Помоги проекту - поделись книгой:
Было решено, что мисс Поль останется с нею на всю ночь, а мы, с мисс Мэтти, воротимся утром ее сменить, чтоб дать мисс Джесси возможность заснуть на несколько часов. Но когда наступило утро, мисс Дженкинс явилась за чаем, в своей шляпке-шлеме и приказала мисс Мэтти остаться дома, так как она намеревалась идти сама. Она очевидно находилась в состоянии высокого дружеского возбуждения, которое выказала, завтракая стоя и разбранив весь дом на чем свет стоит.
Никакое ухаживанье, никакая энергичная женщина с сильным характером не могли теперь помочь мисс Броун. В комнате её, когда мы вошли, было что-то могущественнее нас всех, заставившее нас задрожать от торжественной, исполненной ужаса сознательности в нашем бессилии. Мисс Броун умирала. Мы с трудом узнали её голос: он был так не похож на жалобный тон, который мы всегда с ним соединяли. Мисс Джесси говорила мне после, что и в лице её было именно то, что бывало прежде, когда смерть матери оставила ее юною, исполненною беспокойства, главою семьи, которую пережила только мисс Джесси.
Она сознавала присутствие сестры, но не наше, кажется. Мы стояли несколько позади занавеса: мисс Джесси на коленях, склонив лицо к сестре, чтоб уловить последний, тихий, страшный шепот.
– О, Джесси, Джесси! как я была себялюбива! Да простит мне Господь, что я позволяла тебе жертвовать собою для меня. Я так тебя любила… а теперь думала только о себе самой. Да простит меня Господь!
– Полно, моя дорогая, полно! сказала мисс Джесси, рыдая.
– Отец мой! мой дорогой, дорогой отец! Я не стану теперь жаловаться, если Господь даст мне силу быть терпеливой. Но, о Джесси! скажи моему отцу, как я желала и жаждала увидеть его при конце, чтоб выпросить его прощение. Он не может знать теперь, как я его любила… О! если б я могла сказать ему прежде, чем умру, как горька была его жизнь и как я сделала так мало, чтоб облегчить ее!
Лицо мисс Джесси просветлело.
– Успокоит ли тебя, моя дорогая, мысль, что он знает… успокоишься ли ты, моя милая, когда узнаешь, что его заботы, его горести…
Голос её задрожал, но она принудила себя сделаться спокойнее.
– Мэри! он прежде тебя отправился туда, где кончаются все горести. Он теперь знает, как ты его любила.
Странное, но не скорбное выражение мелькнуло на лице мисс Броун. Она не говорила несколько времени, но потом мы скорее увидели, что губы её произносят слова, нежели услыхали их звук:
– Батюшка, матушка, Гарри, Арни! Потом как будто новая мысль набросила тень на её помрачающийся рассудок и она прибавила: – но ты будешь одна, Джесси!
Мисс Джесси это чувствовала в продолжение безмолвия, я полагаю; потому что слезы лились дождем по щекам её при этих словах, и она сначала не могла отвечать. Потом она сложила руки, подняла их к небу и сказала, но не нам:
– Да будет воля Твоя!
Через несколько минут мисс Броун лежала безмолвно и спокойно; и скорбь и жалобы прекратились навсегда.
После этих вторых похорон, мисс Дженкинс настояла, чтоб мисс Джесси переехала к ней, а не возвращалась в этот печальный дом, который, как мы узнали от мисс Джесси, она должна была теперь оставить, потому что ей нечем было платить за наем. У ней было двадцать фунтов в год, кроме процентов с тех денег, которые она могла выручить за мебель; но она не могла этим жить, и мы начали рассуждать, какими способами могла бы она добывать деньги.
– Я могу чисто шить, сказала она: – и люблю ухаживать за больными. Думаю также, что могу хозяйничать, если кто-нибудь захочет попытаться взять меня в домоправительницы, или пойду в лавку, в прикащицы, если захотят сначала иметь со мной терпение.
Мисс Дженкинс объявила колким голосом, что она не сделала бы ничего подобного и бормотала про-себя: «как некоторые особы не имеют никакого понятия о своем звании капитанской дочери», а через час после того принесла мисс Джесси чашку с аррорутом и стояла над нею, как драгун, до тех пор, пока та не кончила последней ложки; потом она исчезла. Мисс Джесси начала рассказывать мне о планах, приходивших ей в голову, и нечувствительно перешла к разговору о днях протекших и прошедших, заинтересовав меня до того, что я не знала и не примечала, как проходило время. Мы обе испугались, когда мисс Дженкинс появилась снова и застала нас в слезах. Я боялась, что она рассердится, так как она часто говорила, что слезы вредят пищеварению, и я знала, что она желает видеть мисс Джесси, исполненною твердости; но вместо того, она казалась как-то странной, взволнованной и ходила около нас не говоря ни слова. Наконец заговорила:
– Я так испугалась… нет, я вовсе не испугалась… не обращайте на меня внимания, моя милая мисс Джесси… я очень удивилась… у меня гость, который знал вас прежде, моя милая мисс Джесси…
Мисс Джесси очень побледнела, потом ужасно покраснела и пристально взглянула на мисс Дженкинс.
