Старая дева

— Авдотья, — назвала я единственное женское имя, которое успела здесь услышать. Но ответила мне не злобная женщина.

— Я, барышня, — робко, прячась за спиной молчаливо стоявшего старосты, отозвалась молодая женщина. По голосу молодая. — Изволите чего?

— Да. Баню, — приказала я. — И ты, Лука… — я обернулась к старосте, тот поклонился с каменным лицом. — Не уходи, попарюсь, после поговорим с тобой.

Я против воли переняла местную речь. Правильно я сделала или нет, покажет время, пока же мне стоило развернуться и уйти к себе, подождать, пока я смогу открыть портал, который свяжет два мира, мой и этот, — баню, — и там, в привычном, знакомом пару, возможно, если мне повезет, еще и запахе березы и можжевельника, я немного приведу свои мысли в порядок.

— Вон пошли, — бросила я. Я хозяйка, могу пойти куда мне заблагорассудится. За мной никто не должен следить, потому что я пока что бреду на ощупь, любое неверное движение, неправильный жест, неосторожно оброненное слово, и пусть не в лес, но в речку за милую душу отправят с камнем на шее. За этой женщиной — поминавшей ведьму — нужен глаз да глаз, и чем она так испугала старосту, и что за ведьма, о которой она говорила, почему я проклята и, черт возьми, кем? Здесь это такие же байки, какие были у нас, или нечто материальное?

И, конечно, был еще кошель. Деньги, которые я должна была получить за заклад дома. Получила или нет, утонули они или нет, отыщут их или нет — судьба их оставалась неясной.

Как и моя.

Глава третья

Меня оставили одну. Мокрую, грязную, но, к счастью, не дрожащую от холода. Тепло, градусов двадцать пять, если не больше, солнце в самом зените, ветра нет. Здесь приятный климат… по крайней мере, сейчас. А зима, вспомнила я, Лука говорил что-то про зиму и был обеспокоен не на шутку. Итак?..

Я не торопясь пошла по комнатам. Барский дом — в этом сомнений у меня уже не было — некогда даже роскошный. Следы былого богатства встречались на каждом шагу: шпалеры, отвалившиеся, покрытые местами плесенью; истертые ковровые дорожки; картины — портреты вельможных предков; мебель, с которой смахивали паутину, но паук упрямо плел свои сети, зная, что пришло его время, пришла его власть… В одной паутине запуталась обреченная муха, и я задержалась взглянуть, что с ней будет дальше. Сожрут, что еще, так бывает всегда, проявишь неосторожность, увязнешь — тебе конец.

А я? Что ждет меня?

Анфилада комнат. Светлая, припыленная. Здесь убирались, но бывает и так — сколько ни пытайся вывести нищету, сколько ни выметай пыль, ни мой окна, она неистребима. Я видела такие квартиры, когда присматривала жилье. Почему-то душа моя к модерновым высоткам никогда не лежала, я хотела старую девятиэтажку, напоминающую о детстве, когда липы гибкими ветками тычутся в бурю в окно и птицы заходятся пением по весне. Я искала что-то уютное и обжитое, искала долго, но продавали в основном квартиры ушедших бабушек и стариков, и я качала головой: не выйдет, здесь все сносить, кроме несущих стен, иначе тлен проникнет и ко мне, он выиграет любую битву. Специфический запах старости, особая пыль — не та, которая городская, та, которая берется откуда-то изнутри…

Я толкнула прикрытую дверь и оказалась в чьей-то спальне. Все, что я увидела здесь, я видела уже и в музеях — квартирах, принадлежавших известным людям. Узкая кровать, покрытая пожелтевшими кружевами, стопка комковатых подушек и снова желтые кружева, трюмо, письменный стол — бюро, диванчик… Окно было закрыто, занавески отдернуты, и на полу, рассекая пространство, от стены до стены разлегся широкий солнечный луч.

Пахло сладко, чем-то похоже на ладан.

— Барышня? — услышала я за спиной и обернулась. Авдотья. — Барышня, баньку сейчас натопят, позвольте, я раздеться вам помогу?

— Не боишься? — спросила я. — Говорят, что я проклята.

Но я печально улыбалась, словно шутила. С чего-то, с какой-то информации, мне нужно было начать. Авдотья махнула рукой на мое замечание, а я рассматривала ее. Красивая, что называется, «кровь с молоком», золотая коса обернута вокруг головы, платок повязан немного небрежно. Очень по-хозяйски она повернула меня к себе спиной и начала расшнуровывать платье.

