Муха

– Пора спать! – Говорит бабушка, после чего у меня окончательно портится настроение. И, хотя, ещё задолго до этих слов, я с неодобрением слежу за тем, как она достаёт из сундука перину, подушку, одеяло, и, в общем, понимаю, к чему всё идёт, каждый раз ещё остаётся крошечная надежда на то, что, за разговорами и чтением, обо мне позабудут, и уложат немного позже условленного срока.

– Бабуль, а, может, ещё не пора? – Хитрю я.

– Умеешь разбирать по часам? – Строго спрашивает дед.

Я морщу нос и молчу.

– А ну-ка, подойди сюда. – Подзывает он, и я, не смея ослушаться, приближаюсь. – Видишь, большая стрелка около двенадцати, а маленькая почти на девяти?

– Вижу. – Шепчу я.

– Когда они обе будут точно напротив этих чисел, часы пробьют девять вечера, а это будет означать, что настало время идти в постель.

Дед сидит в своём кресле. В него не разрешается запрыгнуть даже кошке, а что уж говорить про меня, неслуха и непоседу. У деда в шифоньере висит тяжёлый от приколотых, да прикрученных орденов и медалей пиджак, а в неглубокой нише прихожей, за занавеской – длинная, до полу, брезентовая плащ-палатка. В ней дед пришёл домой с войны, и в ней же в любой дождь уходит гулять. Заметив, как при виде плащ-палатки сияют мои глаза, бабушка сшила мне похожую, без рукавов, с прорезями для рук и капюшоном, но та, что у деда, всё равно лучше.

Бабушка желает мне спокойной ночи, а суровый неразговорчивый дед роняет коротко: «Если быстро заснёшь, то завтра пойдём в Кагановича26».

И тут уж – жмуришься изо всех сил! Но сон, как на зло, всё нейдёт никак. Глаза распахиваются сами собой, и ты разглядываешь узоры на потолке, нарисованные по лекалу ажурных гардин, и они кажутся то оленями, то цветами, то бегущими по цветам оленями. Изредка рисунок портит отсвет фар на потолке. Он словно ищет там что-то, но не отыскав, недовольно урчит мотором за окном, пусто хлопает железною дверью, и теряется в темноте.

Я засыпаю совершенно нечаянно. Не желая того ни капли, веки незаметно делаются такими же липкими, как яблочное повидло в бабушкиных пирожках, и их уже ни за что не открыть. И почему никогда не угадаешь, в котором из них какая начинка?

– Ну, зачем ты копаешься, бери тот, что на тебя смотрит!

– А как тут разберёшь, если все они на одно лицо?!

Хочется с капустой, но там мясо, а коли задумаешь съесть три одинаковых, то попадаются или с повидлом, или с картошкой, или с рисом и яйцами. Загадка…

Мне снится морозное кружево лесной дорожки. В такт перестукам вагонов взявшегося ниоткуда «мягкого27», бегут косули. Испугавшись чего-то, они кричат так жалобно, обиженно, по-пёсьи. Обмеливши о снег подштанники, свернул с тропинки олень, дабы перевести дух и вернуть себе достойный вид.

Тут же, суетливые свиристели по очереди выбирают виноградины из хрустальной, морозом деланной вазы. Отыскав одну, расположившись чинно неподалёку, разрешают себе отведать ягодку. Да не глотают всю разом, как простолюдины, но, даже самую малую толику, вкушают деликатно, в два-три приёма, и после оботрутся салфеточкой, промокнув уголки губ.

Сокрушаясь о прерванной трапезе, из самой середины лианы28, жалко голося, взлетают большие дятлы. Облачившись к завтраку в атласные зелёные халаты, завидев посторонних, они бегут. В их планы не входило делить с кем-либо тихое, мирное утро.

Сквозь сон пахнет пирогами, и я слышу сиплый смех деда:

– Вот соня. Вечером не уложишь, утром не разбудишь!

Бабушка просит его быть потише, чтобы «не разбудить ребёнка», но ребёнок уже проснулся и кричит, что есть мочи:

– А в парк!? Я же спал!!!

– Ну, коли спал, куда деваться, – Прячет улыбку дед. – Раз обещал, значит сходим.

