Повести, рассказы, миниатюры

Esox lucius, латинское название щуки, размеры этой рыбы достигают в основном от тридцати до ста десяти сантиметров, при весе от двух до десяти килограммов. Бывали редкие случаи, когда щука достигала ста тридцати сантиметров и весила тридцать килограммов. В некоторых странах её называют утиный клюв, за своеобразную пасть, утыканную многочисленными мелкими зубами. Родилась наша щука в самый ранний нерест и была довольно-таки активной хищницей с первых же дней своего рождения, летая по озеру с ватагой таких же озорных мальков, как и она сама, которые, вечно голодные, искали повсюду что-нибудь себе на пропитание, при этом стараясь самим не превратиться в чей-то обед. Пару раз она еле успела увернуться от огромного судака, за ней гнались окунь и пара злобных щук, как она сама, да и она не теряла времени даром, чуть повзрослев, поедала мальков других рыб, головастиков и икринки. Чтобы выжить в этих жёстких условиях, нужно было как можно скорее набрать вес и размеры, тогда не нужно будет скрываться, прятаться и бояться быть съеденной другими рыбами. Найдя укромное место между камней и зарослями водорослей, она, маленькая, пряталась от всех, но пришёл день, и она превратилась в красивую взрослую щуку, сильную самку, быструю и юркую, способную заглотить любого молодого зазевавшегося карася. У неё сразу появились четыре ухажёра, пришло время продолжить род щучий. Она метала икру, а они крутились вокруг, пришлось съесть одного из них, не потому что он плохо ухаживал, а просто была голодная, уставшая после нереста, пришлось пойти на этот шаг, чтобы не погибнуть самой.

В тот день после многочисленных уговоров Татьяна всё-таки пошла на концерт классической музыки с подругой детства Ольгой и её супругом, с ними был также её новый ухажер Никифор, друг Олиного мужа, с которым познакомилась она у них. Его самодовольный вид и неприкрытые ухаживания раздражали, но и в то же время льстили её самолюбию разведённой женщины. После развода с Юрой она поменяла цвет помады, причёску, заменила кое-какую одежду на более новую, модную и даже похорошела. Мужчина ей нужен был исключительно для любви, на более серьёзные отношения она не рассчитывала, с ужасом вспоминая мужские носки, трусы, приготовить обед, ужин, помыть полы и всё остальное, что делает в семье любая женщина, втайне мечтая когда-нибудь избавиться от всего этого и уехать на необитаемый остров с кокосовыми пальмами к смуглому мулату с железными бицепсами. Теперь, когда она стала много читать, вспомнила, что в молодости писала стихи, нашла свои девичьи дневники, тетрадки, исписанные рифмами, попыталась сочинить что-то в модном стиле хайку, четверостишия сильно отдавали духом феминизма, разочаровавшись, она бросила это занятие и занялась кулинарией. Теперь в доме пахло ванилью и выпечкой.

Только бы леска не лопнула, переживал Юра, с ужасом вспоминая, что она у него старая, дабы она не подвела, он пошёл на старую уловку, хорошо знакомую опытным рыбакам, – это обессилить рыбу, выматывая её, для начала ты натягиваешь леску и как только чувствуешь сопротивление на другом конце, то отпускаешь, и так несколько раз, метод хороший, но изнуряющий не только рыбу, но и самого рыбака. Джим сидел на задних лапах и безмолвно наблюдал за происходящим, в его умных собачьих глазах стояло недоумение, время от времени он поглядывал на удочку и тихонько рычал.

Пот лился градом по Юриному телу, он затекал в глаза, тёк тоненькими ручейками по спине. Изнуряющая борьба с рыбой достигала своей кульминации, леска звенела как натянутая струна, теперь он её тащил изо всех сил, позабыв все предосторожности, рыба начала уставать, но продолжала сопротивляться из последних сил. Леска пела от напряжения, наконец появилась зелёная в крапинку щучья спинка, которая тут же ушла вглубь, оставляя за собой круги на воде и пару пузырей с воздухом. Джим привстал и залаял в сторону озера, махая хвостом. Теперь Юра тянул её из последних сил, его лицо стало суровым и сосредоточенным, ослабнув вконец, щука медленно подплывала, слегка сопротивляясь, к берегу, словно смирившись с судьбой, она почти не сопротивлялась. Ловко подставив сачок, он вытащил её на берег, сбросил на траву и только сейчас обратил внимание на размеры, она была просто громадная.