— Вот Лука скажет отцу Петру, — сурово напророчила Авдотья, — он Татьяне покаяние назначит. А не скажет Лука, так я скажу. Будет поклоны бить и три месяца две десятины в храм носить, в следующий раз умнее будет. И ведьм поминать под ликом Преблагого не будет. Вы на нее не гневайтесь, барышня, она всегда такая была. То травки кому подмешает, то соли насыпет, а когда муж ее с рекрутов не пришел, так она у бабки этой, Моревны, снадобье колдовское просила. — Я ойкнула: где-то платье мне закрепили булавкой, и сейчас Авдотья меня неосторожно кольнула. — Я вам так скажу: истребили ведьму, и то дело.

Этой спокойной, рассудительной речью Авдотья не ответила на мой вопрос.

— А мне-то что делать, милая?

— А что делать, барышня? — ласково переспросила она и начала стягивать платье с моих плеч.

Я отметила, что я счастливица. Все-таки легкое деревенское женское платье — не то, что я могла бы носить, свези мне чуть меньше: рубаха, еще одна, корсет, три юбки, куртка, неудобные чулки — такие исторические костюмы, «точная реконструкция, поэтому так дорого, ручная работа!», я видела на съемках клипов. И обувь у меня мягкая. Какой это век? Начало девятнадцатого, если примерить этот мир на нашу историю?

— Что делать, барышня… — прямо на ухо прошептала мне красавица Авдотья. — Век одной вековать — хорошего мало, но уж лучше, чем как Степанида…

Что-то в ее голосе мне не понравилось. Я не видела ее лицо, но боль — настоящую, терзающую, уловила.

— А что Степанида?

— Да полно же, барышня, — Авдотья ловко стащила с меня платье целиком и легко меня подтолкнула — мол, ступи шаг вперед. — Лежит, я к ней вчера заглянула. Доктора бы, да где его взять, доктор денег потребует…

— Что с ней? — я обернулась. И что-то я сделала или сказала не так, потому что Авдотья, уже поднявшая платье, шарахнулась от меня так же, как совсем недавно — староста Лука от бушевавшей Татьяны. — Она больна?

— Боюсь я за нее, барышня, — негромко ответила Авдотья и вдруг, уронив платье на пол, разрыдалась, закрыв лицо руками. В следующий миг она неуловимо дернулась к двери, но я оказалась проворнее и схватила ее за рукав.

— Ну-ка? — потребовала я, пытаясь развернуть ее лицом к себе. Авдотья мотала головой, вырывалась, но не сильно. Я заметила у нее синяк на руке чуть выше локтя. — А это еще откуда и что?

Наша борьба продолжалась какое-то время, я пыталась если не успокоить ее, так узнать, из-за чего она так безнадежно рыдает и откуда у нее на руке ссадина, как в дверь постучали.

— Да-да, — рассеянно откликнулась я, а Авдотья, охнув, резко утерла слезы и кинулась к шкафу, вытащила оттуда длинный мягкий халат. — Нет, стой. Расскажи сначала, почему ты так плачешь.

К чему я привыкла: только спроси, услышишь жизнь от рождения до нынешнего момента. Отыскалась жилетка для фальшивых слез. Авдотья же сначала решительно принялась меня облачать в халат, а потом усадила и начала распутывать волосы.

— Прибьет он ее, барышня, — наконец сказала она. — Прибьет, вот как света мне не взвидеть.

— Кто?

— Известно кто, барышня, Егор, муж. То я и говорю, что лучше как вы вековать, чем вот так-то… Как она в прошлом году понесла, тогда еще братец ваш, барин, приехали, а Егор-то ее избил…

Я повернулась, и даже то, что у меня был какой-то брат, и то, что Авдотья неосторожно дернула меня за волосы, проигнорировала совершенно.

— Тебя он тоже бил? Говори!

Неизвестно, говорила ли я прежняя когда-нибудь с ней на эту тему, но сейчас Авдотья вдруг решилась быть откровенной.

— Это когда я ее третьего дня в барском доме спрятала. Ой, вы только за то на меня не серчайте, барышня…

В дверь опять постучали. Я отмахнулась.

— И что?

— Егор за ней пришел, а Кузьма — он хоть глухой, а когда идешь, как чувствует, — его оглоблей взашей прогнал. Ну, Кузьма-то силен, барышня, против него какой мужик пойти решится? А я, а что я, Егор меня подловил, да я вырвалась. А Степанида полежала да домой пошла, глупая: как он там без меня, кто же его накормит да приголубит… Да я бы его той оглоблей так приголубила!

Я остановила ее руку, потому что замахнулась Авдотья гребнем прямо на меня. Она пискнула, а я забрала у нее гребень и приказала:

— Возьми Кузьму и иди за Степанидой. Скажешь — барышня велела ей в дом явиться. И совсем, чтобы к мужу она не возвращалась. Приведете ее, устроите тут, я вечером к ней зайду.

— А десятина как же, барышня?

— Какая десятина? — вырвалось у меня, но я быстро поправилась: — Не твоего ума сюда лезть. Делай, что я велю.

Авдотья подлетела к двери, за ней, что ожидаемо, переминался с ноги на ногу староста.

— А Кузьма где, дядя Лука? — крикнула ему Авдотья и убежала, не дожидаясь ответа.

— Банька готова, барышня, — с поклоном сказал староста, а я указала ему жестом пройти в комнату и встать. Только потом я подумала, что, может, ему вообще не место было в господской спальне, но какая, ко всем чертям, разница? — Али еще вам чего? Дак только скажите, а Федота так пока и не нашли…

— Почему у тебя, староста, женщин бьют? — прошипела я. Заботливый Лука должен был смотреть не только за барской коляской и чужой лошадью. — Степанида лежит который день, так еще и Авдотью побили?..

И вот тут Лука сделал то, что я никак от него не ожидала.

— Помилуйте, матушка-барышня! — заголосил он, валясь мне в ноги и хватаясь за голову. Я испугалась, что на его ор сбежится не то что весь дом, но и вся деревня разом. — Я-то знаю, что кажная душа у вас наперечет, недоглядел, недосмотрел! Так мы люди подневольные, да и мало нас, то вспаши, то засей, а что Егор бесчинствует, так то воля ваша, плетей ему всыпать или уряднику сказать, как он за рекрутами явится, только вот батюшка ваш последнего отдал в солдаты — и все, нельзя больше, нас всего-то четырнадцать, а мужиков и того пять, но коли желаете — так продайте! Продайте его, матушка-барышня, век будем за вас Премудрейшему поклоны бить!

Что?.. Я облизала губы, мало что поняв из его полуплача-полукрика. Продать… так они… мои крепостные? О господи, нет-нет-нет…

Эта новость меня шарахнула словно взрывной волной. У меня и детей не было, избегала ответственности, она была не по мне, мне хватало моей работы. И вот сейчас у меня… четырнадцать… душ?..

— Стой, не вопи, — отмерла я. Удивительно, но Лука послушался и орать тотчас же перестал. — Правильно ли я тебя поняла, что в солдаты Егора не заберут, потому что… потому что вас… у меня слишком мало, всего пятеро, — Лука кивнул, — но я могу про… продать…

— Императору-батюшке, — снова кивнул Лука. Казалось, он очень обрадовался такому решению, но радость стремился скрыть. — Только надо в город уряднику сообщить. Так-то Егора в рекруты всегда заберут, мужик он здоровый. Буйный только. Никакого сладу с ним нет, одного Кузьму и боится. И, барышня, — добавил он деловито, — вы за Егора еще и денег получите. Нам-то они ой как нужны.

Да, подумала я, деньги нужны… На что только, знать бы, но дом делать — в последнюю очередь. Не валится крыша на голову, уже хорошо.

Но у меня нет рабочих рук? Всего четырнадцать душ, из которых я видела пока что Татьяну, Авдотью, оставшуюся безымянной женщину, плюс несчастная Степанида, сам Лука, Кузьма и Егор. Возможно, пропавший Федот тоже мой… крепостной. Ужасное слово. Семь — восемь — человек, и такие огромные угодья. Даже в современном фермерском хозяйстве не хватит рабочей силы на обработку такого количества земли, а здесь? Ни техники, ни технологий. Но я же видела мужиков там, на поле?

— После баньки чаю со мной попьешь, — велела я, приказав себе остановиться и не паниковать, пока все не выясню. — А сейчас отправь к уряднику с письмом кого-нибудь. — Староста, наверное, грамотен? — Только не Кузьму, он мне здесь нужен. — Это просто на всякий случай. — А потом мы с тобой про имение поговорим. Ну, иди.

Лука ушел, а я направилась в баньку. Увидела я ее сразу — невысокое строеньице, возле него стоит крупная баба, из трубы идет дым. И отчего-то мне сделалось хорошо: настоящая русская баня — да, здесь явно не Российская империя, что-то отличается, пока не пойму что, здесь вообще какой-то родственный нашему, но иной, непонятный мир, — но баня и в моем прежнем времени, подлинная баня, была редкостью.

Конечно, я допускала, что будут отличия, они и были. Например, в баньке не было полок и парились стоя. Не было и веников — зато имелись огромные травяные мочалки, и ими меня баба, звали ее Анна, терла и слегка лупила. Пар клубился под потолком, и топилась банька не совсем привычным образом: в двух котлах кипела вода, а волосы мои Анна промывала чем-то похожим на мыльный корень, а не золой, как я ожидала. Меня мучили загадки и тайны, которые ни для кого загадками не были, и спросить у Анны я ничего не могла: что-то мне в ней не нравилось. И только когда она, не выдержав, сняла платок и я в пару разглядела черты ее лица, я догадалась, что она очень похожа на ненавидящую меня Татьяну — возможно, сестра или иная родственница.

Неизвестно, что обо мне подумали люди… слуги… крепостные. Эта мысль вообще не укладывалась у меня в голове. Вот барышня откуда-то вернулась, перезаложила дом или не перезаложила дом, чуть не погибла и в бане парится, и делами занялась. Может, прежняя я и была такой деятельной?

Я даже не знаю, как меня зовут!

Я вернулась в дом, позвала Авдотью, но никто не откликнулся. Я пожала плечами — это нормально, возможно? Имение немаленькое, людей практически нет… Разошлись по делам? Но у меня не было никаких возражений против того, чтобы одеться самостоятельно и заплести волосы в косу. Сложностей не возникнет, одежда простая.

Я и в самом деле быстро управилась, выбрав светлое скромное платье с крупными деревянными пуговицами спереди. Посмотрелась в зеркало — да, я теперь молодая. Совсем девчонка с высоты уже прожитых мной лет, взгляд ясный, а опыт… опыт мой. Мечта вот так переродиться в юном теле, имея огромный багаж знаний и навыков за плечами, только чем он поможет мне здесь, мой багаж предпринимателя, антрепренера, продюсера, музыканта? Я даже не знаю, какой стороной корова ест…

Потом в окно я увидела Луку — он быстро шел к дому, помахивая какой-то запиской, вид у него был озабоченный. Я хотела сперва быстро просмотреть, что есть у меня в комнате из документов, но выражение лица Луки меня насторожило, как будто он не нес мне никаких хороших новостей, поэтому, открыв ящик письменного стола — бюро — и увидев там какие-то бумаги и письма, я схватила их в охапку и выбежала из комнаты.

— Ой, беда-то какая! — услышала я далекий женский вскрик и обреченно закрыла лицо рукой.

Глава четвертая

При виде меня склонились в неглубоком поклоне все трое — Лука, Авдотья и незнакомая мне женщина, чью красоту не портили даже отвратительный синяк на скуле и не заживший до конца шрам над бровью. Степанида, поняла я и жестом указала ей сесть.

— Не смею, барышня, — прошептала Степанида и низко опустила голову.

— Сядь, я сказала! — повысила голос я. — Что случилось, Лука?

Я полагала, что все дело в записке или, может быть, в Степаниде и ее неуправляемом муже, но я ошиблась.

— Федота нашли, барышня, — торопливо отчитался староста, — воды нахлебался, но свезло, бабы графские подобрали и к графу в усадьбу и отвезли. Так и выловили, едва его течением унесло. В рубашке родился, как раз белье графский приказчик забирать приехал…

— Дело говори, — прервала я словоохотливого старосту. Я все еще связывала охи-ахи с запиской, но сейчас заблаговременно добавила и проблемы с графом, возможно, соседом. — Что кошель, что лошадь?

— Ох, лошадь, барышня, тоже нашли, мы теперь за нее его сиятельству денег должны.

Я еле заметно покачала головой. Ничего, справимся.

— Там… ведьмина метка, барышня. Не к добру Татьяна проклятую-то помянула. Ох, не к добру. Я уже и Кузьме велел найти ее, черную, но, видать, сбежала, знать бы куда.

Кто сбежал? Наверное, я должна бы понять, о чем твердит Лука, но складывалось с трудом. «Да ты черная!» — крикнул он тогда Татьяне, стало быть, сбежала она? Моя крепостная? Однако. По истории нашего мира я представляла, на какие казни в случае поимки подписывалась беглянка, но здесь, возможно, многое было не так. И про кошель староста молчит, значит…

Я хотела было сесть сперва рядом со Степанидой, но вспомнив, как крестьяне реагировали на близкий со мной физический контакт, передумала и села в приличное с виду кресло, положив бумаги на стол. Глаза Авдотьи расширились, а я обнаружила, что мне прямо в бедро впилась пружина, но я стерпела.

— Что за метка? — спросила я.

— Дурная, барышня, — тихо откликнулся Лука. — Неспроста вы с моста-то упали. Ведьма то крутит, ведьма. Ох, помилуй нас Преблагой и дай сил.

В своей жизни я встречала немало страхов. Людей, боящихся высоты, людей, дрожащих на трапе самолета, людей, сворачивающих с дороги при виде безобидного черного кота. И эти страхи преодолевались. Кто покупал квартиру на шестнадцатом этаже, кто летал каждый месяц, кто полагал, что кот, перебежавший дорогу машине, несчастья не принесет. Но сейчас в глазах Луки я видела такой неподдельный ужас, что мне стало ясно: это не байка, не примета, не предрассудок. Реальность, с которой им — и мне теперь — приходится существовать.

— Разве ее не убили? — выдавила я. — А золотая вода?..

— Кто же барского-то человека убьет, барышня? — рассудительно удивился Лука. Да, я сморозила глупость, мне стоит быть осмотрительней и осторожней. — А золотую воду отец-наместник на месте дома разлил, так ведьмина сила ушла, как Премудрейшим заповедано, да, видно, не до конца. Вы же знаете, корни ведьмины в доме пущены…

— Или где ее мать родила нам на погибель, — перебила его Авдотья, и Лука кивнул. — Кабы знать, барышня, где ведьма первый крик издала, да полить то место золотой водой, так и силы проклятой больше не будет. Так они, окаянные, и уходят в леса от бремени разрешаться. Отец мой ведал, как места те искать…

— Жаль Ивана, — добавил Лука, — вот кто знахарь был, вот кто силу имел от Преблагого. Так что же, ни батюшку-барина от хвори не спас, да и сам сгорел аки свечка.

Я задумалась. Крестьяне, излив мне свои опасения, замолчали, только Степанида вздыхала так тяжело, что у меня сердце екало. Авдотья подошла к ней, опустилась на колени, и Степанида погладила ее по голове.

— Не тужи, сестра, — проговорила Авдотья, — матушка-барышня тебя в обиду не даст.

Степанида подняла голову, и мне показалось, что не слишком она довольна моим решением.

— Кошель? — напомнила я.

— Как в воду канул, барышня, а может, и впрямь канул, — покачал головой Лука. — Ведьму искать надо, бродит она в лесу, и Татьяну черную искать. Их это рук дело, и чует сердце, на этом они не остановятся. Мужики-то графские все речку баламутят, найдут если кошель, хоть надежды на то и мало, так принесут, а нет — так… Иван бы нашел.

— Батюшка научил меня, — сказала вдруг Степанида. — Только надо луны дождаться.

Авдотья испуганно вскрикнула и прикрыла рот рукой, я же вопросительно взглянула на Луку.

— То, баба дурная, — буркнул он, отстранившись от обнявшихся сестер. — Кто ночью на реку ходит, да еще под луну? Самое клятое время.

— Я не боюсь, — Степанида смотрела теперь на меня. Глаза у нее были огромные, темные, я бы сказала — ведьминские. Существует разница между ведьмой и знахаркой? Наверное, да, раз Лука назвал дар Ивана сродни божественному. — Только, барышня, не велите мне вам прислуживать, — попросила Степанида. — Не держите меня в доме, пустите. Я жена мужняя, а так-то как солдатка буду…

— То, баба дурная! — повторил Лука громче и намного сердитее. — Что думаешь, барышня тебе зла желает? Тебе работать надо, а ты ходишь еле! А ну Егор тебя до смерти прибьет?

У Луки были свои понятия о благе для крепостного крестьянина. Авдотья поднялась, но от сестры не отошла, и когда я поймала ее взгляд, она едва заметно помотала головой: нет, барышня, не слушайте ее. Я и не собиралась.

— Что за записка у тебя в руке, Лука?

— Так то от графа, — вспомнил он и передал мне записку. — Сорок грошей за пахоту.

— Я должна ему сорок грошей? — не поняла я, но ровные, словно каллиграфией выписанные три строчки, прочитала. Все так, как сказал Лука. И что меня не то чтобы удивило, больше позабавило: не похожие ни на кириллицу, ни на латиницу, да и вообще ни на один виденный мной алфавит буквы я влегкую разобрала, словно с детства свободно на этом языке читала.