Мимо колонн, скульптур и фонарей в виде огромных ландышей, мы солидно прогуливаемся по бесконечным аллеям, каждый думая о своём. Проходя мимо каменной урны с тремя касками, что лежат подле, неизменно долго стоим, не проронив ни слова. Я кладу к арке братской могилы одуванчики, и мы идём дальше. В сущности, дед редко снисходит до разговоров со мной, но гораздо важнее то, про что он при мне молчит.

К нашему возвращению бабушка накрывает на стол, и мы обедаем. Против обыкновения, я не копаюсь, а беру из горки с пирожками те, что ближе. Честно, я совсем не стараюсь, но отчего-то мне попадаются с одним только мясом. И как это у неё так выходит? Загадка…

Своим умом

У всех на виду, в самом центре овального стола пня, на белой скатерти инея, веткой коралла сияло недостроенное гнездо ос. Сделанное будто из серого картона, очищенное ото льда, оно напоминало початый обломок подсолнуха, из-за чего выглядело несчастным и брошенным. Каждый, кто находил его, стыдливо отводил взгляд. Как знать, отчего оно пусто, и по добру ли по здорову покинуто?

Некая синицы присела рядом из любопытства, и по той же причине заглянула в него одним глазом. Заметив несколько запечатанных сот, захлопала крыльями по бокам, и, сокрушаясь, полетела разносить по лесу грустную весть о кинутых на произвол судьбы детях. Впрочем, так ли это на самом деле, иль соты наполнены позаимствованным у пчёл мёдом, либо другим каким провиантом, было доподлинно неизвестно.

Многие, приняв на веру искренность беспокойства синицы, взялись осуждать ос за нерадение и невнимательность, усердствуя при этом сверх меры. Но разбираться в причинах произошедшего, истратив на то время своей жизни, не приходило на ум никому.

– А зачем? Коли оно всё ясно и так! – Успокаивали свою совесть многие перед иными.

Одна лишь белка не желала жить чужим умом, и повстречав синицу на перекрестье веток, расспросила хорошенько дорогу к гнезду, да направилась туда.

Из осторожности, мысь29 не сразу взяла соты в руки. Сперва обсмотрела их хорошенько, обнюхала, постучала коготком осторожно… И лишь после, неясно усмехнувшись, подхватила, чтобы забрать с собою в дупло.

Мало кто знает, что белка не только модница, но и неженка. Даже в сильные морозы в её доме тепло. Пристроив корзинку сот на виду, белка, всё так же улыбаясь, улеглась отдыхать. Через несколько недель, её участие и добросердечие были вознаграждены. Три прелестницы, бабочки-крапивницы выбрались на свет из сот. Знамо дело, не ко времени, но, оставленные на морозе, они неминуемо погибли бы, а так – скрашивали зимние вечера и серый вид за окном.

Ненужный уже никому ломтик осиного гнезда лежал на тропинке. Мороз, как бы ни был стар, всё же разглядел его при свете луны, повертел в руках, да убрал с дороги в сторонку, на пенёк.

– Авось сгодится ещё кому! – Рассудил он.

Ненужный сор

Неюная барышня в модной оранжевой накидке из набивного ситца, флиртуя с миром за окном весёлыми глазками из-под чёрной чёлки, пыталась отогнуть жалюзи, но была так слаба, что лишь запуталась. Её маленькие ступни скользили, и она, хотя даже уже ушибла два пальчика, всё ещё очень хотела полюбоваться хрустальными рожками инея. Они напоминали ей того сказочного оленя, о котором слышала, когда была совсем крошкой. Вряд ли от мамы, скорее, ветер нашептал.

С неба послышался дробный короткий выдох ворона. Перелетая от сосны к сосне, перегонами, он торопился, – по всему видать, что домой. Обратно он обыкновенно не рвётся, ибо любит и любим. Бывает и так.

Ястреб – игрок, одержим, но удачлив, от того ли, что вдумчиво рассчитывает каждый взмах, или из-за другого чего – нам не понять. Его вдох растянут сам по себе, как над землёй, и они подолгу парят, меняя друг друга. А уж озябнет когда, спешит в гнездо, под тёплый бок нарочито сварливой супруги.

– Где тебя носило? – Допытывается она.

