Кикимора Агнешка

Глава 4

Роду Любава была не то чтобы княжеского, но боярского, это точно. Отец её, Путислав Святославович, был головой города Тарусы. Наследника боярину Бог не дал: жена скончалась при родах дочери, а новой супругой Путислав так и не обзавёлся. Видать, однолюб был. Всю свою любовь недопотраченную на дочку перевёл. Ни в чём Любава отказа не знала. Для нарядов у неё целая горница была выделена. Если на праздник появлялась в нарядном сарафане, то на другой повод его нипочём не наденет, подружкам, что победнее, подарит. А за сундучок с украшениями золотыми да самоцветными можно было весь двор целый год содержать. И ведь не грамма серебра, не любила его Любава. «Серебришко пущай купчихи безродные носят, – заявляла гордая боярышня, – мне – не пристало!».

Баловал, баловал городской голова свою дочурку и добаловал. Приелись Любаве развлечения привычные, потянуло со сладенького на остренькое. Застал её боярский околичий22 Богдан с конюхом пьяной на сеновале. Парня, понятное дело, до смерти кнутами запороли, девку, с которой Любава бражку пила, наголо обрили, она потом сама на конюшне повесилась, а ключника23, за то, что не доглядел – в батоги24 и взашей. Взяли новую ключницу, Апраксию Доброгневовну, женщину серьёзную и властную. Да что я вру? Не женщину, девицу перезрелую: у неё же мужа отродясь не было. До этого назначения Апраксия на кузне помогала, да прославилась не только твёрдостью характера, но и тяжестью руки. Хмельное для челяди запретили под страхом смерти.

Откуда я всё это знаю? Так я после Мурома в Тарусу рванул. Искал куда приткнуться, прознал про ключницу боярскую. Мне братва не советовала: среди мужеского племени было не много живых примеров применения кулака, больше полуживых и совсем неживых. А по мне, чем крепость круче, тем интересней. Нанялся я конюхом, взамен запоротого. При каждом удобном случае старался помогать в хозяйстве. Покрикивал на других слуг, коли ленились или делали что-нибудь недостаточно прилежно. Слушались меня, чувствовали, что во двор не пёс пришёл, волчара дикий. На этом мы с Апраксушкой и сошлись. «Люблю, – говорит, – чтобы мужик верх держал за слова отвечал». Ну так этому острог быстро учит. Поставила она меня своим помошником, дворским. Нашли мы с ключницей то, чего каждый искал. Она – плечо мужское со всеми прилагающимися членами. Я – приют тёплый и сытый.

Однако вернёмся к Любаве. Заскучала она в жёстких кузнечных рукавицах ключницы. Белугой выла. Отец жалел, на ярмарки пускал, скоморохов приглашал, да гусельников, да всё не то. Присытилась боярышня всем этим, хотелось чего-либо новенького. Тут в аккурат дружина князя Андрея Меньшого в город вошла. Слухи по Тарусе давно ходили, что войско хана Ахмата к границам русским движется, но верили середина на половину, а тут – такое реальное подтверждение.

Путислав Святославович в политические дела вникал не сильно, больше занимался размещением войск, да сбором пропитания для воинов. Попутно присматривал, не найдётся ли в ближайшем окружении младшего брата царя, боярина неженатого, чтобы Любаву к нему присватать.

Военное положение затронуло и наш двор. Боярин Путислав был назначен собирать городское войское ополчение. Ко двору приставили охранную ватагу из двух десятков гридней в доспехах, с копьями топорами, сулицами и палицами, десятка мечников, да ещё десятка лучников.

Тут пошла у нас с Апраксией потеха. Кормить-то дружину казна была выделена. А где поместить такую ораву? Как раз питание дружины и решило её расселение. Благо, лето только началось, прошлогодние запасы подъедены, да в лагерь войску княжескому отправлены, до нового урожая ещё далеко. Разместили воев в амбарах освободившихся.

Тут другая напасть: стали девки дворовые в амбар заглядывать. Ключница сперва пыталась пресекать, а потом махнула рукой:

– Принесут кого в подоле, выгоню на все четыре стороны. Пусть сами нянчатся. Лишь бы Любавка за ними не увязывалась, хозяин с меня голову снимет.

– А что боярышне за дело до простых вояк?

– Так места женские чешутся. Тут ведь, если попробовала, потом и батогом не отгонишь.

