Весь мир – Тартар

Гамлет: Они идут; мне надо быть безумным;

Садись куда-нибудь.

…

Король: Как поживает наш племянник Гамлет?

Гамлет: Отлично, ей-же-ей; живу на хамелеоновой пище, питаюсь

воздухом, пичкаюсь обещаниями; так не откармливают и каплунов.

Король: Этот ответ ко мне не относится, Гамлет;

эти слова не мои.

Гамлет: Да; и не мои больше. (Полонию.) Сударь мой,

вы говорите, что когда-то играли в университете?

Полоний: Играл, мой принц, и считался хорошим актером.

Уильям ШЕКСПИР

Эно вышел из подъезда и, застегивая пуговицы ватника, слушал сонную предутреннюю тишину.

Снег больше не падал, и неприятный мертвый свет желтых фонарей уныло освещал припорошенные дорожки, пересекаемые кое-где узкой вязью собачьих следов. Эно отпер ржавый навесной замок и открыл дверь, находившуюся рядом с входом в подъезд. В тесной нише пахло пылью, торчала щетина мётел, тускло поблескивали скребки и отполированное лезвие топора, приваренное к длинной железной трубе. Эно вытащил из кладовки широкую лопату, запер дверь и направился к помойке, расчищая перед собой первую тропинку. У синих мятых баков он собрал просыпанный и припорошенный снегом мусор, вычистил площадку и отправился дальше. Тракторист Мишка, которого дворничиха тетя Тая ехидно называла Михуилом, четвертый день состоял в уверенном запое, поэтому улица, вдоль которой двигался Эно, и к которой лепились, словно деревеньки к реке серые панельные дома, начала приобретать вид колеи. Старший участка Иван Тимофеевич, сидя в своем закутке в ЖЭКе, каждый день теперь слезно упрашивал по телефону соседей «поскрести» его территорию, матеря Мишку и вовсю славя Бога, в которого не верил, за отсутствие сильного снегопада.

Эно закончил обход помоек на своем участке и принялся чистить дорожки подъездов.

…Когда он закончил работу, фонари уже не горели и по дорожкам все чаще семенили хмурые прохожие, спеша на работу. Эно оббил лопату от снега и убрал в кладовку, оставив сторожить свое нехитрое хозяйство старый ржавый замок.

Из содержимого желтого пакета

Журнал «Наука и жизнь»:

«Экспедиция, предпринятая Британским Национальным Географическим Обществом на Тибет, в числе прочих материалов предоставила любопытную информацию.

На третий день пути, в начале трудного перехода через горный перевал, проводник-сиккимец неожиданно остановился. Он повернулся лицом к доктору антропологии Джеймсу Митчеллу, шедшему следом, и произнес: «Я должен вас оставить». Сразу после этого он лег прямо на землю и, несмотря на все предпринятые усилия, через несколько минут умер.

Продолжать путь без проводника не представлялось возможным. Через сутки два участника экспедиции отправились назад, чтобы нанять другого проводника. Через несколько часов дороги они повстречали другого сиккимца, двигавшегося им навстречу. Он объяснил, что заменит «ушедшего», как он выразился, проводника. На все расспросы о том, как ему стало известно о случившемся, он отвечал одно и то же: „Я слышал зов“»

Слушая надрывавшуюся где-то «Пионерскую зорьку», Эно едва успел выйти из ванной, как на полке глухо заурчал старенький черный телефон. Ежась в одних трусах, он взял трубку.

– Да.

– Шалом, Юрец, – произнес на том конце провода привычную фразу совершенно незнакомый голос. Это никак не мог быть Илюха, однако Эно как ни в чем не бывало ответил:

– Привет.

– Одолжи треху до семнадцатого, а? – немного напряженно попросил звонивший. «Любопытно. Не слышал подобного лет десять. Кто бы это мог быть?» – подумал Эно и ответил, включаясь в неведомую пока игру:

– Замётано.

В трубке забубнили гудки отбоя, и Эно положил ее на рычаг.