– Да я ж, так ты ж… – Растерянно оправдывается ястреб, ибо однолюб, и вся жизнь у неё на глазах, – и падения, и взлёты, и там, в вышине, где кажется, что он совсем один.

Стеклянные от мороза сизые шарики винограда лопаются под ногой. Сопротивляются недолго, так что трещат их мелкие хрупки кости, а потом распадаются вдребезги, как холодные, утомлённые, пустые сердца.

Вода в старом зарастающем колодце затаскана, заношена, но в мутном облаке серой её взвеси блестит нечто, – нежно и беззащитно. То стройный стан белого стебелька и зачёсанный надвое, на пробор, листочек. Его можно было бы скинуть в снег, как ненужный сор… Да жаль жизни, ох как жаль!

– Это кто?

– Пока неясно. Вырастет, поглядим!

Божья коровка, после недолгой передышки, вновь принимается за своё. Сопереживая, сострадая тщетности упорства, я подхожу, чтобы пересадить жучка на окно. Пусть любуется. Ему много надо успеть, и всего-то за один год30…

Жизни волшебство

Свиристели хлопочут над южной вышивкой, рядами белых и жёлтых нитей, длинными строчками чёрного мулине31. То расправят, накинут на плечи, дабы посмотреть, как оно выходит, то сложат гармошкой веера.

Взбираясь на куст калины, грузные дятлы неожидаемо несолидно верещат фистулой32, и бегут, словно их гонит кто, пощипывая за пятки.

Презрев земные объятия, синица стоит на боку, вровень с горизонтом. Тук33, вынесенный на мороз – тому причиной, голод – способ, доставляющий сил держать себя в руках, манкируя удобством. Войдя в раж, в охотку, синица понемногу теряет птичий облик. Она вгрызается в белый, неповинный ни в чём кус, терзает и треплет его по-волчьи, из стороны в сторону, вырывая крупные комки.

Воробьи, привыкшие к иному нраву соседки, смелО под сень ветвей сосны. Вооружившись её иглами, но не отыскав в себе духу подойти ближе, они невнятно судачат, не решаясь никак: верить или не верить своим глазам.

Прозрачная, без пыли насекомых, влага воздуха, свалявшись в облако тумана, льётся по холодным стенам стволов, делая их рыхлыми, слезливыми, беззащитными. Скоро становится мокрой и неустойчивой жёлто-коричневая дорожка листвы. Она гонит от себя, не желая портить незавершённой отстранённости, неопределённого, лишённого какого-либо значения, устремления вдаль. Надуманной сложности своей, и столь очевидной простоты, которая заключена в том, что за повседневностью забывается само волшебство жизни. Выдувая мыльные пузыри своего эго34, мы путаем существующее на самом деле с вымыслом, тогда, когда и надо только, что отступить в сторону, чуть, радоваться и смотреть.

– Чего ждёшь ты, от окружающих тебя?

– Да, пожалуй, что малого.

– И насколько это оно малО?

– Пусть, завидев меня, никто не бежит прочь, но скажут: «Не тревожьтесь, это всего лишь он…»

Кабы не зима…

Соседский кашель играет сном, как мячом:

– Бу-бух! – и парение дремоты бьётся о стену бесконечной инфлюэнцы, что берёт своё начало у берегов осенних луж, а заканчивается прямо по середине весеннего половодья.

Метель настилала простыни, одну за одной. Она торопилась, чтобы успеть разложить все не от того, что была небрежна, но потому, как ночь обещала накрахмалить их настом.

Зима целомудренна, и вблизи себя содержит всё в чистоте, употребляя35 для того все возможности, лишь бы полюбоваться собой подольше! Сдувая снежную пыль с оцарапанных зеркал озёр и рек, вертится подле, не ведая про то, что золотые рыбки в пруду похожи на любимые июлем маковые цветы… Не узнать зиме и о том, как прекрасны они в своих сияющих, подбитых красным атласом парео36… Не рассмотреть сквозь толстое ледяное стекло, как грациозно обмахиваются рыбки податливыми веерами хвостов… Свысока оглядывают окружение, лениво и неделикатно позёвывают в пространство… Да и кто им скажет поперёк? Не личинки ли комаров, косоглазо пугающиеся самим себе, не оса ль, замочившая крылья?