– Один господин, душенька, который желает знать, угодно ли вам его видеть…
– Это?… это не… вырвалось только у мисс Джесси.
– Вот его карточка, сказала мисс Дженкинс, подавая ее мисс Джесси, и пока Джесси склонилась над ней головою, мисс Дженкинс делала мне странные знаки, мигала и шевелила губами какую-то длинную фразу, из которой я, конечно, не могла понять ни одного слова. – Может он прийти сюда? спросила наконец мисс Дженкинс.
– О, да, конечно! сказала мисс Джесси, как будто, хотела сказать: – вы здесь хозяйка и можете привести гостя, куда вам угодно.
Она взяла какое-то шитье мисс Мэтти и прилежно занялась им, но я могла видеть, как она дрожит.
Мисс Дженкинс позвонила и приказала вошедшей служанке просить сюда майора Гордона. Вошел высокий, красивый мужчина, с открытым лицом, лет пятидесяти или более. Он подал руку мисс Джесси, но не мог взглянуть ей в глаза: она так пристально смотрела в землю. Мисс Дженкинс спросила меня, не хочу ли я пойти помочь ей завязать банки с вареньем в кладовой; и хотя мисс Джесси дергала меня за платье и смотрела на меня умоляющими глазами, я не смела не пойти с мисс Дженкинс, куда она звала меня. Вместо того, чтоб завязывать банки в кладовой, мы пошли говорить в столовую и там мисс Дженкинс рассказала мне то, что рассказал ей майор Гордон: как он служил в одном полку с капитаном Броуном и познакомился с мисс Джесси, в то время миленькой, цветущей, семнадцатилетней девушкой; как знакомство перешло в любовь, с его стороны, хотя прошло много лет прежде, чем он объяснился; как, получив во владение, по завещанию дяди, хорошее именье в Шотландии, он сделал предложение и получил отказ, хотя с таким волнением, с такой очевидной горестью, что не мог не увериться в её к нему неравнодушии; и как он узнал потом, препятствием была ужасная болезнь, уже тогда угрожавшая жизни её сестры. Она упомянула, что доктор предсказывал сильные страдания, а кроме её кто мог ухаживать за бедной Мэри, или ободрять и успокаивать отца во время его болезни. Они долго спорили и когда она отказала в обещании отдать ему руку тогда, как все кончится, он рассердился, решился на окончательный разрыв и уехал за границу, сочтя ее женщиной холодной, которую следует ему забыть. Он путешествовал по Востоку и на возвратном пути, в Риме, увидел в «Галиньяни»[6] известие о смерти капитана Броуна.
Именно в эту минуту мисс Мэтти, которой не было дома целое утро, вбежала с лицом, выражавшим ужас оскорбленного величия.
– О, Господи! сказала она – Дебора, в гостиной какой-то мужчина обнял рукою талию мисс Джесси!
Глаза мисс Мэтти расширились от ужаса. Мисс Дженкинс тотчас остановила ее словами:
– Это самое приличное место для руки этого господина. Ступай, Матильда, и не мешайся не в свои дела.
Слышать это от сестры, которая до сих пор была образцом женской скромности, было ударом для бедной мисс Мэтти, и с двойным оскорблением вышла она из комнаты.
В последний раз, когда я увидела бедную мисс Дженкинс, было уже много лет спустя. Мистрисс Гордон поддерживала самые дружеские сношения со всем Крэнфордом. Мисс Дженкинс, мисс Мэтти и мисс Поль, все ездили посещать ее и возвратились с удивительными рассказами о её доме, муже, нарядах, наружности; потому что с счастьем воротилось нечто из её ранней юности; она была моложе, нежели как мы предполагали. Глаза её были по-прежнему милы, а ямочки не казались неуместны на щеках мистрисс Гордон. В то время, о котором я говорю, когда я в последний раз видела мисс Дженкинс, она была уже стара и слаба и лишилась несколько своей твердости. Маленькая Флора Гордон гостила у мисс Дженкинс, и когда я вошла к ним, читала вслух для мисс Дженкинс, которая лежала на диване, слабая и изменившаяся. Флора отложила в сторону «Странника», когда я вошла.