– А у тебя нигде не чешется? – притянул я к себе дородное тело ключницы. – а то я почешу.

– Отлезь, охальник, не ночь ещё, – вывернулась из объятий Апраксия и села за стол, – дело тут сурьёзное. Скука не одну девку сгубила! А тут появился один с историей, прямо как в сказке, с Бабой Ягой, Старцем Святым, да чудесным исцелением.

Я напрягся:

– Ну-ка поподробнее обскажи.

– А я и рассказываю. Глафира, девка, что Любаву наряжает, да не прогулках сопровождает, подружилась с мечником, Ильёй зовут. Так вот, тот Илья сказывал, что дружок у него есть, который от рождения ходить не мог, потом его Баба Яга съесть хотела, а Святой человек на ноги поднял. Это же тайна и приключения. Бабы, они же тоже люди… а ну сотри ухмылку с рожы, не то я её вместо со скулой на сторону поворочу! Баба, говорю, она хочет, чтобы её не только как способ удовлетворения мужика, да приспособу к корове, чтобы молоко добывать, видели. Не только желает на стене крепостной мужа из похода слезами дожидаться, а и самой что-либо нужное сделать. Или, хотя бы, поучаствовать. Девке хочется быть особенной, отличаться от других. Если у всех уже и брови подкрашены, и щёки подрумянены, можно загадочность создать. А чо может быть загадочнее, чем к сказке пристроиться?

Для девок, может и так, а я не очень радовался, что меня сказка никак отпустить не желает. Подруга моя меж тем продолжала:

– Познакомилась девка с парнем, полюбезничала. Нет, не переходя границ. На то я стольничего нашего, Мишку, с вилами приглядывать отправляла. Добрыня Любаве как парень не очень приглянулся: хоть и статный, но и полощёнее видала. Да и то правда, засмеют: боярышня сама к поповскому сыну клеится. Одно дело – в сене поваляться, совсем другое – разговоры вести. Однако материал хороший, есть с чем работать. Решила Любава из Добрыни героя сделать. Сказала, что ежели в бою себя проявит, то и она ему тоже кое-чего покажет. А тут как раз князь отправляет хозяина нашего с посольством к Менгли Герею, хану крымскому. Ватага, как водится, сопровождать будет.

– Путислав едет с посольством в Крым? Почему не говорила?

– Тайна это страшная!

– А почему сейчас сказала?

– К слову пришлось. Не перебивай. Посольство – не война, конечно, но всякое бывает. Только, думается мне, что узнай наш хозяин про дочкины шуры-муры, без всякой войны Добрыню этого зашибёт. Ну да ладно, уезжает, и скатертью дорога. Забот меньше. Любава теперь в Ярославну играться начнёт, князя своего из похода дальнего дожидаючись.

Апраксия встала с лавки:

– Пойду за хозяйским ужином присмотрю. Тебе, Никодим, тоже хватит бездельничать. Проверь коней, чтобы без воды и овса их на ночь не оставили. Да что я тебя учу, сам знаешь. За то и люблю. Потом на кухню приходи, повечеряем.

Ключница чмокнула меня в заросшую бородой щёку и вышла. А я задумался. Вот ведь где сказка догнала. То, что я Добрыню не признал, хотя и появляюсь в казарме частенько, не загадка. Не особо я всматривался в постриженные под один горшок лица. Почему парень не узнал исцелившего его кудесника? Хотя, кто будет высматривать в холопе Святого Старца? Да и бороду я теперь аккуратно подстригаю и по татарской моде хной крашу. Так Апрексии нравится. Значит, сказочка-то не закончилась. Поглядим.

Собиралось посольство по-тихому, выехали ночью, чтобы дозорам ахматовским глаза не мозолить. Я? Нет, не поехал. Отвоевался, да и не звали. Пошла ватага на Калугу, вдоль самой литовской границы. Там тоже недруги, но пока спокойно.

А Любавка и впрямь затосковала. Да так, чтобы весь двор видел. Нарвёт цветов, сядет на крылечке, да плетёт венок. Кто спросит, почему грусная, отвечает:

– За тятеньку беспокоюсь, – и вздыхает горестно.

А по вечерам с подружками с подружками песни заводила. Да не про дочернюю любовь, а про соколов всяких ясных, да про сердечко девичье верное. Прямо представление скоморошье.