Очень давно и, как казалось Эно, не в этой жизни, этим канувшим в Лету способом они с Илюхой Абрамовым договаривались о встрече, играя в диссидентов. На самом деле они совершено серьезно считали себя диссидентами, тщательно (как им, опять же, казалось) следуя заветам хитрого дедушки Ленина, очень любившего конспирацию. Всё их натужное диссидентство сводилось к чтению ротапринтных и рукописных текстов запрещенного содержания – формулировка сама по себе казалась им несуразной глупостью, – которыми они и обменивались, выуживая их в основном у тихого студента с экономического факультета с редким именем Эммануил и с логичным прозвищем Кант. Он был из интеллигентнейшей семьи – папа преподавал в МГУ, мама слыла известным искусствоведом, и было совершенно непонятно, каким образом их сын оказался в МАДИ, когда ему прямая дорога была в тот же Московский университет. Однако Кант так действовал на друзей своей незаметностью, смешанной с удивительной добротой и скромностью, что лишних вопросов ему не задавали, да и к чему это было, когда тот умел доставать такие литературные раритеты, что Эно с Ильей совершенно об этих вопросах забывали. К тому же, при всех своих добродетелях, Кант удивительным образом держал с ними такую дистанцию, что дружбы между ними не водилось, и пересекались они исключительно на этой самой ниве интереса к запрещенной литературе. Илья с Эно жили на разных концах Москвы, но виделись практически ежедневно в своем МАДИ, пытаясь постичь древнюю как Русь тайну: почему дороги, которые им предстояло проектировать, неизменно оставляли желать лучшего в стране победившего неизвестно что социализма. Там же, в альма матер, в перерывах между лекциями они и обменивались по-простецки тугими пакетами с «запрещенкой». При удивительно детской по наивности конспирации, судьба у Канта, Ильи и Эно должна была бы сложиться весьма просто и неказисто – до первого же стукача, если бы его не опередил декан факультета, на котором учился Кант. Декан, сам, по-видимому, будучи из диссидентов, но не в пример правильных, вызвал к себе всех троих, отобрал всю имевшуюся в тот момент на руках литературу и провел недолгую, но выразительную лекцию. Уныло разглядывая портрет Ленина, висящий на стене в кабинете декана, разоблаченные борцы за правду услышали о себе много неприятного. Плавно помахивая возле уха «Красным колесом» Солженицына, декан негромко и старательно материл собравшихся.

– Не успели проглотить молоко из маминой сиськи, как уже решили глотнуть свободы? – проникновенно и доступно чеканил декан. – Утритесь сперва! Сахаровы недоделанные. Прежде чем впитывать чужие мысли, научитесь думать своей головой. И не только о демократии и человечности. Из Москвы за казенный счет прокатиться захотелось? Абрамов, ты хоть раз вспомнил, какая у тебя фамилия? Собирайтесь на своих кухнях, у кого, конечно, они имеются, и обменивайтесь этими бумажками сколько влезет, а здесь (он обмахнул комнату рукой) ни-ни. Если еще раз вы будете иметь кретинизм попасться здесь с этим, – «Красное колесо» заслонило от Эно портрет Ленина, – выкину из института к е… матери.

Отделавшись и в самом деле легко, три карбонария перестали таскать в институт вожделенные тексты, и именно тогда Илья и Эно придумали систему паролей для явок, когда требовалось срочно передать друг другу находившийся в неведомой им плотной очереди читателей материал или даже просто попить чересчур светлого пива и подышать ядреным советским воздухом, насыщенным дуростью, равнодушием и кухонной крамолой с привкусом вчерашних щей. Пользовались им только они вдвоем, так как Кант жил неподалеку от Ильи, в тех же Сокольниках, где они по-соседски и забегали друг к другу. В разработанном телефонном шифре, неизвестно как оказавшемся известным звонившему, денежная сумма обозначала время встречи, а прилагаемая информация – место таковой. В данном случае, незнакомец предлагал встретиться в 15.00 возле метро «Площадь революции» – число «17» бесхитростно соответствовало этому месту, напоминая о проклятом красном дне по новому стилю. Если по телефону сообщалось, к примеру, о том, что «Я тут рупь нашел – так кстати оказалось: башка после вчерашнего раскалывается», то встреча назначалась в час дня на «Площади Ногина». Фамилия пламенного борца революции у обоих заговорщиков плотно ассоциировалась с ногой, поэтому упоминаемая в разговоре часть тела (пусть даже в матерном эквиваленте) означала эту станцию столичного метро.

Среди истрепанных листков попадались не только запрещенные мысли земляков, но и безвестные переводы западных титанов духа – в том числе по философии и эзотерике, беспокоя вольнодумных студиозусов ничуть не меньше.

