я инстинктивно сделал вдох. Дождь ничем не пах. Обонятельный аут. Я обернулся на стекло витрины и увидел железного чела. Железным челом был я.

А куда вы идете, собственно? – задал мысленный вопрос. Внутренний вопрос. У меня теперь всё внутреннее – даже музыка. И я сам теперь не здесь – сжал кулак – не вне. Всё, что от меня осталось – в коннектоме мозга. Я есть или меня нет?

И если от меня только миллиарды нейронов и карта памяти, то есть ли во мне душа?

Черные в дожде дома врастали в небо и резали его пласт по ходу моих железных шагов. В одном из окон высунулась металлическая голова в розовом парике, следом показалась рука с мини-лейкой для цветка.

Эй, праведные моралисты, где вы теперь? Что скажете, глядя на этот бессмертный город, где никто не попадает к Богу, где каждый предпочел остаться здесь, в своем личном железном аду.

Сначала мне показалось, что на бордюре сидит еж. Хотя, ежи вымерли лет двадцать назад. Но это черное, мокрое побежало вдоль тротуара и свернуло в проулок. И за круглым телом его волочился длинный лысый червь. Я зарулил следом в арку. Безрастительный колодезный двор мрачно поддерживал связь с серым тентом неба. Дождь сюда врывался антеннами – ага, контакт есть. Сознание еще тут. Мы еще вгрызаемся в эти камни, в эти железки.

Еж оказался крысой. Хвостатая крыса утонула в мусорном баке.

Что хочешь передать нам оттуда, сверху?

Хвост. Хвостик.

Мышка бежала, хвостиком махнула… – выползло из недр оцифрованного коннектома.

«Мышка бежала, хвостиком махнула…», – мать рассказывала.

К матери не загляну пока. Надо самому свыкнуться, прежде чем слушать вот это всё ее – мокрое, слезливое, градом на меня обрушевшееся.

Мышка.

Чертова мышка. Что с ней не так? Нейроны хвостами подрагивают и ползают в голове. Грызутся на этом белом, сверкающем атомным номером десять, ненастоящим. Когтями скребутся, вгрызаются острыми зубами-лезвиями в искусственное.

В мышке настоящее. Прошлое отшлифовано, оцифровано и красивенько сделано. Сохранено. А настоящее где? Я пытался нащупать это настоящее в хвостатой мыши. Мышь была теплой, живой, мягкой.

Я вынырнул из арки наружу. Наружу из колодца двора. А хотелось наружу дальше, вывернуться из этого всего, во что я втиснут. Сжат и нельзя сделать вдох. Я опять на инстинкте глотнул влажного воздуха и мотнул стальной головой.

Нет, не так. Без воздуха теперь, брат. Извини.

Привыкнешь, как все. Человек ко всему привыкает: в надежде сохранить свое бесценное, раздуваемое с рождения, зрительное, слуховое, осязательное, обонятельное. Самые глупые свои червивые мыслишки, принимаемые за целую вселенную, вокруг которой небо нарастает и обнимает, как планету на космическом аттракционе.

И вдруг я зашагал обратно, к «Заслону». И шаги стали все яснее, все четче, осознаннее.

Я не осмыслен сам для себя, не осознан, в отличие от шагов.

Верните мне эту часть меня, эту мышь, юркнувшую в черное и недоступное для меня. В похороненное, до которого мне нужно было добраться, чтобы понять, кто я.

Железные ворота встретили карканьем, от которого я не мог сбежать.

Одноатомное излучение тянулось по всему периметру коридора тридцатого этажа. Я толкнул дверь штабника, и дверь въехала внутрь.

– Ты чего? – Олег развернулся на пластиковом стуле и отложил планшет.

– Мышь верни, – сказал я ему на ходу и влез обратно в кресло с высокой спинкой. – Давай, чего там для этого? Какой режим? «Дед инсайт»?

Олег не шевелился – сидел в той же позе, завалившись чуть набок.

– Какую мышь? – наконец выговорил он.

– Ту, которую форматнул. Это же еще реально сделать? – Я по привычке провел рукой по волосам – волос не было, сталь скрипнула и каркнула. – По чьему приказу? – спросил я как можно мягче – даже сам удивился, как удается еще держаться в этом тихом, убийственно-спокойном корпусе, мертвом.

– Это был не приказ, – Олег шевельнулся, ожил, почесал бровь.

Я дернул подбородком, и он сказал:

– Это была просьба. Твоя.

Я молчал. Долго. На десятке висящих дисплеев мелькали подрагивающие лучи хвостатых мышей.

– Вернуть можешь? – произнес я, видя боковым эти дразнящие хвосты.

– Ты знал, что так будет. И сказал не возвращать, даже если будешь просить.

– Браат, – я помотал головой, – то не я был. То другой. Тот с мышью был. Тот знал всё. Без этого знания я – не он. Без этого я – никто, нулевый еще. Верни мне меня. Плевать, че там. Ты же не мог удалить. Я же тебя знаю. Ты ж жадный… до любой инфы.

У меня закипало все, поднималось из грудины к горлу. А по сути там, в корпусе груди не было ничего, что могло бы еще вскипать… По остаточной памяти отсутствующей части? И даже железные кулаки чесались, мелко, песочно. Я разжал пальцы, выпуская скопившееся, нервозное.

– Давай сюда свою голову, – пожалел Олег. – Ща все будет.

И я провалился в утробное. Лазал в этих внутренностях, из которых было не выбраться на свет. Но я карабкался. Надо было заново себя выплеснуть. Заново принять гадкое в себе, если все так хреново было во мне, что сам из себя выдрать захотел. И я лез в этой тьме и шарил стальными руками – проглоченный. Лазал в собственном внутреннем, в собственном исподнем – в подкожном, подмясном. В том человеческом было что-то больше меня, что все это внутреннее выдавило из меня, заставило маленькой просьбочкой обернуться, пустячком. Пустячком, что меня от меня оторвал.

Свет прорезал заслонку. Перед глазами маячил Олег и махал руками. Голос его доносился из лунного кратера.

– Э, брат, третий раз чет как-то тяжелее выбраться к свету, да?

Я разлепил неживой рот и сказал:

– А че третий?

Олег щелкнул на моем затылке у самой шеи затворкой.

– Про первый у матушки своей спросишь.

– А.

Я пошевелил корпусом, повертел головой.

– А пить с чего охота? – не понял я.

– Все остаточное, брат.

– Остаааточное, – протянул я и хотел шевельнуть бровью. – А когда всё остаточное выйдет, что в остатке-то останется? – хмыкнул.

Я не торопился рыться в остальном, я зубы заговаривал себе. Не хотелось один на один с собой оставаться. Что там у этого неизвестного меня в башке было…

– Мне как бы закругляться, братан, надо. В целом, как оно? – Олег был заботлив.

Я хлопнул его по плечу, но он согнулся.

– Не рассчитал, извиняй, – объяснил я.

– Теперь калькулятор в башке, рассчитывай.

И я шел опять по улице. Новое наплывало на меня, накатывало, подступало к солнечному сплетению. Но я пока не готов был все это в себя вместить – пока комом пусть будет, неразвернутым, сжатым, как надувной матрас в дорожном рюкзаке.

«Мышка бежала, хвостиком махнула…». Кухня колыхалась – раскачивалась во мне в такт моим шагам. Кухня освещалась тускло, интимно. Разбитые яйца растекались по полу. Глядели снизу желтками.