– А! сказала мисс Дженкинс – вы найдете во мне перемену, душенька. Я не могу видеть, как прежде. Когда Флоры здесь нет, чтоб читать мне, я не знаю, как провести день. Читали вы когда-нибудь «Странника?» Это удивительная книга… удивительная! и самое поучительное чтение для Флоры… (в чем я совершенно согласилась бы, если б она могла читать хоть половину без складов и понимала бы хоть третью часть)… лучше чем та странная книга с диким названием, которая была причиной смерти бедного капитана Броуна, то сочинение Мистера Боца, знаете… Старого Поца. Когда я была молоденькой девушкой, я сыграла Лучию в старом Поце…[7] Она болтала так долго, что Флора имела время прочесть почти всю «Ночь пред Рождеством», которую мисс Мэтти оставила на столе.
III. Старинная любовь
Я думала, что, вероятно, мое сношение с Крэнкомом прекратится после смерти мисс Дженкинс, или по крайней мере ограничится перепиской, которая имеет такое же сходство с личными сношениями, как книги с сухими растениями («гербарий», кажется, их называют), с живыми и свежими цветами в долинах и на лужках. Я была приятно удивлена, однако, получив письмо от мисс Поль, у которой я всегда оставалась одну лишнюю неделю после ежегодного пребывания у мисс Дженкинс. Мисс Поль предлагала мне погостить у ней и потом, спустя дня два после моего согласия, я получила только от мисс Мэтти, в котором с некоторыми околичностями и очень смиренно она говорила мне, какое большое удовольствие я ей сделаю, если могу провести с ней недельку или две прежде или после того, как я буду у мисс Поль. Она говорила: «после смерти моей милой сестры, я очень хорошо знаю, что не могу предложить никакой привлекательности; я обязана обществом моих друзей только их доброте.»
Разумеется, я обещала приехать к милой мисс Мэтти, тотчас после окончания моего посещения к мисс Поль, и через день после моего приезда в Крэнфорд пошла с ней повидаться, сильно желая знать, каково у них в доме без мисс Дженкинс, и несколько опасаясь измененного положения вещей. Мисс Мэтти заплакала, увидев меня. Она очевидно находилась в сильном волнении, потому что предвидела мой визит. Я успокаивала ее сколько могла, и мне казалось, что самое лучшее утешение, которое я могу предложить ей, была чистосердечная похвала, вырвавшаяся из моего сердца, когда я говорила об умершей. Мисс Мэтти медленно качала головой при каждой добродетели, называемой и приписываемой её сестре; наконец, не могла удержать слез, которые долго лились безмолвно, закрыла лицо носовым платком и громко зарыдала.
– Милая мисс Мэтти! сказала я, взяв ее за руку: – я, право, не знала каким образом выразить ей, как мне прискорбно за нее, что она осталась на свете одна. Она спрятала носовой платок и сказала:
– Душенька, я бы лучше хотела, чтоб вы не называли меня Мэтти: она этого не любила; я боюсь, что я много делала того, чего она не любила… а теперь её уж нет! Пожалуйста, моя дорогая, называйте меня Матильдой!
Я обещала искренно и начала называть ее новым именем с мисс Поль в этот же самый день; мало-помалу чувства мисс Матильды об этом предмете сделались известны всему Крэнфорду и мы все пытались покинуть дружеское имя, но так неуспешно, что мало-помалу оставили покушение.
Посещение мое мисс Поль произошло очень спокойно. Мисс Дженкинс так долго предводительствовала в Крэнфорде, что теперь, когда её уж не было, никто не знал, как дать вечер. Её сиятельство, мистрисс Джемисон, которой сама мисс Дженкинс всегда уступала почетное место, была тупоумна, вяла и совершенно во власти своих старых слуг. Если им заблагорассудится, чтоб она дала вечер, они напоминали ей; если нет, она его не давала. Мы проводили время – я, слушая стародавние истории мисс Поль и работая над манишками для отца моего, а она за вязаньем. Я всегда брала с собою множество домашнего шитья в Крэнфорд; так как мы немного читали, мало прогуливались, я находила это удобным временем оканчивать мои работы. Одна из историй мисс Поль относилась к любовным обстоятельствам, смутно-примеченным или, заподозренным много лет назад.
Наконец наступило время, когда я должна была переселиться в дом мисс Матильды. Я нашла ее в робости и беспокойстве насчет распоряжений для моего удобства. Сколько раз, пока я развязывала свои вещи, ходила она взад и вперед поправлять огонь, который горел тем хуже, что его мешали беспрестанно.
– Довольно ли вам шкапов, душенька? спросила она. – Я не знаю хорошенько, как сестрица умела все это укладывать. У ней была удивительная метода. Я уверена, что она приучила бы служанку в одну неделю разводить огонь, а Фанни у меня уже четыре месяца.