Зима не столь сурова, как о ней говорят. Несчастье быть собой, она прячет за дотошностью, и до середины апреля сквозит, перебегая от одного последнего сугроба к другому. И только убедившись в том, что все прошлогодние листы надежно прошиты острыми иглами листьев пролеска37, как зевает, наконец, и, утомленная долгой работой, убаюканная мерным покачиванием многочисленных птичьих колыбелей, закрывает дверь в свою прохладную опочивальню.

И тут уж солнце принимается поправлять шапку на мокром пне, – чувственно, нежно, а мышь спешит к соседке через грядку, оставляя неглубокие напёрстки следов в вязкой ещё грязи. Ноет сбитое колено кочки на дороге, но ласкова ближняя звёздочка, отыщется у неё час, дабы утешить и её.

Весна – это нечто, сотворённое в срок, достаточный для испарения росы с нитки травинки первым лучом рассвета, а зима – дело долгое и неблагодарное. Радость встречи с нею, обидно скоро сменяется ожиданием исхода38.

…Берёзовая кора в печи ломает пальцы, стеная о своей судьбе, и едва успевает рассудить про «чтобы было с нею, кабы не зима» …

Мечты и мачты

Тесто облаков так славно подошло, что уж, кажется, его некуда было деть, а оно всё пухло и пухло, наплывая на крыши домов, пачкая корабельные сосны, что уже воображали себя мачтами, и подставляя худые, обгоревшие на солнце щёки ветру, нежились, представляя, как им будет там, в морской пене, да на солёном сквозняке.

Неподалёку от сосны росла вишня. Ещё ягодой её привезли из небольшого сада, разбитого рядом с берегом моря, в золотистой ивовой корзинке, как подарок маленькой белокурой малышке, которая очень уж любила покушать вишен. Девочка очень обрадовалась угощению, а когда на дне корзинки осталась последняя ягодка, она, к удивлению матери, не стала её есть, а вместо того, положила в карман передника и отпросилась гулять во двор. Через окно было видно, как девочка возится в земле своей детской лопаточкой подле забора.

Если бы мать не оказалась сильно занята хозяйством, она бы услышала, как, выудив из кармана вишенку, девочка разговаривает с нею и гладит по румяным щёчкам:

– Ягодка, взрослые говорят, что вишни у нас не растут, но ты такая вкусная, такая сладкая, и я бы очень хотела, чтобы у тебя получилось то, что не выходит у других. И я обещаю, что буду радоваться каждой из твоих деток, даже если это будет одна-единственная ягода!

Прошёл год, прошёл ещё один, девочка росла, не отставала от неё и вишенка. На третий год мама девочки заметила, наконец, деревце, и очень удивилась такому чуду. А на четвёртый…

Неким утром, распахнув окошко, девочка почувствовала незнакомый аромат, который скоро заполнил комнату. Выглянув в сад, она увидела, что её вишенка уже не просто тонкий прутик с листочками, не подросток, нескладный и неловкий, но невеста, в нежном платье из множества цветов. Девочка выбежала полюбоваться деревцем, гладила ствол, щебетала ему, как маленькая птичка, ласковые слова, и вечером заснула совершенно счастливой.

Поздним вечером, разругавшись с роднёй, повинуясь минутному порыву, ветер сильно хлопнул дверью, и вишенка, вздрогнув от неожиданности, выронила из слабых своих рук все цветочки.

И когда девочка, что проснулась чуть свет, чтобы подольше полюбоваться своей подружкой, а, выйдя из дому, ступила ногой на ковер из лепестков, то горько расплакалась. Отец девчушки уже побежал было за топором, дабы изгнать прочь причину слёз своей дочурки, и саму память о ней, но малышка попросила не губить дерево, а подождать ещё немного:

– Оно ведь никому не мешает! – Сказала она, и пошла, чтобы утешить, да успокоить свою вишенку.

– Не плачь, моя хорошая, – Уговаривала девочка. – Даже если не будет ни одной ягодки, я всё равно буду любить тебя и беречь. И, знаешь, давай-ка я буду приходить и читать тебе сказки, каждый день!

Мелькнул цветастым платком май, кое-как управился с делами июнь, и вот к середине июля, когда девочка, по обыкновению прихватив из дома книжку, направилась к вишенке, то заметила между листочков что-то странное.