Оказались там и копии загадочных манускриптов, оставившие в пытливых умах неизгладимый след, и не след даже, но катастрофический разлом, куда безжалостно быстро, как песок в треснувших песочных часах, осыпался весь привычный с детства мир. Поначалу они не верили тому, что только что прочитали, особенно когда текст был переписан от руки весьма небрежным и торопливым почерком, с исправленными десятками других рук орфографическими ошибками и пятнами от портвейна. Потом, пытаясь осознать прочитанное, Илья с Эно собирались вместе – Кант то ли не интересовался подобной литературой, то ли постигал это все так же тихо и незаметно, в соответствии со своей натурой. Илья жил в коммунальной квартире, поэтому собирались всегда у Эно, который сразу после поступления в институт стал жить один в крошечной квартирке благодаря неслыханной щедрости родителей, забравших оттуда бабушку к себе. После особо сильных книг они вообще не говорили, сидя в комнате и порой даже не зажигая свет. Потом Илья молча поднимался, нашаривал в своей куртке кошелек, Эно молча доставал свой, и Илья бежал в ближайший гастроном. Водка развязывала язык нечасто, и они скоро вообще перестали ее пить – на определенном этапе пойло стало только мешать. Получаемая информация только вначале походила на катастрофу. Потом они научились с этим жить и даже больше – приняли это Знание. И после этого обратной дороги для них не существовало.

Илья к тому времени был отчислен из института за патологическое равнодушие к изучаемым предметам, побив все мыслимые рекорды по «хвостам». Эно понимал друга, но сам институт закончил, больше, правда, по некой инерции. Для своих прежних друзей и знакомых они стали чужими, оставаясь верными лишь их общей дружбе. Им уже не требовалось выискивать запрещенные книги – информации хватало, да и получать ее они научились другими, более простыми способами. Кант давно куда-то исчез – еще из института, когда там учились вместе Илья с Эно и они ничего не слышали о нем.

Потом Илья уехал с матерью в Израиль к каким-то родственникам. Эно спросил только: «Зачем? Какая разница – где?» На что Илья ответил: «Я чувствую, что мой путь должен продолжиться там». Они простились так, будто Илья просто возвращался, как это обычно бывало, в свою коммуналку в Сокольниках. Они обменялись чисто информативными письмами, и между ними воцарилось молчание, в котором было понимание того, что это неизбежно должно было произойти – тот путь, на который они ступили, не предусматривал традиционных понятий о любви и дружбе, которыми руководствовались все вокруг. Их связывало нечто большее, нежели дружба – их связывало Знание.

Из содержимого желтого пакета

Выдержка из статьи доктора Джозефа Йорка, журнал «Астрономик обсервер», перевод мелким почерком на обертке шоколада «Аленка»:

«…Весьма сомнительно так же и то, что наши астронавты высадились на Луне. Даже из официальных отчетов можно сделать вывод – фото и киноматериалы являются неумелой и, что более вероятно, сделанной второпях подделкой…

…Более того, из достоверных источников мне стало известно, что полет, предпринятый в июле 1969 года, стал самым шокирующем для NASA по той причине, что до Луны вообще не оказалось возможным добраться. (Неудивительно, что один из астронавтов сошел с ума.) Все это подтверждает мою версию пятилетней давности о том, что Луна, которую принято считать спутником Земли, находится вовсе не на расстоянии 384 000 километров, а отстоит от нашей планеты на много световых лет, и именно в этом случае мы имеем дело с невероятной по замыслу и весьма искусной по исполнению фальсификацией…»

Без пяти три Эно уже прогуливался на небольшом пятачке у метро «Площадь революции» возле телефонов-автоматов. Он сразу заметил человека, позвонившего ему, хотя речи о том, как им отличить друг друга в толпе не было. Это был худой долговязый парень лет двадцати пяти в сером пальто и надвинутой на лоб кроличьей шапке. Еще одной заметной деталью были огромные очки в черной оправе, закрывавшие ему пол-лица. Эно никак не показал того, что вычислил его, предоставив парню решить самому – подходить или нет. Через 15 минут парень приблизился к Эно и произнес:

– Ведь вы Юрий? Это я вам звонил.