Служанки были постоянным предметом её горестей; и я этому не удивлялась, если мужчины показывались редко, если о них почти не было слыхать в «высшем обществе» Крэнфорда, то дубликатов их красивых молодых людей было множество в низших классах. Хорошеньким служанкам было из чего выбирать поклонников, а госпожам их, хоть бы они и не чувствовали такой таинственной боязни к мужчинам и супружеству, как мисс Матильда, было отчего несколько бояться: головы пригожих служанок легко могли быть вскружены каким-нибудь столяром или мясником, или садовником, которые были принуждены, по своему ремеслу, приходить в дом и которые, по несчастью, были вообще красивы и неженаты. Поклонники Фанни (если только они у неё были, а мисс Матильда подозревала ее в таком многочисленном кокетстве, что не будь она очень хорошенькой, я сомневалась бы, есть ли у ней хоть один) были постоянным предметом беспокойства для госпожи. Служанке запрещалось, одною из статей контракта, иметь «поклонников»; и хотя она отвечала довольно невинно, переминая в руках кончик передника: «У меня, сударыня, никогда не было больше одного в одно время», мисс Мэтти запретила даже и этого одного. Но какая-то мужская тень, казалось, посещала кухню. Фанни уверяла меня, что все это только воображение, а то я и сама сказала бы, будто видела фалды мужского сюртука, мелькнувшие в чулан, однажды, когда меня послали вечером в кладовую. В другой раз, когда остановились наши карманные часы и я пошла посмотреть на стенные, мне мелькнуло странное явление, чрезвычайно похожее на молодого человека, прижавшегося между часами и половинкой открытой кухонной двери; мне показалось, что Фанни схватила свечу очень поспешно, так, чтоб бросить тень на часы, и положительно сказала мне время получасом раньше, как мы после узнали по церковным часам. Но я не хотела увеличивать беспокойства мисс Мэтти, рассказами о моих подозрениях, особенно, когда Фанни сказала мне на следующий день, что в этой странной кухне являются какие-то странные тени и ей почти страшно оставаться одной.
– Ведь вы знаете, мисс, прибавила она: – я не вижу ни души с шести часов после чаю, до тех пор, пока барышня не зазвонит к молитве в десять. Однако случилось, что Фанни отошла и мисс Матильда просила меня остаться и «устроить ее» с новой служанкой, на что я согласилась, осведомившись прежде у батюшки, что дома я ему не нужна. Новая служанка была суровая, честная с виду деревенская девушка, которая жила прежде только на мызе; но мне понравилась её наружность, когда она пришла наниматься и я обещалась мисс Матильде приучить ее к домашним обычаям. Эти обычаи исполнялись благоговейно, именно так, как мисс Матильда думала, что одобрит сестра. Множество домашних правил и постановлений были предметом к тихим жалобам, сказанных мне шепотом во время жизни мисс Дженкинс; но теперь, когда она умерла, я не думаю, чтоб даже я, любимица, осмелилась посоветовать какое-нибудь изменение. Например, мы постоянно соображались с формами, соблюдаемыми во время обеда и ужина в «доме моего отца-пастора». У нас всегда было вино и десерт; но графины наполнялись только, когда были званые гости; а до того, что оставалось, дотрагивались редко, хотя у нас было по две рюмки на каждого всякий день за обедом до тех пор, пока наступал званый вечер и состояние оставшегося вина обсуживалось в семейном совете. Подонки часто отдавались бедным; но когда остатков было много от последнего вечера (хоть бы это случалось месяцев за пять), они прибавлялись к свежей бутылке, приносимой из погреба. Мне кажется, что бедный капитан Броун не очень любил вино; я примечала, что он никогда не кончал первого стакана, а многие военные пьют по нескольку. Также, за нашим десертом мисс Дженкинс обыкновенно собирала смородину и крыжовник сама, а мне иногда казалось, что они были бы вкуснее, если б гости срывали их сами прямо с дерев; но тогда, как замечала мисс Дженкинс, ничего бы не осталось для десерта. Как бы то ни было, нам было хорошо с нашими двумя стаканами вина, с блюдом крыжовника спереди, с смородиной и бисквитами по бокам и с двумя графинами сзади. Когда появлялись апельсины, с ними обращались прелюбопытным образом. Мисс Дженкинс не любила их резать, потому что, замечала она, сок брызнет неизвестно куда; единственный способ наслаждаться апельсинами – сосать их (только мне кажется она употребляла несколько более отвлеченное слово); но тут было неприятное воспоминание о церемонии, повторяемой грудными малютками, потому, после десерта, в то время, как начинались апельсины, мисс Дженкинс и мисс Мэтти вставали, безмолвно брали каждая по апельсину и удалялись в уединение своих спален наслаждаться сосаньем апельсинов.