Светло-зелёного цвета с жёлтыми крапинками по всему мускулистому телу и зубастой пастью, которая беспрерывно открывалась, словно ей не хватало воздуха, она, злобно нахмурившись, смотрела золотистыми бусинками глаз на Юру, словно спрашивала: что тебе надо от меня? Джим скакал вокруг неё как молодой козлик, то приближался, то отскакивал, а потом лёг на брюхо и стал лаять, было видно по нему, что он сам перевозбудился не меньше Юры, пришлось прикрикнуть на него, чтоб он заткнулся. Осторожно, чтобы не причинить вреда рыбе, он аккуратно снял блесну, полюбовавшись пару мгновений, придерживая левой рукой за шею, сразу почувствовал, как задвигались её упругие мышцы, посмотрев на неё последний раз, как бы прощаясь, поднёс слизистое тело к воде. Замерев на минуту, щука мотнула хвостом и нырнула вглубь, оставляя на поверхности воды маленькие пузырьки воздуха, которого она наглоталась.

После концерта все вместе пошли в небольшой ресторанчик, чтобы поужинать. Дамы смеялись, мужчины много острили, пропуская одну за другой рюмочки водки под холодные закуски. Теперь уже раздобревшие, говорящие лишь ухо ласкающие слова, они даже не заметили, что ресторан начинал закрываться. Расплатившись за ужин, не забыв оставить на чай, друзья, разбившись на пары, побрели домой через парк. Так они вместе шли некоторое время по аллеям, освещённым лунным светом, у перекрёстка стали прощаться. Пожелав спокойной ночи на прощание, они разошлись. Никифор, или просто Ника, вызвался провожать Татьяну до дома. Нетвёрдой походкой он шёл рядом с ней, неся разную чушь под парами спиртного, не заметил, как подошли к многоэтажке, где жила Таня. Ночь, город почти спал, лишь изредка тишину разрывал звук сирены скорой помощи или крики каких-то буйных молодых людей, пьющих на скамеечке перед домом.

– Вот мы и пришли, Ника, спасибо вам за приятный вечер, – сказала Таня, улыбаясь своими блестящими от ночных фонарей губами.

– Может, поднимемся к вам, пропустим у вас последний стаканчик перед сном.

– Уже поздно, Никифор, пора спать, идите домой, – с деланой строгостью произнесла Татьяна. Развернувшись своим грузным телом, чтобы идти, он внезапно повернулся, неуклюже обнял её, успев при этом довольно-таки проворно поцеловать в губы.

– Что вы делаете, да вы с ума сошли! – воскликнула она, пытаясь вырваться из его шаловливых рук, отталкиваясь сложенными локтями от его груди. Удерживая одной рукой её за талию, другой он распахнул её кофточку, скользнув рукой под лифчик. Замахнувшись, она влепила ему звонкую пощёчину, отчего его сладострастное выражение физиономии скривилось в злобный оскал. Он сильнее прижал её к себе, стараясь сорвать ещё один поцелуй. Вдруг его лицо исказилось от боли, тело обмякло, руки упали, и он взвыл от ужаса, обернувшись назад, отшатываясь в сторону. Вцепившись клыками в толстый зад, Джим злобно рычал, мотая головой, словно хотел урвать кусок мяса из общей массы вялого тела Никифора. Татьяна схватила Джима за ошейник и оттянула его от визжащего как поросёнок Ники, который тут же вприпрыжку пустился бежать наутёк, матерясь как сапожник.