У него оказалось узкое лицо, а очки с толстыми линзами увеличивали удивительно красивые глаза невероятного зеленого цвета, делая его похожим на наивного ребенка. На правой щеке виднелась свежая царапина – вероятно, парень нервничал, когда брился. Эно ободряюще ему кивнул и сказал:

– Вы что-то имеете мне рассказать. Давайте решим, где это будет удобнее сделать.

Два зеленых семафора за стеклами очков моргнули и парень начал:

– Знаете, у меня есть отдельная комната, хоть я и живу в коммунальной квартире…

Эно не дал ему закончить:

– Полагаю, что мы еще не настолько близки, чтобы вы приглашали меня к себе домой. Мороз сейчас градусов 15, поэтому и от прогулки, думаю, мы воздержимся. Посидеть в достаточно спокойной обстановке где-нибудь поблизости тоже не получится. Предлагаю попросту постоять – это близко. Там тепло и нас не потревожат.

Этим местом был ГУМ. Забравшись повыше, они облокотились о перила на одном из мостиков, перекинутых между торговыми рядами. Заметив, что незнакомец мнется, не решаясь начать, Эно сосредоточился и услышал два голоса: «Не стоит говорить ему все. Откуда ты знаешь, что он собой представляет?» – бубнил один. «Ерунда. Из дневника не похоже, чтобы он был из „этих“», – возражал другой. «Много из твоего дневника можно понять…»

Эно нарушил молчание:

– У вас еще есть возможность определиться окончательно. Либо вы уберетесь туда, откуда пришли, либо расскажете то, что заставило вас позвонить мне. Решайтесь.

Парень взглянул на Эно через свои стекла и облизал сухие губы. «Сначала надо его спросить», – услышал Эно и незнакомец произнес:

– Позвольте вначале задать вам вопрос.

Эно кивнул. Парень огляделся и громким шепотом спросил:

– Вам известно что-нибудь о Книге? Кроме того, что известно всем?

– Известно. Только, боюсь, это вряд ли покажется вам интересным.

Больше парень не колебался.

Вообще-то его звали Виктором. Но отец называл сына не иначе, как Ве́ктор и постепенно оно стало его настоящим именем, вытеснив оригинал. Он жил в той самой коммуналке, что и Илья. Телефон, естественно, стоял в общем для четырёх семей коридоре и шифрограммы слышали все обитатели коммуналки, не придавая им никакого значения. Гораздо большее внимание уделяли разговорам товарища Мамишвили. Когда он говорил с неким Вахтангом из Кутаиси, все заворожено внимали этому эмоциональному потоку, из которого знакомыми островками появлялись время от времени единственные понятные слова, такие, как «преображенский рынок», «рубли» и «зае…сь, генацвале».

Так же как и все, Вектор не отличал шифрограммы Ильи от других разговоров, однако у мальчика была хорошая память и наблюдательность: он мог, например, на слух определить по какому номеру звонил тот или иной человек, сопоставляя длительность треска вращаемого диска с цифрами. Таким образом, ему были известны все телефонные номера, в том числе и номер неведомого ему Юрика, но об этом не догадывались даже родители Вектора. Эно бывал у Ильи очень редко – в комнате, где он жил с матерью, не очень-то можно было посидеть в свое удовольствие, поэтому ни Эно Вектора, ни тот его не видели, но даже если это и случалось, то совершенно не придавали этому значения и тем более не запоминали друг друга.

Тем временем Вектор закончил десятилетку, не особенно блистая аттестатом – отличался он только тягой к гуманитарным дисциплинам, чем очень огорчал преподавателей точных наук, хором твердивших, что с его памятью он бы далеко пошел как математик или физик. Вектор им не внял и поступил в библиотечный техникум. Служба в вооруженных силах ему не грозила – с десяти лет у него начало портиться зрение и в один из дней его без проволочек признали негодным к исполнению почетной обязанности, более точно называемой когда-то «повинностью».