Я пробовала несколько раз уговорить мисс Мэтти остаться, и успевала при жизни сестры. Я удерживала улыбку и не смотрела, а она старалась не делать слишком неприличного шуму; но теперь, оставшись одна, она почти пришла в ужас, когда я просила ее остаться со мною в темной столовой и насладиться своим апельсином, как только ей хотелось. Точно так было во всем. Порядок, заведенный мисс Дженкинс, сделался строже, чем прежде, потому что учредительница отправилась туда, где не могло быть никакой апелляции. Во всем другом мисс Матильда была слаба и нерешительна до чрезмерности. Я слышала, как Фанни, раз двадцать в утро заставляла ее переменять распоряжение об обеде: этого хотелось плутовке и мне иногда казалось, что она пользовалась слабостью мисс Матильды, чтоб запутать ее и заставить почувствовать себя более во власти своей хитрой служанки. Я решилась не оставлять её до тех пор, покуда не увижу какого рода женщина Марта; и если б я нашла, что можно на нее положиться, я хотела сказать ей, чтоб она не беспокоила госпожи своей, а сама решала все.
Марта была груба и резка на словах до чрезмерности; во всем другом она была проворная, благонамеренная, но очень несведущая девушка. Она не была с нами и недели, как мы были изумлены получением письма от кузена мисс Матильды, который был двадцать, или тридцать лет в Индии и недавно, как мы видели из военного списка, воротился в Англию, привезя с собою больную жену незнакомую её английской родне. Майор Дженкинс писал, что он с женою проведет ночь в Крэнфорде по дороге в Шотландию, в гостинице, если мисс Матильде нельзя принять их в своем доме; в последнем случае они надеются пробыть с ней как можно долее днем. Разумеется, ей
– Что я теперь буду делать? спросила она в отчаянии. – Будь жива Дебора, она знала бы, как принять гостя джентльмена. Надо ли мне положить ему бритвы в уборную? Ах, Господи! у меня нет ни одной. У Деборы были бы. А туфли, а щетки чистить платье?
Я сказала, что, вероятно, он привезет все эти вещи с собой.
– А после обеда, как мне знать, когда встать и оставить его пить вино? Дебора сделала бы это так хорошо; она была бы совершенно в своей стихии. Надо ли ему подавать кофе, как вы думаете?
Я приняла на себя сладить с кофе и сказала, что научу Марту, как служить, в чем, надо признаться, она была ужасно неискусна, и прибавила, что, я не сомневаюсь, наверно майор и мистрисс Дженкинс поймут тихий образ жизни, который дама, живущая одна, ведет в провинциальном городке. Но мисс Мэтти была сильно встревожена. Я уговорила ее опорожнить графины и принести две свежие бутылки вина. Мне хотелось бы, чтоб она не присутствовала при моих наставлениях Марте, потому что Мэтти беспрестанно прерывала их каким-нибудь новым приказанием, сбивая с толку бедную девушку, которая стояла разинув рот и не знала, кого из нас слушать.
– Обноси овощи кругом, сказала я (глупо, как я теперь вижу, потому что это только доказало притязание на то, что без этого мы могли бы сделать спокойно и просто) и увидев, как она изумилась, я прибавила: – подавай овощи кругом стола и пусть каждый сам берет их.
– И прежде начинай с дам, вмешалась мисс Матильда. – Всегда, когда подаешь что-нибудь, подходи прежде к дамам, а не к мужчинам.
– Я исполню, как вы приказываете, сказала Марта: – только я парней люблю лучше.
Нам сделалось очень неловко и оскорбительно от этих слов Марты; однако я не думаю, чтоб она считала их неприличными. Вообще она очень хорошо исполнила наши наставления, кроме того, что толкнула майора, когда он не так скоро, как ей хотелось, взял с блюда картофель, который она обносила кругом.
Майор с женою были люди тихие, без претензий, томные, как все восточные индийцы, я полагаю. Нас несколько смутило, что они привезли с собою двух слуг, индийца камердинера для майора и степенную пожилую девушку для его жены; но они ночевали в гостинице и сняли с нас большую часть ответственности, заботясь об удобствах господина и госпожи. Удивлению Марты белому тюрбану восточного индийца и его смуглой коже не было конца, и я видела, что мисс Матильда попятилась, когда он подал ей что-то за столом; а когда они уехали, она спросила меня: не напоминает ли он мне Синюю Бороду? Впрочем, посещение окончилось очень удовлетворительно и даже теперь служит предметом к разговору с мисс Матильдой; в то время оно очень взволновало Крэнфорд и даже возбудило её сиятельство, апатическую мистрисс Джемисон, к некоторому выражению участия, когда я пошла поблагодарить ее за ласковые ответы, которые она соблаговолила сделать на расспросы мисс Матильды об устройстве мужской уборной, ответы, которые, я должна признаться, она дала с утомленным видом скандинавской жрицы:
А
Кажется, что у мисс Поль есть кузен, во втором или третьем колене, который предлагал руку мисс Мэтти очень, очень давно.
