По воле ветра

Мне некогда было разглядеть, жива ли лягушка или нет, и теперь, сокрушаясь о своём малодушии, понимал, что, если даже не убил её падением, то, всё равно… Вода недостаточно холодна для лягушки, чтобы заснуть, комарам же и мошкам, – напротив, поэтому она непременно погибнет от голода, долго не протянет, и вода окажется испорченной надолго. Чтобы достать лягушку, я решил вычерпать колодец.

Наш родник, что питал его, был немолод и нетороплив, вода набиралась нескоро, степенно, особенно это было заметно, когда все соседи разом принимались поливать огороды. Так что, я надеялся успеть до темноты.

Сперва бегал от колодца к бочонку, а, когда наполнил его, натаскал и в баню, и в кадушку для полива. Бабушка, с жалостью глядела на моё обгоревшее, сильно искусанное лицо, в разводах испарившейся на солнце соли тонкого помола, но только сокрушённо всплескивала руками, а дед… Тот помалкивал, сидя на крылечке.

Когда я, наконец, услыхал из ведра тихое «ква», на дне колодца уже во всю плескалась луна. Зачерпнув лягушку изорванной мозолями ладонью, я крепко прижал её к себе и понёс домой. Пока мы шли, она не пыталась вырваться, но лишь старалась подобрать под себя ослабшие лапки, чтобы те не трепыхались безвольно на ходу.

Не знаю почему, но у бабушки с дедом никогда не было петуха, поэтому обыкновенно мы были избавлены от надрывных криков по утрам. С появлением лягушки, нас будило лакомое, на все лады, бульканье.

– Надо же, удивлялась бабуля, – кто бы мог подумать, что лягушка так интересно поёт. А я-то думала, что она, кроме как квакать, не умеет больше ничего.

Я разместил бедняжку на широком краю деревянной бочки, так ей было сподручнее ловить насекомых, что слетались на водопой. Каждый раз, когда я подходил, чтобы зачерпнуть воды, лягушка сидела смирно, свесив одну ногу с края и не сводя с меня глаз, а если подходил с полным ведром, она тут же подбирала лапку под себя, стараясь не холодить её раньше срока, и нежно, одобрительно, чуть ли не по-кошачьи, урчала.

Однажды вечером, засыпая под вечернюю песню лягушки, я услыхал, как дед тихо сказал бабуле:

– Ишь, голосистая какая. – Помолчав немного, он добавил, – Хороший парень растёт.

Впрочем, быть может, мне это только показалось? Я не был уверен.

Кто-то красив из-за того, что его любят. Иной делается таковым, лишь когда любит сам. Конечно, я обожал бабушку, но дед… Его я, несомненно, любил, как самую главную загадку в своей жизни, которую никак не мог разгадать.

Сердце

Кот поймал бабочку… и отпустил.

Перед тем он долго наблюдал за нею, нервно и бесшумно отбивая ритм кончиком хвоста. Отмечая лёгким кивком места, которые выбирала та для недолгого отдыха, запоминал их, чтобы знать, – где искать, в том небывалом случае, если вырвется она из его объятий ненароком.

Бабочка была некрупной, в аккуратной коричневой юбочке и кружевном фартучке подходящей кремовой расцветки. Пушистые её, смущённые щёчки отдалённо напоминали шкурку пыльного зрелого персика. А усики… Ну, что ж! Когда это они портили юных барышень? В зрелые лета, и то, пушок над верхней губой порождает, подчас, томление в груди у умудрённых жизнью повес.

Залетев в дом случайной гостьей, бабочка старалась быть как можно менее заметной, и перелетала с одной стены на другую, лишь только когда все ложились спать. Вместо того, чтобы требовать для себя особого угощения, довольствовалась сладкими каплями на столе, не замеченными хозяйкой или кошачьей едой, которая всегда лежала в миске. Конечно, это мало походило на густой цветочный нектар, но бабочке казалось неприличным требовать к столу то, чем могла утолить голод она одна.

Кот был непривередлив, но предпочитал сам лакомиться из чужой посуды, оставляя свою только для себя. В один из дней, приметив исчезновение части своего обеда, он решил не ложиться спать, чтобы застать похитителя и воздать тому по заслугам. Несмотря на то, что родители кота признавали лучшей порой для охоты ночь, он давно отвык от этого порядка и, в засаде неподалёку от миски, едва сдерживался, чтобы не уснуть. Но сон-таки его сморил.

Ближе к полуночи луна, из любопытства, заглянула в окошко, и что же увидала она?! Вздыхая коротко и кротко, неподалёку от спящего кота кушала бабочка. Рассерженная, неведомо по какой причине, луна призвала на помощь ветер, тот, из одолжения, постучал в окошко, и кот открыл глаза…

Бабочка в ужасе перелетала с места на место. Она была лишней здесь, взаперти, и знала про это. Запахи трав и цветов манили её через затянутые марлей окна, но где взять столько сил, чтобы вырваться?.. Недолго думая, от отчаяния, бабочка вспорхнула из-под потолка и опустилась на пол, как можно ближе к коту. Ей было страшно, очень. Она попыталась зажмуриться, но не смогла.

Когда кот, сделав строгие глаза, одним прыжком преодолел малое расстояние меж собой и бабочкой, да занёс над нею лапу, то, неожиданно для самого себя, мягко, почти что нежно накрыл её мохнатой ладошкой, а, ощутив биение отчаявшейся души, убрал осторожно, чтобы ненароком не зацепить. Не раздумывая долго, кот запрыгнул на подоконник и одним движением вспорол марлю, что, пропуская лишь немного цвета, отделяла жизнь от звуков.

Ночь запахнула плотнее свой халат и бабочка услышала густой запах мокрой от росы травы, исходивший от неё. Страшась разувериться, она подлетела к окну, где ветер уже во всю играл лоскутами марли и с довольным видом умывался кот. Проход был открыт.

– А вы…вы не пойдёте со мной, – спросила бабочка у кота.

Тот усмехнулся и ответил:

– Я везде свободен, а ты – лети. – Этот кот был фамильярен со всеми.

Бабочка оправила юбку, и присела к нему поближе. Кот смущённо муркнул, накрыл её ладонью на мгновение, и тут же отпустил.

Говорят, у бабочек нет сердца, только тонкая, с головы до пят трубочка. Ну, что же, у многих нет и того.

Красивая пара

Я встретил его поутру, когда шёл купаться.

– Ты куда? – спросил я его. Он что-то пробурчал себе под нос и посторонился, давая мне пройти.

Пожав плечами я пошёл дальше, рассудив, что не должен допытываться о причинах столь странного поведения, ибо у каждого бывает повод не делиться своими мыслями ни с кем. Впрочем, я немного кривил душой, и был, всё же, слегка обижен. Обыкновенно, при встрече он был весьма дружелюбен со мной. Часто шутил, необидно подтрунивал над соседями и не выказывал недовольства, если оказывался объектом шалостей сам. А нынче… Хмурый, исподлобья взгляд, очевидное нежелание поддержать беседу…

Купание в прохладной воде отчасти развеяло моё недоумение. И, хотя не было слышно приятного уху гудения шмелей, которые закатывались мохнатыми шариками в лунки цветов, шершни, чей полёт принуждал нервно озираться, запаздывали, и от того не было необходимости прятать голову в воду.

Когда я возвращался домой, увидел его опять. Мой знакомец стоял недалеко от того места, где мы повстречались поутру. Он брёл неуверенной походкой, как бы запинаясь, наполовину прикрыв веки, а, завидев меня, загодя отошёл в кусты, выказывая полное нежелание отвечать на любые вопросы. Пожав плечами, и почти рассердившись, я ушёл. Но на следующий день…

Он шумно шутил, заигрывая с соседкой, та краснела невпопад, а при моём появлении и вовсе скрылась, нырнув под самый большой лист кувшинки.

Я не мог не спросить лягушонка, что, собственно, это было, вчера. И он, виновато переминаясь, рассказал о том, что в тот день родня выгнала его прочь из пруда, настаивая на том, что ему пора жениться, хотя прекрасно знала, что он влюблён в ту особу, что стреляла теперь в него глазками из-под листа.

– Ты ж сам видишь, она ещё слишком молода, придётся ждать ещё целый год. Да и родители просят внуков поскорее…

– Но ты же вернулся!

Лягушонок промолчал.

– Поссорился с родными?

– Угу…

– Не расстраивайся, время пролетит быстро, и вы всё успеете,– и порадовать родню, и поругаться двадцать раз.

– А помириться? – испуганно спросил лягушонок, и я немедленно успокоил его, погладив по голове.

– Да, конечно же! Всё у вас будет, не торопись.

Прислушиваясь к нашему разговору, милая лягушечка с нежной белоснежной шейкой, что выглядывала из-под яркого изумрудного сарафана, будто воротник сорочки, выбралась на берег и села рядом с лягушонком. Они и впрямь были очень красивой парой, что дало мне повод возмутиться:

– Эх, да как же ты мог… – начал было я, но бабочка, что неслучайно пролетала мимо, хлопнула меня по затылку легонько, предлагая прежде хорошенько подумать о своих проступках, нежели рассуждать о чужих.

День

Отражаясь в волнах листьев смородины, мелко дрожит омытый речной водой рассвет. Прошлый день канул, капнув прохладной слезой росы на землю. И, разбуженное им семя потянулось до треска во всех членах. Не открывая зелёных глаз, ощупало бледным пальчиком корешка округ себя: «Что там?», и только убедившись, что есть куда ступить, делает первый шаг.

Так – в душе.

Воображение мешает осознавать реальность, но пособляет познавать её, находить неведомое, ведёт в такие дебри, из которых нет выхода, подчас, ибо он никогда не нужен, если идёшь к верной тебе стороне.

Оса дразнит лягушку, пролетая близко мимо носа, взмывает на недоступную ей высоту, вынуждая ту на крайние меры. Раскачав упругий лист кувшинки, как батуд, лягушка взлетает и, добавив себе росту ровно на длину языка, салит2 обидчицу. Свалившись в воду вместе с нею, не задумывается ни о красоте движений, ни о том, что может стать поводом чьего-то веселия или сторонней немилости. Она взяла свою высотину3, а прочими не озабочена никак.

Виктории4 обрастают обстоятельствами намного позже их самих. Додумываются причастием непричастных, и многими сочувствующими, которые называют именно себя причиною чужого успеха. Ветшают победы и победители, в неустанном поиске новых умственных точек принадлежащих никому небес… А безучастные остаются на месте, как опустевший вдруг муравейник, в который только ступи, рассыпается в прах.

Утекающая водой жизнь, взбивает в пену обретаемую с годами осознанность, уловить которую ни неводом, не ладонью, но только взглядом, проводив в никуда.

Трепет крапивы выдаёт чьё-то присутствие, а река мерцает просочившимся сквозь прорехи ветвей закатом, будто горит… белым светом.

Ненависть

Ясным белым днём большое пышное облако напоролось на острый край перламутрового месяца, от чего образовалась приличная прореха, которую надо было бы заштопать, но кому это стоило поручить, не понимал никто. Казалось, именно он, виновник неприятности, должен помочь в столь высоком во всех смыслах, деле. Но месяц, по его собственным словам, совершенно не умел шить, и уронил бы иглу из рук сразу, возьмись он за это тонкое ремесло.

Вырезанный из большой морской раковины, он был хрупок на вид, но самый его уголок, заусенец створки, оказывался причиной разного рода обид и неудовольствий для окружающих, которых он часто даже не замечал. Ни тех, не других. И вроде бы не от пробелов в воспитании, не от отсутствия внешних очертаний поведения в обществе. Просто-напросто он был чуточку… немного… слегка подслеповат. Чётко видимое другими, представлялось ему в отчасти размытом, смазанном образе. Приметными оказывались лишь наиболее выдающиеся линии, а полутона, как бы ни были хороши и харАктерны, таяли втуне5 его относительного недомогания, которого, в силу укоренившейся уже привычки, он не умел распознать. Рождённый с этим недостатком, разглядеть не трудился. Очков же не носил по причине невозможности отыскать достойной его оправы, а пенсне, в виду крайней своей неуклюжести, обронил бы в первый же после обретения день, так он говорил.

– Вот, всем хорош, а то, что близорук и неловок, не беда. Извинить и без повода – радость, а тут… – говорили про него.

Только казалось иногда, будто, используя привычку, месяц держится вполоборота, чаще профилем смотрит, и редко – анфас6. Рекомендует себя в приятном, извиняющим все пороки, ракУрсе7. Но почто, часто неспособный глядеть прямо в глаза, без стеснения подсматривает под подол океану, тревожит его по два раза на дню, а уж если заметит в ночи чьи-то, обращённые к себе, обезображенные болью черты лица, – изведёт без сожаления, обнаруживая невозмутимость, да присущее равнодушным натурам высокомерие и холодность.

А, если что, хлестнёт с нарочитой досадой:

– Не я его обижал, он обиделся сам!

И, – летят по небу разорванные в клочья облака, и бьются на неровные осколки сердца. Сами собой.

– Стоит ли он израсходованного на него сочувствия?

– Ну… а как?! Жалеем-то мы из любви к себе, а вот ненавидим…

Не бывает истраченного попусту сострадания, лишь ненависть напрасна одна.

Мимолётное

I

Всё утро, обсуждая что-то, переговариваются друг с другом лягушка и ласточка. Оказалось, что одна разумеет по-лягушачьи, а другая поёт, как птица, не запинаясь, с листа. И ведь смогли же о своём договориться: о том, что сперва ласточка гонит на лягушку слепня, после уж – лягушка загораживает ему дорогу, чтобы птица успела ухватиться за крыло.

И – совсем рядом:

– Та-да-та-да-та-да-та-да! – Отбивая такт хвостом, будто барабанными палочками, трясогузка набивает рот насекомыми. Ловка! Бабочку ухватила так, будто несёт куда на пробу малый белый лоскут, крылья свисают по обе стороны клюва.

Из леса, в довольно истрёпанном виде, прилетела синица, села в сторонке, в самую середину лукошка сосновой ветки, и глядит. Тут же шершень, – шасть мимо, алчет испить водицы. Синица без сил, проводила взглядом только, вздохнула, да так и осталась, приоткрывши рот. Трясогузка, что хотела было за щёку и шершня, глянула на синицу и насыпала ей букашек на дно лукошка, – сторожи, мол, а сама на перехват. Отловила хищника, употребила, и вернулась. Подобрав из корзинки понемножку одного – другого, половину, по-братски, оставила синичке. Поправляйся, мол, – мы, птицы, должны помогать друг другу. И ушла, тихо качнув душистую сосновую дверь.

II

Не знаю, как у кого, а я, где бы ни шёл, чувствую подошвой изломанные о леденец вечности, молочные зубки мостовой Красной площади. Они местами шершавые, частью скользкие, бывает, что вынуждают замедлить шаг, но никогда не мешаются за зря и не ставят подножку. Они точно знают – каков ты на самом деле. Когда иду не один, меня просят перейти на тротуар, чтобы почти в обнимку с пряником ГУМа, но я упрям, и, ощупывая шагами площадь, бормочу извечное «У каждого свои конфеты». И никак иначе.

Нагулявшись, прихожу домой, а кот «порадовал», промахнулся мимо туалета. Сержусь молча, убираю шумно. Сел в кресло отдышаться, кот – ко мне, – мур, мол, прости, не нарочно, так получилось, а я-то, дурень, морду от него ворочу, строю из себя обиженного. Корячился эдаким манером до вечера и лёг спать один. Но уже в полусне, слышу, – кот подошёл тихонько к подушке, погладил нежно по волосам, вздохнул и ушёл…

Все могут договориться промеж собою, а вот люди друг с другом – ну, никак…

Cetonia aurata

8

и другие

Жук летел из недалека, выпростав крылья прямо так, не утруждая ножны надкрыльев, молодецки облетал отросшие за первый месяц лета ветки. Те были заметно тоньше и податливее прошлогодних, а, если задевали, то небольно, да и то лишь от того, что навязывались в попутчики. Но кто их отпустит-то?! Сидеть им по всю жизнь на привязи у стволов…

Год появления жука на свет был слишком холодным, поэтому он покинул личинку мальчиком. Приятный, открытый малый, с младых ногтей дружил с муравьями, и даже подолгу гостил у них дома, играя с ребятишками. И конечно, как все мальчишки, любил шалить. Пугал людей, пролетая у них над ухом, грозно голося, а, в порыве показной нежности, преподносил дамам букеты, которые не пропадали, даже если он оказывался отвергнут, ибо, «как и все честныя», был вегетарианцем. Задумчиво пережёвывая ненужный очередной деве цветок он летел на поиски другой, более отзывчивой особы и беззаботно мечтал.

Вот именно за этим занятием застала его однажды сорока, и тут же кинулась в погоню. Надо заметить, что жук обладал одной удивительной чертой, которая, украсив его облик, сильно усложняла жизнь. На самом деле бронзовик был совершенно чёрен, но, в силу того, что портной, у которого одевался и он, и вся его родня, был тот ещё затейник, вместо строгого неприметного чёрного, им приходилось надевать металлически-зелёный, синий, а то и медно-красноватый костюм9. Так, добро бы – порвал да бросил, но этой одежде не было сносу. Потому-то сорока, как непоследний ценитель всего красивого и блестящего, при виде пролетающего мимо бронзовика впадала в исступлённое состояние, и не успокаивалась, пока он не оказывался у неё за щекой.

Но на этот раз сороке не повезло. Жук в панике искал, куда спрятаться, и, пролетев насквозь виноградник, оказался прямо у дома человека. Взметавшись, жук понял, что попался, но человек, сообразив, в чём дело, широко распахнул окно ему навстречу. Сорока же благоразумно поостереглась следовать за ним.

Переведя дух и осмотревшись, бронзовик понял, куда попал и решил, что, как бы там ни было, а стоит выбираться отсюда поскорее. Он примерно представлял себе расположение комнат, так как обыкновенно грелся на одном из подоконников, но летать в доме постеснялся и пошёл в нужном ему направлении пешком.

– Эй, малый! – окликнул его человек, тот самый, мимо уха которого часто с грозным гудением пролетал жук, – ты это зря. На полу мы тебя раздавим на раз. Давай-ка я тебе помогу. – Человек посадил бронзовика на ладонь и, опасливо погладив по сияющей спинке, шутливо спросил, – ну, так, куда изволите?