Техникум находился на Щелчке, совсем недалеко от метро, хотя Вектор добирался до него из своих Сокольников на автобусе. Здание было точно таким, как и школа, в которой он учился. Однажды, после окончания первого курса, успешно сдав сессию, Вектор помогал приводить в порядок подвал, захламленный сломанными стульями, столами, подточенными голодными до знаний учащимися, старыми учебными материалами и древним архивом. Когда очередной самосвал был загружен ненужным барахлом, и все разбрелись по двору и опустевшим коридорам техникума дожидаться следующего, Вектор вернулся в подвал и принялся копаться в груде старых учебников, сваленных в двух ящиках, стоявших в дальнем углу, освещенном пыльной лампочкой. Вектор перебирал растрепанные книги, от которых сладковато пахло старой бумагой, пока на самом дне одного из ящиков не наткнулся на толстый бумажный пакет желтого цвета с написанными в углу химическим карандашом буквами «СТ». Вектор присел на краешек уцелевшего после самосвала стула с тремя ножками и аккуратно отодрал заклеенный клапан. В пакете оказалось множество газетных и журнальных вырезок – преимущественно из каких-то иностранных изданий, к которым прилагались рукописные переводы этих самых текстов. И повествовали эти вырезки, собранные, судя по почерку, одним и тем же человеком, о вещах любопытных и странных. Мельком пробежав глазами несколько листков, Вектор аккуратно сложил все обратно в пакет, засунул его под рубашку, благополучно вынес из подвала и переложил в свою сумку. Теперь изо дня в день, улучив момент, когда родителей не было дома, он доставал спрятанный в надежном месте заветный пакет и жадно читал все, что там было.

Из содержимого желтого пакета

Газета «Советская Литва»:

«Человек стоял на привокзальной площади в растянутой майке, старых тренировочных брюках и домашних тапочках. На лице – однодневная щетина и недоумение. Он не знал, ни где находится, ни как он сюда попал.

– Сержант Станисловас. Ваши документы, пожалуйста, – возле человека появился милиционер. Тот растерянно и отстраненно на него посмотрел, неуверенно провел ладонями по бедрам, ощупал пустой задний карман.

– Дома забыли? – подсказал сержант, подозрительно и устало глядя на человека.

– Я… – незнакомец не знал, с чего начать, ибо никакого начала у него не было. – Я не знаю, где мой дом.

Сержант нахмурился:

– Как ваша фамилия?

Человек мучительно пытался что-то достать из пустоты, которая была его памятью.

– Не помню…

Он не умел плакать и грустить: ему некого было оплакивать и не из-за чего печалиться – он не знал, что потерял, и что ждало его впереди. Он был Человеком Ниоткуда, идущим в Никуда.

Он оказался психически здоров. Врач в клинике, куда его привезли из милиции, просил его вспомнить хоть что-нибудь. Человек смог рассказать только о двух вещах, неясно маячивших в его сознании. Это был какой-то полутемный коридор и белый свет, удивительно яркий, но безболезненный для глаз. Больше он не вспомнил ничего.

Таких людей много. Они носят фамилии Непомнящий, Безродный, Найденов. Они незнакомы нам с вами и чужие самим себе. Кто эти люди? Откуда они? Не помню…»

Две вырезки – из испанского журнала и американской газеты – рассказывали о непонятной Книге, в которой были описаны некоторые исторические события – или уже произошедшие, или, что и было особенно интересно, ожидаемые в будущем. Как понял Вектор, таинственная Книга не была представлена одним растиражированным материалом, как, скажем, Библия, а состояла из множества неповторяющихся отдельных частей, которые время от времени и находились. Все найденные части Книги уже прошли проверку временем: описываемые в них события, как в случае с теми катренами Нострадамуса, которые считались расшифрованными, уже произошли. В обеих статьях говорилось, что все части Книги непременно были найдены именно до описываемых там событий, и находили их при весьма странных обстоятельствах. Подробно авторы статей на этом не останавливались, да и весь тон их материалов был каким-то неуверенным и невнятным, будто они во время работы ни в чем не были уверены: даже в том, что их вообще напечатают.

Вектор никого не посветил в свою тайну – ни самых близких друзей, ни родителей. После изучения всех материалов, собранных в желтом пакете, Вектор и сам стал разыскивать и собирать то, что так или иначе повествовало обо всем необычном и странном, а также осторожные и редкие упоминания о Книге. Однако никаких сведений о ней в отечественной прессе он не нашел: советская журналистика смотрела на мир категорически прямолинейно, следуя заветам партии, и сквозь ее по-ленински хитрый, всепонимающий прищур удавалось разглядеть немного. Поэтому он довольствовался в основном слухами, которыми делились на своих кухнях сограждане самой читающей в мире державы. Доступа же к зарубежным источникам Вектор, естественно, не имел, от случая к случаю просматривая гэдээровские еженедельники со спиленными зубами, компенсируя школьную программу по немецкому языку большим словарем, и лишь однажды полистав французскую «Юманитэ» (без всякого, впрочем, успеха на предмет обнаружения в ней интересующих его предметов).

Благополучно закончив техникум, Вектор осел в районной библиотеке неподалеку от Преображенки. К этому времени его соседи по коммуналке – мать и сын Абрамовы – уехали на «историческую родину» и на семью Вектора свалилось неслыханное счастье: освободившуюся тридцатиметровую комнату отдали в их владение. Вектор получил в свое пользование старую жилплощадь, а отец с матерью перебрались в новую.

Прежде чем переехать туда, комнату решили обновить – побелить потолки и поменять обои. А за день до этого Вектор, в одиночестве изучавший новое жилище, обнаружил за радиатором отопления то ли завалившуюся туда, то ли спрятанную толстую ученическую тетрадь в клетку, исписанную от корки до корки. Отметив, что ему везет на подобные находки, Вектор принялся за чтение.

Это был дневник Ильи Абрамова, вернее, один из дневников. И именно из него Вектор узнал и о «диссидентстве», и о телефонном коде – дневник охватывал один из ранних периодов в жизни Ильи. Номер телефона своего друга Юрика Илья там, само собой, не указал, однако Вектор с легкостью извлек его из своей памяти и записал на всякий случай в уголке той же тетради. И случай этот представился, хоть и далеко не сразу.

Началось все с того, что друг Вектора с техникумовских времен зазвал его к себе на дачу, которая находилась в поселке Ивантеевка по Щелковскому шоссе. Они делали туда набеги регулярно – у друга была перешедшая к нему в наследство от отца «копейка», в которую набивался народ, желающий культурно отдохнуть и загружалась снедь, подлежащая уничтожению (правда, не всегда культурному). Библиотекари-библиографы в целом расслаблялись на природе точно так же, как и всякий иной советский труженик. В этот раз было не совсем культурно и очень скучно: друг прихватил где-то двух безобразно глупых девиц, которые отвратительно хихикали и любые действия, предпринимаемые в их адрес – будь то товарищеское рукопожатие или вопрос, как они относятся к творчеству Маяковского – расценивали не иначе как предложение к немедленному соитию. Воспользовавшись очередным таким промахом своего друга, Вектор выскользнул из домика, который стоял с краю дачного поселка и побрел по морозцу к речке, промерзшей, наверное, до самого дна из-за своих небольших размеров. Опровергая эту версию, посреди нее стоял мужик, пытаясь удить рыбу, которой тут, на памяти Вектора, не водилось. Мужик был пьян и одет неподобающим для подледного лова образом – в бежевую дубленку, чиновничью шапку из какого-то дорогого зверя и брючки со стрелочками, заправленными, правда, в валенки. В руках у него была двухметровая бамбуковая удочка, которую он небрежно держал за кончик, опустив толстое основание на лед позади себя. Вектор тоже был нетрезв, иначе ни за что не подошел бы к рыболову. Он остановился у пешни, валявшейся неподалеку, и посмотрел на уходящую в черную лунку леску.

– Клюет? – спросил он у мужика. Тот сдвинул шапку на затылок, громко высморкался в носовой платок и ответил:

– Не-а.

Посмотрев на Вектора, он задал свой вопрос:

– Читаешь много?

– Ну, – буркнул Вектор и зачем-то поправил очки.

– Ну и дурак, – сделал вывод мужик, и походило это все на дошкольный треп в детском саду.

– Сам дурак, – беззлобно парировал Вектор. Мужик насмешливо на него посмотрел и решил продолжить разговор:

– Ну и что вычитал?

– Алкоголь вреден для здоровья, – нашелся Вектор. Мужик энергично кивнул, будто соглашаясь, и с его головы чуть не свалилась шапка. Поправив ее рукой, он сказал:

– Тоже, небось, Книгу разыскиваешь?

Вектор вздрогнул и вгляделся в лицо рыболова, пытаясь понять, что у того на уме. Мужик перехватил конец удочки другой рукой, слазил куда-то за пазуху, выволок оттуда бутылку водки и сунул Вектору:

– Да не бойся, чудик. Выпей вот.