Теперь этот кузен жил за четыре, или пять миль от Крэнфорда, в своем собственном имении; но его состояние было недовольно велико, чтоб доставить ему звание выше однодворца, или, скорее, от гордости, подражающей смирению, он отказался, как многие из его класса сделали это, стать в ряды сквайров (помещиков). Он не позволял себе называться Томасом Голбруком эсквайром; даже отсылал назад письма с этим адресом, говоря крэнфордской почтмейстерше, что его зовут мистер Томас Голбрук, однодворец. Он отвергал всякие домашние нововведения; хотел, чтоб дверь его дома была открыта летом и заперта зимой, без молотка и колокольчика, чтоб позвать слугу. Кулак или набалдашник трости служил ему вместо молотка и колокольчика, когда он находил дверь запертой. Он презирал всякую утонченность, которая не почерпала свои корни в человеколюбии. Если люди не были больны, он не видел необходимости смягчать свой голос, говорил местным наречием в совершенстве и постоянно употреблял его в разговоре; хотя мисс Поль, которая рассказала мне эти подробности, прибавила, что он читал вслух лучше и с большим чувством, нежели все те, кого она слышала, исключая покойного пастора.
– Как же это мисс Матильда не вышла за него? спросила я.
– Не знаю, кажется, ей порядочно хотелось; но, знаете, кузен Томас был недовольно порядочным джентльменом для пастора и мисс Дженкинс.
– Да ведь не им же надо было выходить за него, сказала я нетерпеливо.
– Нет; но они не хотели, чтоб мисс Мэтти вышла ниже своего звания. Вы знаете, она дочь пастора и как-то сродни сэру Петеру Арлею: мисс Дженкинс очень этим чванилась.
– Бедная мисс Мэтти! сказала я.
– Я не знаю ничего больше, кроме того, что он сделал предложение и ему отказали. Мисс Мэтти мог он не нравиться, а мисс Дженкинс, может быть, не сказала ни слова, это так только мое предположение.
– А с-тех-пор она его не видала никогда? спросила я.
– Нет не думаю. Видите, Уддлей, имение кузена Томаса, лежит на половине дороги между Крэнфордом и Миссельтоном; я знаю, что он производил распродажу в Миссельтоне вскоре после того, как сделал предложение мисс Мэтти, и не думаю, чтоб он был в Крэнфорде с-тех-пор больше двух раз. Однажды, когда я прогуливалась с мисс Мэтти по Большой Улице, она вдруг от меня отскочила и пошла по Графскому Переулку. Через несколько минут я встретила кузена Томаса.
– Каких он лет? спросила я после нескольких минут тайных соображений.
– Должен быть около семидесяти, как мне кажется, душенька, сказала мисс Поль, разрушив в прах мой воздушный замок.
Вскоре после того, во время моего продолжительного визига к мисс Матильде, мне случилось увидеть мистера Голбрука, увидеть тоже первую его встречу с предметом первой любви после тридцати или сорока лет разлуки. Я помогала решить, который из новых только что полученных мотков известного шелку будет лучше идти к платью муслин-де-лен, к которому нужно было сделать новое полотнище; когда высокий, худощавый, похожий на Дон-Кихота старик вошел в лавку и спросил шерстяные перчатки. Я никогда не видела прежде этого человека, которого наружность была довольно поразительна, и рассматривала его несколько внимательно между тем, как мисс Мэтги разговаривала с лавочником. На незнакомце был синий сюртук с медными пуговицами, серые панталоны и штиблеты; он барабанил пальцами по прилавку, ожидая своей очереди, и когда наконец произнес что-то на вопрос приказчика: «что прикажете подать вам, сэр?» я видела, как мисс Матильда вздрогнула и вдруг опустилась на стул; я тотчас угадала кто это. Она спросила что-то, что надо было принести из другой лавки.
– Мисс Дженкинс спрашивает черную тафту по два шиллинга и два пенса ярд…
Мистер Голбрук услыхал имя и в два шага перешел через всю лавку.
– Мэтти… мисс Матильда… мисс Дженкинс. Господи помилуй! Я вас не узнал бы. Как ваше здоровье? как ваше здоровье?
Он пожимал её руку с жаром, и доказывавшим его дружбу, повторял так часто как бы говоря сам с собою: «я бы вас не узнал!» что всякий сантиментальный роман, который мне вздумалось бы сочинить, совершенно опровергался этим обращением.
Однако он разговаривал с нами все время, пока мы были в лавке, и потом, отодвинув лавочнику купленные перчатки с словами: «в другой раз, сэр! в другой раз!» отправился с нами домой. Мне приятно сказать, что мисс Матильда также вышла из лавки в равномерно-изумленном состоянии, не купив ни зеленого, ни красного шелку. Мистер Голбрук очевидно был полон благородной, шумной радости, встретив предмет своей старинной любви; он коснулся происшедших перемен, даже называл мисс Дженкинс: «ваша бедная сестра!» прибавив: «ну что ж делать! у всякого из нас свои недостатки». Он простился с нами, выразив надежду вскоре опять увидеться с мисс Мэтти. Она прямо пошла в свою комнату и не выходила до чаю; мне показалось будто она плакала.