Возвращаясь с рыбалки, чтобы сократить дорогу, Юра зашёл в деревню на этот раз с северной стороны, минуя огороды, поля, он проходил около дома местной доярки Насти. Загорелую, крепкую оператора машинного доения знала вся деревня за её злой язык и властный характер. У неё были притягательные пухлые губы, маленький носик и пышущие здоровьем розовые щёчки. Её муж, сельский плотник, уехал в город на заработки и не возвращался домой уже больше года, ходили слухи, что он обзавёлся новой семьёй, живёт с какой-то женщиной, которая уже беременна. Доярка сидела на лавочке рядом с новым свежепокрашенным забором и страстно грызла семечки, выплёвывая шелуху прямо перед собой, отчего трава покрылась серо-белой сединой. Увидев рыбака, она привстала, поправила сползавшую косынку на плечах и, растягивая слова, спросила:

– Ой, здравствуйте, надолго вы к нам, отпуск взяли, наверное?

– И вам здравия желаю, может, надолго, не знаю, природа красивая, люди добрые, еда вкусная – что ещё нужно для полного счастья.

– Согласна, у нас хорошо, – стряхивая семечки с фартука, приблизилась она. – Никак поймали чего? – смотря на снасти.

– Щуку большую.

– Где она, можно посмотреть?

– Отпустил я её, пусть живёт.

– Ой, причудливый вы какой, ей-богу, всё шутите да шутите, – поправляя волосы на голове.

– Серьёзно отпустил, жалко стало.

– Как можно щуку жалеть, она мальков ест, прочую рыбу, хищница, одним словом.

– Вот пожалел, природа же всё-таки.

– Может, зайдёте, я вас молочком угощу, только утром надоила, – странно посмотрев на Юру, прошептала она.

Тусклый свет раннего утра настырно пробивался через разбитые ставни, освещая заляпанную скатерть с ромашками, на которой валялся недогрызенный огурец, перевёрнутый стакан, шпроты и колбасная кожура. Рядом лежала на животе Настя, откинув одеяло, и глухо похрапывала. У неё оказались довольно дряблые ляжки с апельсиновой кожей, большой зад и округлые плечи. Юра захотел прикрыть её, но она откинула одеяло и легла на спину, широко раскинув ноги. От её тела шёл жар, несло перегаром. Забормотав что-то невнятное в своём сонном мире о некормленых курах, она негромко, но протяжно пукнула и погрузилась в свой очередной счастливый храп, поменяв тональность, теперь уже с лёгким посвистыванием. Резво соскочив с кровати, быстро одеваясь, Юра выскочил во двор, глубоко вздохнув свежего воздуха в глубину самых удалённых частей своих лёгких, как из дома раздался вопрошающий голос доярки:

– К обеду ждать?

– Нет.

– А когда возвратишься?

– Никогда, – сухо ответил Юра и быстрым шагом вышел из сада с цветущими вишнями, смешно перепрыгивая через деревенские лужи и кочки. Он шёл по разбитой улице, по неровной дороге с крашеными заборами, распахнутыми ставнями, откуда соседи следили за соседями, где собаки лаяли на прохожих, пахло навозом, опилками, цветущей яблоней и невесть ещё чем, что и создаёт тот незабываемый уют и благодать, присущие только деревне. Продолжая идти некоторое время по соседским садам и огородам, он вдруг вспомнил, что рядом нет Джима, куда запропастился этот чёртов пес, подумал он и стал его звать, посвистывая, тщетно, собака как сквозь землю провалилась. Сивушные пары, выветривающиеся из головы, от самогона местного разлива, начали отступать, уступая место здравому смыслу, который напомнил о прошедшей ночи, и ему стало тоскливо, гадко на душе, и не потому что он проснулся неведомо где и с кем, а потому что жизнь его начинала терять смысл, никто его не ждал по вечерам, не с кем было поговорить о прошедшем дне, даже поругаться с Таней представлялось ему как какая-то забава. Теперь всякий раз после ужина, когда он наливал себе стакан-другой водки, прежде чем заснуть, его всё чаще тянуло на житейскую философию. Казалось бы, уже прошёл немалый срок как они расстались, но он стал скучать по Тане, вспоминал маленькие приятные эпизоды из супружеской жизни, смеялся, говорил сам с собой, жутко хотелось просто позвонить и спросить так просто: «Здравствуй, Таня, это я, как ты там без меня?», или, например: «Привет, Таня, ну как там у тебя дела, кран не протекает?», или «Квартплату внесла за этот месяц?»