Долго ли, коротко ли, а к Ильину дню вернулись посланники. Без потерь вернулись, даже с прибытком. Приехал с ватагой татарин важный на кобылке невысокой. Не пленный. Это было понятно по тому, что ехал подле боярина и не связанный. Как только не побоялся в одиночку с русскими воинами путешествовать. Крымский хан нам теперь союзник, но всякое бывает. Сегодня так, а завтра эдак. Вспомнил, не совсем он в одиночку ехал, на плече птица сидела. Интересно было, что за птица, но с расспросами я не лез. Нет, ворона я сразу признал, что за птица этот татарин мне интересно было. Ватага притомилась с дороги, да и не солидно как-то любопытничать. Вечером и так всё узнаю. Апраксия хоть баба суровая и неразговорчивая, но это – с другими. В жарких объятиях любой лёд тает. Даже расспрашивать не пришлось. Только устроились на полати, сама разговор завела:

– Татарина зовут Сихыр Хадиуль. Он у басурман то ли за священника, то ли за колдуна, то ли за советника, а скорее всего, всё вместе. Говорит, прибыл с Соловьём Разбойником сразиться. Тот, дескать, вещицу ценную стырил, которую хану тамошнему везли. А я думала, что про Соловья сказки бабкины. Или разбойники сочиняют, чтобы вину с себя снять.

– Многое из того, что сказкой кажется, быль самая настоящая, – мудро промолвил я, не зря же Старцем одно время работал, – в жизни много необычного случается, что люди спервогляду объянить не могу. Про Соловья я слышал, что правда. Только я одну историю знаю, как он литовских рыцарей побил. Про южные дела его не знал. Вот ведь чертяка! Везде поспевает.

– Ты прямо восхищаешься злодействами беззаконными, – приподнялась не локте моя подруга.

– Ачто? Всегда приятно на хорошую работу взглянуть. Даже на злодейскую. Ведь профессия такая у Соловья – разбойник. Приходится соответствовать. Да и не слышал я, чтобы он православных обижал. Сперва, немцев литовских, теперь, получается, басурманов безбожных. Непонятно только, где этот Сихыр Разбойника искать собирается.

На следующее утро удалось гостя рассмотреть повнимательнее. Летний сонцеворот был недавно, отчего по утрам было довольно светло. Проходя по двору в сторону кузни, различил краем глаза на гульбище25 какой-то тёмный предмет. Я так и подумал, что это предмет, так как он не двигался. Подошёл ближе, а это басурман на полу сидит. Не наголом полу, коврик расписной под сидалище пристроил. Кафтан на нём без застёжек в полоску и стёганый как одеяло. Я такие на казанских татарах видел, халат называется. Сам маленький такой, сухонький, сдалека за мальчонку принять немудрено. Лицо жёлтое, усы обвислые, сплетаются с куцей бородёнкой. Ноги калачиком сплёл, из больших и указательных перстов круги смастерил, глаза закрыл и мычит по-телячьи тихохонько так:

– М-м-м-м…

Видать, плохо человеку. Перебрал вчера за трапезой. Бывает. Стал я присматривать за странным человеком: доверяй, но проверяй. Сперва Сихыр к князю съездил на встречу, потом с головой уединился. Когда они с Путиславом в горнице закрылись, я проверил, поставлена ли в специальной комнате охрана. Она всегда там была при встрече Путислава с глазу на глаз с посторонними людьми. На всякий случай. Охраны не было странно. Я остался. Боярин, знамо дело, и сам с татаришкой справится, но осторожность никогда не вредит. Чтобы время занять стал слушать. Путислав басил:

– Почём я ведаю, что ежели ты сгинешь в рати с Соловьём, твой хан не вступится за Русь?

– Я Козгына отпускать.

– Кого?

– Кош. Птица. Хат, письмо относить. Мой говорить, что не возвращаться, хан халак делать Казимиру-батыю.

– Добро. А по какой надобности тебе малец Добрыня?

– Бабай-ага видел. Бабай-ага с Соловей-юлбасар дружить должен.

– Не ведаю. Нечисти тут хватает, а дружит ли она?

– Я знать. Дружит.

– Пусть так. Иди. С рассветом двинетесь.

Басурман вышел, а голова тихо позвал:

– Выходи, бабка, иди за Добрыней.