IV. Визит старому холостяку
Через несколько дней явилось послание от мистера Голбрука, просившего нас, беспристрастно просившего нас обеих церемонным, старинным слогом, провести день в его доме, длинный июньский день; тогда был июнь. Он упоминал, что пригласил также свою кузину мисс Поль, так что мы могли приехать все вместе в наемной карете, которая могла оставаться в его доме.
Я надеялась, что мисс Мэтти обрадуется этому приглашению – не тут-то было! Какого труда стоило нам с мисс Поль уговорить ее ехать. Она считала это неприличным и даже выразила некоторую досаду, что мы совершенно не понимали, как неприлично ей ехать с двумя другими дамами к её бывшему жениху. Явилось еще более серьёзное затруднение. Ей пришло в голову, что Деборе это не понравилось бы. Это отняло у нас целые полдня на уговаривание; но, воспользовавшись первой уступчивой фразой, я написала и отправила согласие от её имени, назначив день и час, чтоб все было решено и с рук долой.
На следующее утро она просила меня пойти с ней в лавку, и там, после многих колебаний, мы выбрали три чепчика, которые велено было отнести к нам домой, чтоб примерить и выбрать один для четверка.
Она находилась в состоянии безмолвного волнения во всю дорогу до Уддлея. Она никогда там не бывала, и хотя вовсе не воображала, чтоб мне могло быть известно что-нибудь об истории её ранней юности, я могла приметить, что она страшилась мысли увидеть место, которое могло быть её домом и около которого, вероятно, носились её невинные девические мечты. Дорога туда вела через длинную тряскую мостовую. Мисс Матильда сидела прямо, пристально смотрела из окон, когда мы приблизились к концу нашего путешествия. Вид местоположения был спокоен и живописен. Уддлей стоял посреди поля, окруженный старомодным садом, где розовые и смородинные кусты переплетались друг с другом и мохнатая спаржа образовывала хорошенький грунт для гвоздик и фиалок. К дверям нельзя было подъехать в экипаже: мы вышли у маленькой калитки и пошли пешком по прямой дорожке, обсаженной зеленью.
– Кузен мог бы, кажется, проложить экипажную дорогу, сказала мисс Поль, которая боялась стрельбы в ушах и у которой ничего не было на голове кроме чепчика.
– Как это красиво! сказала мисс Мэтти несколько жалобным голосом и почти шепотом, потому что именно тогда мистер Гольбрук явился у двери, потирая руки в избытке довольства. Он более чем когда-нибудь подходил к понятию, составленному мною о Дон-Кихоте, и, однако, сходство было только наружное. Почтенная домоправительница его скромно встретила нас у двери, и между тем, как она повела старых дам в спальню, я попросила позволения погулять в саду. Просьба моя очевидно понравилась старому джентльмену, который обвел меня везде и показал мне свои двадцать шесть коров, названных различными буквами азбуки. Дорогой он удивил меня прекрасными изречениями из поэтов, легко перебегая от Шекспира и Джорджа Герберта до новейших. Он делал это так естественно, как будто думал вслух, что их истинные и прекрасные слова были лучшими выражениями, какие только он мог найти для своих мыслей и чувств. Конечно, он называл Байрона «милордом Бироном» и произносил имя Гёте согласно произношению английского звука букв; но я никогда не встречала человека ни прежде ни после, который проводил бы такую продолжительную жизнь в уединенной и невпечатлительной стране с вечно увеличивающимся наслаждением от ежедневных и годовых перемен во временах года и красот природы.
Воротясь, мы нашли, что обед был почти готов в кухне – так я полагаю должно бы назвать эту комнату, потому что в ней были дубовые лавки и шкапы кругом камина, и только небольшой турецкий ковер посреди каменного поля изменял обстановке. Комнату эту легко можно было превратить в прекрасную темно-дубовую столовую, перенеся печку и другие кухонные принадлежности, которые очевидно никогда не употреблялись, потому что стряпанье происходило в другом месте. Комната, которая назначена была хозяином для гостиной, была некрасиво и чопорно меблирована; но та в которой мы сидели, называлась мистером Голбруком конторой, с большим бюро возле двери; тут он платил работникам их недельное жалованье. Остальная часть хорошенькой комнаты, выдававшаяся в фруктовый сад и вся покрытая дрожащими тенями дерев, была наполнена книгами; они лежали на полу, покрывали стены, были разбросаны на столе. Он очевидно и стыдился и тщеславился своей расточительностью в этом отношении. Тут были книги всех возможных родов, но более всего сочинения поэтические и дикие волшебные сказки. Он очевидно выбирал себе книги сообразно с своим вкусом, а не потому, что такая-то и такая считались классическими и имели успех.