Но гордость не позволяла ему, гордыня душила его, этот страшный порок, упомянутый ещё в Библии. Как она нам иногда мешает простить кого-нибудь или попросить прощения, куда удобнее заниматься самоедством, чем переступить через свою гордыню, каждый раз вспоминается обида, которую как аргумент вынимает она, и уже гордость не разрешает пойти нам дальше этого, сделать первый шаг в правильном направлении.

В последнее время Юра стал замечать, что Джим сутками пропадает неизвестно где, а возвращался не задрипанным и замызганным, а чистым и аккуратно причёсанным, наверное, нашёл себе где-то суку и сожительствует с ней, всё правильно, и собака имеет право на счастье, рассуждал он. Эх, Джим, дружище, кончится твой медовый месяц, и начнётся семейная жизнь, будешь бегать кости искать по дворам, сопливых щенков облизывать, на соседей лаять, а она всё недовольна, по вечерам рычать будет на тебя. Ну точно как я с Таней. Джим внимательно смотрел на него своими умными вопрошающими глазами, при имени Тани он разлаялся, потом лёг на пол и заскулил. Ага, к зазнобе своей небось потянуло, на сладкое, понимаю. Юра встал и, пошатываясь от последней рюмки, пошёл к двери, с силой открыл её, собака как пуля вылетела из дома и бросилась бежать. Эх, позвоню я Тане, я не гордый, может, она права, должен же кто-то сделать первый шаг, поговорю с ней, куплю цветов завтра, и всё станет на свои места, всё, звоню.

Домашний телефон звенел уже третий раз подряд, рискуя свалиться вниз с резной тумбочки, но Таня не подходила к нему, ей уже несколько раз звонил Никифор-Ника, просил прощения, бесконечно извинялся, жаловался, что был пьян, интересовался собакой, чья она, грозился в суд подать на хозяина, но она сухо его перебила и попросила, чтобы он больше не звонил. После очередного, уже четвертого звонка она подняла трубку и сказала ледяным, но спокойным голосом:

– Не звони сюда, забудь меня и номер телефона, – и не дожидаясь ответа бросила трубку, звонил в этот раз Юра. Алкоголь мигом вылетел из его головы, вот наивный я человек, а я-то думал, сейчас позвоню, поговорим, прощения попрошу, эх!

Чтобы как-то успокоить себя, она в день по пять раз делала уборку квартиры, трусила ковры, вытирала пыль, вот и сейчас из-за включённого пылесоса она не расслышала, как Джим царапал лапами дверь. Таня дала ему погрызть небольшую мозговую косточку, оставшуюся от вчерашнего обеда, и пока хрящи трещали у него под клыками, тихо беседовала с ним.

– Смотри как обголодался, бедненький, чем ты там у Юры питаешься? Наверное, совсем не кормит, как он там, завёл, небось, кого-то, эх, Юра, Юра, наказание ты моё. – Услышав имя хозяина, Джим залаял, даже сел на задние лапы. – Да что ты так распереживался, ешь косточку свою, ишь ты какой заступник нашёлся – одному задницу порвал, другого защищаешь.

Родился Юра в Валево, в семье рабочих. Голубоглазый брюнет, с крупным носом, высокий, стройный, он не был несчастлив в любви. Познал радость секса ещё в юном возрасте от страстной связи с одной разведённой женщиной старше его на пятнадцать с лишним лет. Расстались они так же внезапно, как и встретились, она нашла старичка доктора и довольно-таки холодно попрощалась с ним. Юра сильно переживал, но длилось это недолго, вскоре он встретил красивую женщину по имени Милица и прожил с ней почти год, у неё были длинные обаятельные ноги и красный как леденец чуть припухлый рот, она тоже вскоре вышла замуж за офицера, они расстались. Последняя его любовь была молодая гимнастка, с которой он познакомился на вечеринке у друзей, спортсменка была очень похотливая и смелая в любви, с богатой фантазией на разные выдумки в постели. Юра расстался с ней сам, так как она постоянно исчезала на бесконечных соревнованиях. После всех этих краткосрочных романов у него было много мимолётных связей с другими женщинами, но они были короткими и ничего не значащими.

Через несколько лет, когда ему представилась возможность учиться в Московском университете, он не раздумывая бросил всё и поехал. Познакомились они с Таней в одном из стройотрядов в далёкой Сибири, точнее в Братске, где студенты расчищали небольшие туннели под одной из железнодорожных веток великой магистрали. Она была миловидная весёлая студентка, повариха в стройотряде, и они сразу понравились друг другу. По приезде домой он бросил учёбу и пошёл работать, а она продолжила учёбу и только потом, по окончании вуза, они поженились. Все это время после женитьбы он сохранял журавлиную верность своей жене, ухаживал за ней, дарил цветы, следил, чтобы не простудилась, мыл посуду, был безупречным мужем. Иногда он засматривался на красивых девиц, гуляющих по городу в нарочито коротеньких юбках, но дальше этого он не шёл, отгоняя крамольные мысли.

Кофейный аппарат, который исправно работал в течение стольких лет, приказал долго жить, как его ни крутили знатоки и умельцы, кто только ни пробовал починить, а работать он так и не соглашался. Пришлось небольшим коллективом всякий раз в перерыв идти в кофейню, что была прямо напротив страхового агентства, где работал Юра. Усевшись поудобнее в полукресла, попивая горячий душистый кофе, молодые люди рассказывали обо всём и ни о чём, есть такой тип беседы между людьми, когда ничего нового не узнаёшь, да и старое не вспоминаешь.

Смотря по сторонам скучающим взглядом, Юра заметил, что рядом с окном сидит необыкновенно привлекательная женщина и смотрит ему прямо в глаза. Он автоматически улыбнулся ей, но она отвела глаза и стала увлечённо читать женский глянцевый журнал, один из тех, которые всегда есть в сумочках молодых хорошеньких женщин. Юра украдкой продолжал наблюдать за ней и чем больше смотрел на неё, тем больше она ему нравилась, её выпуклый лоб, тонкие коромысла удивлённых бровей, прямой нос и большой выразительный рот с капризными губами. Через некоторое время она встала, собираясь уходить, оставила мелочь рядом с блюдцем от кофе, поблагодарив обслуживающую молодую девушку, и вышла на улицу. Он провожал её любопытным взглядом до самой двери, а когда повернулся, то заметил, что она оставила на кресле вязаную жёлтую кофточку. Вскочив как ошпаренный, он схватил её со стула и под изумлённые взгляды коллег помчался за ней. Добежав почти до конца улицы, Юра окликнул её:

– Извините, пожалуйста, вы, кажется, забыли верхнюю часть вашей одежды, – любезно обратился он к ней, забыв от волнения слово «кофта».

– Ой, правда, я её уронила?

– Нет, что вы, хуже, вы её оставили на спинке стула, вот я и подумал…

– Очень правильно подумали.

– Вот только с глазами что-то у меня.

– Что с вами? – с изумлением.

– Я глаз не могу оторвать от вас, как вы красивы, вы очень спешите?

– Да, спешу! А сердце у вас ещё не замирает, может, скорую помощь вызвать? – отпарировала она.

– Нет, не надо, – со смехом, – но на чашечку кофе я вас приглашаю.

– Опять кофе? – с иронией.

– Очень полезный напиток, Бальзак пил по двадцать чашек в день.

– Он, кажется, умер от этого.

– Хемингуэй от виски, все когда-то умирают от чего-то, только правильное питание продлевает жизнь.

– Вы уверены в этом? – со смехом. – Значит, я обречена.

– Так как насчёт кофе?

В кафешке, где они снова очутились, он стал нести такую чушь, что удивлялся самому себе. Самозабвенно рассказывал о рецепте нового коктейля, который научил его делать друг, кок на пароходе; о польских профсоюзах; как правильно удобрять крыжовник; как заводить машину в холод; на что клюёт карп осенью, – не спуская с неё глаз, продолжая любоваться. Вскоре она стала ему казаться безумно притягательной, такого с ним давно не было.

В её карих быстрых глазах чувствовалась страсть, их сочетание с живой улыбкой розовых губ могло свести с ума любого, она просто затягивала его безрассудным желанием в многообещающий омут любви. Он ещё не осознавал, не подозревал, что собирается изменять жене, что она ворвётся в его жизнь как вихрь, разрушая на своём пути даже такие дорогие понятия для него, как любовь к жене, верность, супружеский долг. Она его внимательно слушала, лишь изредка перебивая, чтоб поддержать беседу. Посмотрев на маленькие женские часы, она кокетливо тряхнула головой и резко встала из-за стола, протягивая свою бледную с голубыми прожилками руку на прощание.

Звали её Ольга, работала она врачом в поликлинике недалеко от офиса, где трудился служащим страховой агент Юра. Родилась она в маленьком провинциальном городишке, где все знали друг друга. Рано потеряв отца, она прожила большую часть своего нерадостного детства с матерью и отчимом. Злой рок не покидал её – после внезапной смерти матери она оказалась в детдоме. За смазливую внешность и независимый характер её сразу невзлюбили окружающие, как дети, так и воспитатели, шишки и синяки были немыми свидетелями её невесёлой жизни. Её толкнули с лестницы, считая ступеньки, она полетела вниз, сломала ногу, затаив в себе злость, и не только на детей.

В больнице, куда её увезли на скорой, ей улыбались медсёстры, и впервые за столько лет она почувствовала себя уютно, особенно ей понравился молодой врач Павел, недавно окончивший институт и попавший по распределению в их город. У него были синие глаза и мягкий голос. Ей казалось, что у моря должен быть такой же синий цвет, как глаза молодого врача, ей хотелось, чтобы он был всегда рядом и смотрел только на неё, и они плыли бы на большой лодке, рассекая море острым, как бритва, килем, а она сидела бы на корме и любовалась им. Дела шли на поправку, молодой организм способствовал заживлению, и она вскоре начала, прихрамывая, ходить. Павел, врач с голубыми глазами, был так же приветлив и добр, тогда она решила, что будет именно так, как она задумала.

За несколько дней перед выпиской из больницы Павел был дежурным врачом в больнице. Ночь предстояла долгая, разбавив спирт водой, он пропустил незаметно для себя пару стаканчиков, закусывая колбасой, и начал придрёмывать, сидя на стуле, как открылась дверь и вошла Ольга. Она стала жаловаться на боль в ноге и просила, чтобы он осмотрел её, и это случилось, то ли спирт он плохо разбавил, то ли ночь была длинной, а может, молодость с любопытством, но это случилось как-то само по себе, хоть и было у неё это в первый раз. Утром ему было жутко противно, а она была счастлива. Противно ей стало потом, когда она узнала, что у доктора двое детей и любимая жена. Её мечты лопнули, как воздушный шарик, с хлопком и разбитым вдребезги сердцем, с тех пор она возненавидела женатиков, но странно, её стало тянуть к зрелым мужчинам, хоть и геронтофобом её нельзя было назвать. Ольга была от природы умной женщиной, и ей было абсолютно неинтересно со сверстниками, она считала их пошляками и неудачниками.

Любовники встречались на работе почти каждый день, когда у неё в кабинете, иногда после работы в том же кабинете, на квартире, где она вела одинокую жизнь. После соития он носил ей в постель кофе, пирожные, она неторопливо поглощала сладости и в благодарность страстно отдавалась ему с ещё большей злостью. Со временем это вошло у них в привычку, и после сомнений, робких шагов их близость стала приобретать более изощрённые формы любви. Она как работник медицины, имея опыт и знания в морфологии человеческого тела, иногда доводила его до неистового исступления, он же не отставал от неё и брал верх благодаря своему темпераменту, унаследованному от своих горячих предков с Балкан.

Возвращаясь домой по вечерам, он продолжал жить той же самой жизнью, что и до знакомства с Ольгой; ужин, обмен новостями, телевизор, постель. Однажды Таня ему заметила, что он стал более изобретательным в любви, чем до этого, и добавила, что раньше такого за ним не наблюдалось. Юра промолчал, но стал с тех пор более осмотрительным.

Сомнения стали его одолевать, он бежал как ненормальный к телефону, к двери, порой ему казалось, что за ним следят, стал нервным, хотя принимал крайние меры предосторожности в отношениях с Ольгой. Разговоров о семье, о прошлом он старался избегать с нею, хотя немножко знал про неё, с её же слов, – что была замужем, супруг, большой любитель выпить по вечерам, бил её иногда и унижал. Как-то раз после очередного свидания у неё в кабинете, надевая белый халат на своё смуглое обнажённое тело, она как-то странно на него посмотрела и сказала:

– Сегодня юбилей, ровно месяц, как мы встречаемся.

– Надо отметить, радость моя, пойдём к тебе вечером, купим тортик, шампанское, мороженое.

– Ах вот как! А почему бы не сходить к тебе, я ещё у тебя не была ни разу, может, с женой познакомишь? Или ты холостяк у нас? – сказала она, медленно садясь за стол, на котором выписывала рецепты и ставила диагнозы. Юра почувствовал, как спина покрылась холодной испариной.

– Что же ты молчишь, Юра Павлович? – постукивая ручкой по столу.

– Да сказать нечего, всё ты знаешь про меня, даже добавить нечего, настолько ты осведомлена.

– Нехорошо обманывать супругу, ой как нехорошо, – смотря прямо в глаза, с издёвкой продолжала она, – а может, ты её не любишь, так это в корне меняет дело, но так продолжаться больше не может, или я, или она, выбирай.

Юра встал, угрюмо побрёл к выходу, в дверях он остановился и, бросив презрительный взгляд в её сторону, сказал сквозь зубы:

– Она!

Прошла целая неделя, жизнь начинала входить в своё привычное русло: работа, ужин, диван, телевизор, кровать. Теперь он старался забыть её, которая как вихрь ворвалась в его размеренную жизнь, но она не вылезала из головы, как навязчивая идея, как мелодия модной песенки в голове, когда чувствуешь, что она бредовая, отдаёт фальшью, но не можешь избавиться от неё.

В тот проклятый день, чувствуя угрызения совести, немного успокоившись после расставания с Ольгой, он зашёл в магазин цветов, купил нарядный букет, потом бутылку вина и блестящую коробку конфет, перевязанную красной лентой. Зайдя домой, по привычке окликнул Таню, но она не отозвалась, наверное, ещё не пришла с работы, подумал он. Прошёл на кухню, разложив покупки на столе, зашёл в комнату, чтобы сменить одежду, и увидел Таню, сидевшую на диване с заплаканными глазами и платочком в руке, который беспрестанно теребила. Чувствуя что-то неладное, он осторожно спросил:

– Случилось что?

– Да, случилось, звонила твоя любовница!

На улице, после скандала, Юра вздохнул полной грудью воздуха, которого ему почему-то стало не хватать, и сразу же получил хлёсткий удар дождём в лицо, это его немного освежило, но дышать было по-прежнему тяжело. Дождь продолжал неистовствовать, стегая его кнутами мокрых струй, буквально за каких-то пару минут оба с Джимом были насквозь мокрыми. Добежав до автобусной остановки, они укрылись под навесом. Джим сразу же стал стряхивать себя воду, окатив всё вокруг фонтаном мелких брызг. С меланхоличным выражением лица Юра сидел на скамейке и с глубоким безразличием смотрел по сторонам, его взгляд случайно упал на пустую телефонную кабину, которая была на противоположной стороне улицы. Как бешеный, он сорвался со скамейки и бросился под изумлённый взгляд собаки бежать к ней. Нервно набирая номер телефона, он повторял цифры вслух, ошибался, путался, снова набирал номер, пока не дозвонился. В трубке послышалось знакомое до боли «алло».

– Почему ты это сделала?

– Чтобы она знала, с кем живёт, ведь ты же кобель, Юра, озабоченный кобель, а она у тебя добрая, мне понравилась, доброго вечера мне пожелала напоследок, – со смехом, – жена любовнице доброго вечера желает, мир перевернулся с головы на ноги.

– Ты дрянь, наглая, злая, маленькая дрянь!

– Ну тогда прощай, Юра!

Прошло уже почти полгода, как он расстался с Таней, и тоска, незваная гостья, задержалась у него, почти каждый вечер, невозможно прогнать. Удручающее одиночество – он стал бояться, что эта неожиданная перемена в его судьбе тормознётся у него на всю оставшуюся жизнь. Особенно мучительны воспоминания о ней, её слова, голос, взгляд, тело, всплывали, обжигая душу, он готов был уже сто раз возвратиться под любым предлогом, на любых условиях, только бы возвратиться. Жизнь в деревне после работы шла тихим, размеренным ходом. Пару раз Юра пробовал сажать помидоры, но у них чернели листья от грибковых заболеваний, растения погибали, тогда он взялся подправить покосившийся плетень, но тот скривился ещё больше и стал напоминать соседского мужика – пьянчугу на пенсии, кривого от рождения. Обескураженный неудачами, он стал задумываться, как бы крыша не протекла зимой, а подняться проверить, в каком она состоянии, от неудач ему стало в тягость. Сидя на деревянном крыльце, куря сигаретки одну за другой, в стоптанных башмаках без шнурков, он не заметил скользнувшую тень позади себя, это был Джим, пёс лёг рядом с ним и громко залаял, смотря в глаза.

– А, это ты, бродяга, – Юра, привыкший к постоянным пропажам Джима, с сарказмом спросил его: – Ну и где тебя носило, друг? – В ответ собака заскулила.

– Ну да, конечно, изголодался, наверное, сейчас тебе витамины нужны, а как же? Понимаю, понимаю, пойду посмотрю, что там есть для тебя, – и зашёл внутрь дома поискать остатки обеда. Набрав куриных костей, немножко хлеба, предусмотрительно замоченного в кефире, разложил это всё перед собакой, но она отвернула морду и залаяла.

– Ишь ты какой привередливый, так тебя ещё и кормят там, это ты хорошо устроился, завидую. Когда-то и меня кормили, поили, сорочки гладили, любили, но я не ценил, а теперь поздно. – Джим приподнялся на передние лапы, залаял.

– Ну тебя, расфуфырился, вот возьму сейчас и позвоню Тане, попрошу извинения, и всё будет как раньше. – Джим лёг на живот и заскулил.

– Ах ты хмырь, скулишь, можно подумать, понимаешь человеческий язык, не позвоню я ей, виноват я, виноват, нет мне прощения. – Джим снова залаял и стал скрести доски передними лапами на веранде.

– Что-то ты непонятный сегодня, не ешь, не пьёшь, лаешь беспрестанно, ну тебя в баню, пойду посплю немного.

Зайдя в дом, Юра заметил странный предмет на полу, подойдя ближе, он взял его, им оказался женский шарфик. Как он тут оказался, подумал Юра, странно, получше присматриваясь своими близорукими глазами. Он узнал его – это был его подарок Тане на день рождения несколько лет назад, от него пахло ее любимыми духами J'adore Dior, которые он также подарил вместе с шарфиком. Сомнений не было, это был Танин шарфик, но откуда он здесь взялся, как он сюда попал? Джим, – осенило Юру, это он принёс его сюда, значит, всё это время он бегал к ней.

– Джим, – строгим голосом позвал он, – Джим, ты где, иди сюда сейчас же. – В дверях показалась голова собаки, она смотрела на Юру своим умным взглядом и выжидающе молчала. – Ты принёс? – строго спросил Юра. – Ты был у Тани? – Джим смотрел и молчал. – Ну как она там поживает? Что же ты молчишь, эх ты, друг человека, – с комом в горле сказал Юра.

За окном вечерело, слабая лампочка тускло освещала комнату, телевизор был выключен, только чайник посвистывал на кухне, нарушая тишину унылого одиночества. Закутавшись в старый, но тёплый плед, Таня сидела на диване с полицейским романом в руках, она устала его читать, сюжет оказался настолько неинтересным, что её постоянно клонило ко сну. В последнее время на её красивое лицо пала тень грусти, она постоянно вспоминала Юру.

Напившись пьяным в гостях у друзей, Юра шёл рядом с ней нетвёрдой походкой, и она его слегка придерживала, чтобы он случайно не свалился. Но, хохорившийся, как бойцовый петух, подняв указательный палец вверх, он её уверял:

– Думаешь, это ты меня поддерживаешь? Так вот что, я вас уверяю, ma chеre petite dame, это я вас веду домой!