Из-за занавески появилась Апраксия. Вот те на! Боярин-то не без охраны был. И баба не проста: далеко не всё мне сказывает. По мерным ударам кованых каблуков было понятно, что хозяин нервничает Через некоторое время зашёл парень в кольчуге с пластинами:

– Мечник Добрыня по Вашему приказанию прибыл! – отрапортовал он.

– Садись.

– Не привышие мы перед начальством сидеть.

– Сядь!

По скрипу лавки было понятно, что парень на неё не сел, а упал. Голова же продолжал своё движение по горнице:

– Слышал, ты газ на мою дочку положил.

– Я ни в жизнь!

– Молчать! Не ведаю, чего басурманский гость в тебе усмотрел. Говорит, ты со всякой чертовщиной на короткой ноге, да то не моё дело. Поедешь с ним Соловья боронить. Токма не возвертайся боле. Не рады тута тебе. Отпишу я тебе грамотку в дружину Ивана Молодого. Распишу подвиги, что ты не совершал. Будешь в почёте там. А здесь погибнешь. Выбери верного друга, кто весть эту доставит, да молчать до срока будет. Илья? Как в сказке, Добрыня и Илья. Поповича недостача.

– У меня отец – поп.

– Ты попович? Тогда ладно! Всё путём.

На неделе поехали Соловья воевать. Вернулся один Илья. Сказывал, что все погибли, нам подробностей не говорил. И я подробностей не знаю. Кто знает? Ты, что ли, боярин? Ну, расскажи. Служил с Добрыней? Так ты ещё и служивый? Постой, постой! А не Ильёй ли тебя кличут? Правда, что ли? Рассказывай, не томи, как там дело было. Завтра, так завтра. И то правда, спать пора.

Глава 5

Эй, мать, принеси чё похлебать. Складно как вышло: мать, похлебать! Ха! Кто боярин? Я? Шуба, да, крутая. Мне сам Фёдор Васильевич Телепень-Оболенский в качестве боевой награды за доблесть перед строем вручил. За Хитрую войну26. С мценского боярина снял. Что я тебе обещал? Какую историю? А, про Добрыню… На голодное брюхо рассказывать отказываюсь. Наемся, напьюсь, расскажу.

Всё! Закончить приём пищи, выходи строиться! Да не вам я это, людишки гражданские. Просто, без команды у меня даже пищеварение не начинается. Про Добрыню, значит? Рассказывал он мне про свою молодость, но за эту пару вечеров много нового узнал. Доложу, что сам знаю.

Вступил сей отрок в ряды нашей доблестной дружины князя вологодского, Андрея Меньшого, брата царя нашего Ивана, в аккурат в год нашей победоносной компании на реке Угре. Стоянием, говоришь? Может, сейчас и так называют, однако битв кровопролитных тогда хватило. Много добрых воинов полегло. Вечная память! Зато, теперь перед Ордой не кланяемся.

Тогда хан Ахмат стал стягивать к Руси своё войско, чтобы заставить царя русского Орде дань заплатить. По высшему велению, переехал Андрей Меньшой в Тарусу, поближе к границе. Перебросили и нашу дружину. Пришёл Добрыня простым гриднем, салагой, с которым ещё работать и работать. А на это я и был воеводой назначен, чтобы проводить среди новобранцев курс молодого дружинника. Конечно, не князь лично назначил, и не меня одного, но подразделение обучающего типа при дружине было создано, чтобы опытные дружинники молодёжи секреты мастерства передавали. Я как раз за полгода до того такой курс прошёл, ещё не забыл, как меня гоняли, а значит, был опытным.

Самое опасное для молодого дружинника что? не знаете. А самое опасное – это скука и безделье. Тогда салага начинает дом родной вспоминать, мамку с папкой, и хана всей боевой готовности. Из этих самых соображений, день у новобранцев занят от вторых петухов и до вечерней зорьки. До рассвета нужно воды на кухню натаскать, потом – конюшни почистить, завтрак, занятия с оружием и без оного, починка обмундирования, парадное хождение строем, на случай приезда князя или митрополита, боевое хождение строем, на случай пешего боя, верховая езда. Короче, молодой гридень к вечеру так упахивался, что ему даже во сне снилось, что он спать хочет. Тут не до дурных мыслей. Сперва я Добрыню никак не выделял. Особых достижений за ним не числилось, но и отстающих не числился.

Однажды вечером, проходя за угол казармы до ветру, заметил движение между конюшней и дровяным навесом. Было редкое время отдыха, которое новобранцы посвящали именно отдыху от телодвижений. Подошёл ближе. По пояс голый человек размахивал руками. Вечер был не по-летнему прохладным, от разгорячённого тела валил пар. В одной руке у человека была дубина. Немного понаблюдав, я понял, что это замена меча. Парень учился мечевому бою, только движения были непривычные: не колющие и рубящие, а какие-то округлые. Казалось, дубина рисует в воздухе замысловатые узоры. Молодежь я успел запомнить, поэтому признал воина:

– Добрыня, а ты что не отдыхаешь?

Парень вздрогнул, посмотрел в мою сторону, признал:

– Я господин десятник, почитай полтора десятка лет отдыхал. Теперь движению каждому радуюсь.

– И кто же тебя таким кренделям выучил?

– Кикимора, господин десятник.

– Ладно, не хочешь говорить, не говори. Не ори только. В свободное время можешь меня просто Ильёй звать, – я взял подходящую палку, – а давай-ка против противника примени свои приёмчики.

С тех пор стали мы вместе тренироваться, а потом и сдружились крепко. Вечерние занятия даром не прошли: уже через две седьмицы на смотре воинского мастерства нас приметил воевода, Клим Истома. Тогда мы с Добрыней против четверых дружинников с мечами. Назначили нас отроками в охранную полусотню к голове Тарусы Путеславу Святославовичу. Переехали мы жить во двор к своему начальнику.

Тут будет к слову сказать про Любаву Путеслававну. Была она дочкой головы города, в охране которого мы и числились. Я и сейчас мужик хоть куда, а тогда ещё и молодой был. Подруги так и падали гурьбой от красы молодеческой, ещё и выбирать приходилось. Завёл шуры-муры с девкой дворовой, которая погрудастее, да посмешливее. Глашкой её звали. А Добрыня всё предательства пережить не смог, которое совершила его знакомая, сначала приучив к себе, а потом нечистью явившись. Решил я его через Глафиру с девкой ладной познакомить для лечения сердечных ран. Рассказал историю добрынину. Она слова произнести не могла, пока слушала, только вздыхала, а под конец зачем-то разрыдалась:

– Страсти-то какие! Бедный Добрынюшка! Да мы всем двором его лечить будем!

– Всем не надо! Мне что-нибудь оставьте!

– Не убудет, останется.

Проходит время, заявляется Глашка, вся такая загадочная, за овин меня тащит. Я привычным образом давай руками ревизию тела девичьего проводить, а она руки мои сбрасывает, как неродная прям. Сама по сторонам зыркает, будто опасается кого:

– Погоди! После намилуемся. Дело сурьёзное есть.

– Нет серьёзнее дела, чем девичье тело, – свёл я в шутку постыдный отпор.

– Молчи и слушай! – вконец обнаглела деваха. – нашла я подругу для твоего Добрыни.

– Что за краля?

– Не краля, а девушка. Приведёшь его, как стемнеет, на сеновал, а сам смотри, чтоб не зашёл кто. Я тож понаблюдаю.

– Вот ведь царевич выискался, охранять его пока не набалуется! Перетопчется и без конвоя.

– А если я хорошо попрошу? – лукаво подмигнула девка.

Тут уж я решил тащить барсука из норы:

– Так попросишь, как я давеча предлагал?

– Это когда?

– Когда ты мне ещё по морде с размаху съездила.

– Ах ты, охальник! И повернулся же язык поганый!

– Ну, не хочешь – как хочешь, – повернулся я уходить.

– Стой! Согласная я. Только один раз.

– А ежели самой понравится?

– Хватит! Я пошла. Не приведёшь Добрыню, можешь ко мне на версту не подходить.

По причине воскресного времени, свободным от несения караула дружинникам после молитвы было предоставлено свободное время для личной гигиены, починки обмундирования и чистки вооружения. Проще говоря, бездельному отдыху. Добрыня уронил своё могучее тело на копну и с мудрым видом грыз соломину, взирая на тёс потолка. Я пристроился рядом:

– Для тебя есть радость радостная.

Соломина в добрынином рту даже на миг не остановила своего покачивания. Я зашёл с другого боку:

– У тебя, небось, девки давно не было. От того такая задумчивость внутрях и произрастает. Для гридня задумчивость – последнее дело. А ну как в бой идти? Задумаешься, а твоя думалка уже в траве отрубленная валяется.