– Ах! сказал он: – нам, фермерам, не надо бы терять много времени на чтение, но иногда нельзя удержаться.
– Какая хорошенькая комната! сказала мисс Мэтти sotto voce.
– Какое приятное место! сказала я громко, почти вместе с нею.
– Нет… если она вам нравится, возразил он – но можете ли вы сидеть на этих больших черных кожаных стульях? Мне эта комната нравится больше гостиной; но я думал, что дамам та покажется более нарядной.
Это точно было нарядное место, но, как многие нарядные вещи, совсем некрасиво, не весело, не уютно, и потому, пока мы были за столом, служанка стерла пыль и обмела стулья в конторе, и мы сидели тут во все остальное время.
Нам подали пудинг прежде мяса, и я думала, что мистер Голбрук станет извиняться в своих стародавних обычаях, потому что он начал:
– Не знаю, любите ли вы вновь выдуманные обычаи…
– О, совсем нет! сказала мисс Мэтти.
– И я также, сказал он. – Домоправительница непременно хочет делать по-своему; но я говорю ей, что когда я был молодым человеком, мы привыкли держаться строго правил моего отца: «нет бульона – нет пудинга; нет пудинга – нет и мяса», и всегда начинали обед бульоном, потом нам подавали жирные пудинги, сваренные в бульоне с говядиной, а потом мясо. Если мы не съедали бульона, то нам не давали пудинга, что мы любили гораздо больше; говядина давалась после всего и только тем, которые съедали бульон и пудинг. Теперь начинают сладкими вещами и перевертывают обед вверх дном.
Когда явились утка и зеленый горошек, мы с смущением посмотрели друг на друга; у нас были только одни вилки; правда, сталь сияла, как серебро, но что нам было делать? Мисс Мэтти подбирала горошинки одну по одной, зубцами своей вилки, точно так, как Амине ела зернышки риса после своего предварительного пира с Гулем. (Намек на Тысячу и Одну Ночь.) Мисс Поль вздохнула над нежными горошинками, оставляя их нетронутыми на одной стороне своего блюда, потому что они выскользнули бы между зубцов вилки. Я взглянула на хозяина: горох летел целиком в его огромный рот, пихаемый широким круглым ножичком. Я увидела, подражала, пережила! Друзья мои, несмотря на мой пример, не могли собраться с достаточным мужеством, чтоб сделать не совсем приличное дело; и если б мистер Голбрук не был так сильно голоден, он, вероятно, увидел бы, что его славный горошек был унесен нетронутым.
После обеда принесли глиняную трубку и плевальницу; попросив нас удалиться в другую комнату, куда скоро обещал прийти к нам, если нам не нравится табачный дым, он подал трубку мисс Мэтти, прося набить ее табаком. Это считалось комплиментом даме в его молодости, но казалось не совсем приличной честью для мисс Мэтти, которую сестра приучила смотреть с страшным отвращением на всякий род курения. Но если это и было оскорблением для её утонченного вкуса, то было также лестно для её чувства; и потому она томно набила крепким табаком трубку, а потом мы удалились.
– Какой это приятный обед у холостяка! сказала тихо мисс Мэтти, когда мы уселись в конторе. Надеюсь только, что это не неприлично, как столько других приятных вещей.
– Какое множество у него книг! сказала мисс Поль, осматриваясь кругом: – и в какой они пыли!
– Мне кажется, это должно быть похоже на одну из комнат великого доктора Джонсона, сказала мисс Мэтти. – Какой должен быть ученый человек ваш кузен!
– Да! сказала мисс Поль – он много читает; но я боюсь, что он принял весьма грубые привычки, живя один.
– О! грубые – слишком жесткое слово. Я назвала бы его эксцентрическим; все умные люди таковы! отвечала мисс Мэтти.
Когда мистер Голбрук вернулся, он предложил прогуляться по полям; но две старшие дамы боялись сырости и грязи; притом у них только были не весьма красивые капоры, чтоб накинуть на чепчики: поэтому они отказались; я опять была спутницей мистера Голбрука в прогулке, которую, как он говорил, был принужден сделать, чтоб присмотреть за работниками. Он шагал прямо, или совершенно забыв о моем присутствии, или принужденный молчать, потому что курил трубку; однако, это было не совершенное молчание. Он шел передо мною несколько согнувшись, заложив руки за спину; и когда какое-нибудь дерево или облако или проблеск дальнего надгорного пастбища поражали его, он говорил вслух стихи громким, звучным голосом, именно с тем самым выражением, которое придает истинное чувство и уменье ценить. Мы подошли к старому кедру, который стоял на другом конце дома:
Поделиться книгой: