Помоги проекту - поделись книгой:
Дэвид ВЕБЕР
СРЕДЬ ТЯЖКОГО ТРУДА И СКОРБИ
Глава 1
МАРТ, Год Божий 896
.I
Снежные завесы висели в ясном ледяном воздухе, танцуя на режущем ветру, который кружился над белым покровом, а самые высокие вершины, возвышающиеся на целую милю выше его нынешнего положения, отбрасывали на снег голубые тени.
Этот снежный покров казался прочным и привлекательным для неосторожного глаза, но Валис Макхом родился и вырос в Грей-Уолл. Он знал лучше эти места, и его глаза были жесткими и полными ненависти за дымчатыми стеклами снежных очков, а живот обиженно урчал. Несмотря на то, что он привык к зимней погоде даже здесь, в Грей-Уолл, и, несмотря на отороченную мехом парку и тяжелые рукавицы, чувствовалось, как ледяной холод заползает в его кости и мышцы. В этих горах человеку зимой даже в лучшие времена хватало всего лишь минутной неосторожности, чтобы замерзнуть насмерть, а сейчас были далеко не лучшие времена. Зима Гласьер-Харт сжигала энергию, как один из собственных демонов Шан-вей, а еды было так мало, как Макхом никогда не мог припомнить. Каменистые поля меж высоких, скальных склонов гор Гласьер-Харт никогда не приносили обильных урожаев, но в хранилищах всегда было хоть что-то, что могли добыть охотники вроде Макхома. Но не сейчас. В этом году склады были сожжены — сначала одной стороной, затем в отместку другой — и поля, какими бы они ни были, были погребены под самым глубоким и жестким снегом, какой только можно было припомнить. Как будто Сам Бог был полон решимости наказать как невинных, так и виновных, и бывали времена — чаще, чем он хотел признавать, — когда Валис Макхом задавался вопросом, останется ли кто-нибудь в живых, чтобы посеять семена к следующему урожаю.
Его зубы принимались стучать, как кастаньеты какого-нибудь танцора из низин, и он натянул повыше толстый шарф, который много лет назад связала его мать. Он положил шарф дополнительным слоем теплоизоляции поверх закрывающей его лицо снежной маски, и ненависть в его глазах стала жестче и намного, намного холоднее, чем зима вокруг него, когда он коснулся этого шарфа, а вместе с ним и воспоминания о том, почему его мать никогда не свяжет другой.
Он осторожно поднял голову и еще раз тщательно огляделся. Но его спутники были такими же знатоками гор, как и он сам. Они были так же хорошо спрятаны под белыми балдахинами простыней, которые они принесли с собой, и он обнажил эти стучащие зубы в жестком, мстительном удовлетворении. Поход на снегоступах к их позициям был утомительным, особенно для людей, которые опасно сократили свой рацион на вылазку. Конечно, они рисковали, но как мужчина мог взять с собой действительно нужную ему еду, когда он смотрел в глаза голодающего ребенка, которому пришлось бы обходиться без нее, если бы он это сделал? Это был вопрос, на который Валис Макхом не мог ответить — во всяком случае, пока, — и он никогда не хотел на него отвечать.
Он снова улегся, удобно устроившись в своей норе в снегу, используя сам снег для утепления, наблюдая за тропой, которая ползла под ним через горы, как змея со сломанной спиной. Они терпеливо ждали целых полтора дня, но если ожидавшаяся цель не прибудет в ближайшее время, им придется отказаться от операции. Эта мысль пробудила в нем медленное, дикое горение ярости, чтобы противопоставить его ледяному холоду гор, но он заставил себя посмотреть правде в глаза. Он видел, как воспламененные ненавистью решимость и упрямство убили слишком много людей этой суровой зимой, и отказался умереть по глупости. Не тогда, когда ему еще предстояло убить так много людей.
Он не знал точно, какая была температура, хотя на Сейфхолде были удивительно точные термометры, подарок архангелов, создавших мир Макхома. Ему не нужно было знать точно. Ему также не нужно было знать, что он находится на высоте девяти тысяч футов над уровнем моря на планете с наклоном оси на одиннадцать градусов больше и средней температурой на семь градусов ниже, чем в мире под названием Земля, о котором он никогда не слышал. Все, что ему нужно было знать, — это то, что нескольких мгновений небрежности будет достаточно, чтобы…
Его мысли замерли, когда внимание привлекло мелькнувшее движение. Он наблюдал, едва осмеливаясь дышать, как мелькание повторилось. Это было далеко, трудно различимо в полумраке перевала между крутых стен, но вся ярость и гнев внутри него внезапно превратились в тихую, спокойную настороженность, сосредоточенную и гораздо более холодную, чем горы вокруг него.
Движение приблизилось, превратившись в длинную шеренгу одетых в белое людей, бредущих по тропе на снегоступах, похожих на те, что были зарыты в снег рядом с ямой Макхома. Половина из них сгибалась под тяжелыми вьюками, и их сопровождало не менее шести саней, запряженных снежными ящерами. Глаза Макхома удовлетворенно заблестели, когда он увидел эти сани и понял, что их информация, в конце концов, была точной.
Он не потрудился оглянуться в поисках других людей, скрытых в снегу вокруг него, или еще одной группы, спрятавшейся в густых зарослях вечнозеленых растений в полумиле дальше по этой ледяной тропе от его снежного насеста. Он знал, где они были, знал, что они были так же готовы и бдительны, как и он сам. Неосторожные, опрометчивые уже были мертвы; те, кто остался, добавили с трудом усвоенные уроки к навыкам охотников и звероловов, которыми они уже обладали. И, как и у самого Макхома, у его товарищей было слишком много убийств, чтобы позволить себе глупо умереть.
Ни один шахтер или охотник Гласьер-Харт не мог позволить себе дорогое огнестрельное оружие жителей равнин. Даже если бы они могли позволить себе само оружие, порох и пули стоили дорого. Если уж на то пошло, даже арбалет со стальным луком был ужасно дорогим, более двух полных месячных доходов для квалифицированного шахтера, но такой арбалет, обслуживаемый надлежащим образом, служил не одно поколение. Макхом унаследовал его от своего отца, а его отец от своего отца, и необходимые ему боеприпасы мужчина всегда мог изготовить сам. Теперь он перевернулся на спину под своей укрывающей простыней. Он снял рукавицы и уперся ногами в стальной лук, в то время как его руки в перчатках крутили брашпиль. Он не торопился, потому что спешить было некуда. Этим людям и этим снежным ящерам потребовалось бы больше четверти часа, чтобы добраться до намеченной точки, а горный воздух был кристально чистым. Лучше потратить время на то, чтобы как следует подготовить оружие, как бы неудобно это ни было, чем рискнуть высунуться наружу и предупредить своих врагов об опасности.
Он закончил натягивать тетиву, убедился, что она надежно закреплена на собачке, и отсоединил брашпиль. Затем он перевернулся на живот и насадил на тетиву стрелу с квадратным наконечником. Он установил арбалет на позицию, глядя через кольцевой прицел, наблюдая и ожидая, его сердце было холодным, как ветер, в то время как эти шагающие фигуры подходили все ближе и ближе.
На мгновение, глубоко под поверхностью его мыслей, частичка человека, которым он был всего три или четыре месяца назад, в ужасе уставилась на то, что должно было произойти здесь, на этой высокой, обледенелой горной тропе. Та крошечная частичка Валиса Макхома, у которого все еще была семья, знала, что у многих из этих мужчин тоже были семьи. Он знал, что эти семьи так же отчаянно нуждались в еде на этих санях, запряженных ящерами, как и семьи, которых он оставил ютиться вокруг костров в грубо построенных хижинах и времянках, где они укрывались, когда их деревни были сожжены у них на глазах. Он знал о голоде, болезнях и смерти, которые будут преследовать других женщин и других детей, когда завершится дело этого дня. Но ни одна его часть не прислушивалась к этому крошечному, потерянному фрагменту, потому что его ожидало дело.
Центр этой шагающей колонны людей достиг подножия единственной сосны, стоявшей одиноко и изолированно, как идеальный ориентир, и под покрытой льдом и инеем снежной маской, защищающей его лицо, улыбка Макхома была оскалом охотящегося ящера. Он подождал еще один удар сердца, а затем его рука нажала на спусковой крючок, и его арбалет выплюнул позолоченный солнечным светом осколок смерти в этот хрустальный горный воздух.
.II
Мерлин Этроуз молча сидел в своей темной комнате с закрытыми глазами, созерцая образы, которые мог видеть только он. Он действительно должен был «спать» в своем еженощном перерыве, предписанном императором Кэйлебом, но он наблюдал за группой партизан Валиса Макхома через снарки Совы более пятидневки, и далекому ИИ было приказано разбудить его, когда наступит момент.
Теперь он мрачно наблюдал, как арбалетчики с шипением посылали свои смертоносные стрелы в застигнутую совершенно врасплох колонну снабжения.
Им следовало быть более осторожными, — мрачно подумал он. — Не то чтобы у обеих сторон к настоящему времени не было большого опыта взаимных убийств.
Но этого не произошло, и теперь мужчины, пытающиеся доставить еду, необходимую их семьям для выживания, кричали, когда стрелы со стальными наконечниками вонзались в них. Дымящийся алый цвет окрасил снег, голоса выкрикивали безумные приказы и бесполезные предупреждения, люди, оказавшиеся в ловушке на тропе, пытались найти хоть какое-то укрытие, пытались организовать хоть какую-то защиту, и еще один залп болтов обрушился на них с другой стороны узкой долины. Они отчаянно пытались развернуть сани, пытаясь прорваться обратно тем же путем, которым пришли, но три стрелы врезались в самого заднего снежного ящера. Он с воем рухнул, рыча и хватаясь за свои раны, а тропа была слишком узкой. Никто не мог пройти мимо бьющегося, раненого существа, и когда они обнаружили это, еще одна часть засады — вооруженные мечами, топорами и шахтерскими кирками люди, спрятанные в вечнозеленых зарослях, где расширялось дно долины — бросились на ошеломленный и уничтожаемый конвой.
Это продолжалось недолго, что было единственным милосердием. Никто больше не брал пленных — ни в Гласьер-Харт, ни на его границе с Хилдермоссом. Надлежащий уход даже за собственными ранеными был достаточно близок к невозможному в жестоких, вынужденных обстоятельствах; ни у кого не было ресурсов, чтобы тратить их на раненых врагов… даже если бы кто-то был готов пощадить жизнь врага. Но, по крайней мере, отряд Макхома зашел не так далеко, как некоторые партизаны, преследующие друг друга в кошмаре, который когда-то был республикой Сиддармарк. Они никого не пощадили, но смерть, которую они принесли, была чистой и быстрой, без пыток и увечий, которые стали нормой для слишком многих по обе стороны ожесточенной ненависти, разорвавшей республику на части.
Только трое из нападавших были ранены, только один из них серьезно, и остальные раздели мертвых с быстрой, бездушной эффективностью. Раненому снежному ящеру перерезали горло, и полдюжины налетчиков впряглись в его тяжелые сани. Другие взваливали на плечи рюкзаки, снятые с мертвецов, чьи обнаженные трупы усеивали снег, а затем уходили, с трудом спускаясь по тропе к тому месту, где они могли пробраться к своей собственной хорошо охраняемой горной крепости.
Тела позади них уже начали замерзать на сильном морозе.
Наблюдая за спешащими прочь нападавшими, Мерлин почувствовал себя нечистым, осознав, что не испытывает того ужаса, который должны были вызвать в нем эти замерзающие тела. Он испытывал горькое, беспомощное сожаление, думая о женщинах и детях, которые никогда больше не увидят отцов, сыновей или братьев и которые быстро или медленно умрут от недоедания и ледяного холода зимних гор. И он почувствовал пылающий гнев на человека, который был действительно ответственен за то, что произошло не только здесь, в этой единственной горной долине, но и во всей республике за месяцы, прошедшие с тех пор, как «Меч Шулера» Жаспара Клинтана был приставлен к горлу Сиддармарка. И все же, глядя сквозь снарки на трупы, застывшие на снегу, он не мог забыть, как ни старался, что это были трупы приверженцев Храма. Тела людей, которые пожали жестокую жатву своего собственного посева.
И глубоко внутри ярости, которую он испытывал к религиозным фанатикам, которые позволили использовать себя в качестве оружия Клинтана — которые сжигали запасы продовольствия и целые деревни, убивали семьи из-за простого подозрения, что они могут питать симпатии к реформистам, — была его ярость на самого себя. Кэйлеб и Шарлиан, возможно, сожалеют о слишком многом из того, что им пришлось сделать, чтобы противостоять тирании храмовой четверки, но не они были теми, кто вызвал катаклизм религиозной войны в планетарном масштабе. Нет, это было делом рук Мерлина Этроуза, который даже не был человеком. Который был кибернетическим воплощением воспоминаний молодой женщины, умершей почти тысячу лет назад. Псевдочеловек, в жилах которого нет ни капли настоящей крови, невосприимчивый к голоду и холоду, унесшим так много жизней в горах Сиддармарка этой ужасной зимой.
И хуже всего то, что это было сделано кем-то, кто точно знал, какой уродливой, какой ужасной может быть религиозная война — самая ужасная, всепоглощающая война. Глядя на эти тела, Мерлин понял, что никогда не сможет притвориться, будто не знал, что именно к этому должна привести любая религиозная война. Что ненавидящие, нетерпимые люди найдут в религии и имени Божьем оправдание для совершения самых жестоких, варварских поступков, какие только могут вообразить, и поздравят себя со своей святостью, даже когда они поступали так на самом деле. И что, когда это произойдет, такие люди, как Валис Макхом, который вернулся домой из горной охотничьей экспедиции и обнаружил, что его деревня сожжена дотла последователями Клинтана, а вся его семья мертва, сделают ответную ненависть такой же жестокой, такой же беспощадной и назовут свою месть справедливостью. И, пожалуй, самым адским из всего этого было то, что невозможно было винить Макхома за то, что он отреагировал именно так. Чего еще мог ожидать любой здравомыслящий человек от горца, который нашел свою мать зарубленной насмерть? Который похоронил своих троих детей, старшему из которых было меньше шести лет, и держал на руках изнасилованное и изуродованное тело своей жены, рыдая над обломками сердца, которое никогда не заживет? Действительно, это было чудо, что он и его последователи дали своим врагам чистую смерть, чего не сделали бы слишком многие другие реформисты. Они дали бы этим врагам именно то, что их враги дали им, и если бы по пути они поймали какого-нибудь невинного, который просто пытался выжить в хаосе, жестокости и отчаянии, так оно и было.
Оно питается само собой, — подумал он, наконец-то отгоняя образ этих обнаженных тел. — Жестокость ведет к ответным злодеяниям, и люди, которые не могут отомстить за себя тем, кто убил их любимых, мстят за себя всем, кого они могут поймать. И это порождает еще больше ненависти, еще больше жажды мести, и цикл продолжает раскручиваться.
Мерлин Этроуз был ПИКА, созданием из сплавов и молициркона, волоконной оптики и электронов, а не из плоти и крови. Он больше не подчинялся биохимии человечества, больше не был пленником адреналина и других физиологических проявлений гнева и эволюционного программирования «сражайся или беги». И все это не имело ни малейшего значения, когда он столкнулся с пылающей внутри него ненавистью и своей неспособностью проникнуть в далекий Храм в городе Зион.
Если бы я только мог увидеть, что там происходит, — подумал он с оттенком отчаяния. — Если бы я только мог знать, что они делают, о чем думают… планируют. Никто из нас не предвидел этого вовремя, чтобы предупредить Стонара — во всяком случае, ни о чем таком, чего он уже не подозревал сам. Но мы должны были это предвидеть. Мы должны были знать, что подумает такой человек, как Клинтан, и, видит Бог, у нас было достаточно доказательств того, на что он готов пойти!
Во многих отношениях его способность — его и его союзников — видеть так много только усилила и обострила его разочарование из-за того, что он не мог достигнуть Храма. У них было больше информации, чем они могли использовать, особенно когда они не могли позволить никому другому заподозрить, как эта информация попала в их распоряжение, и все же они не могли заглянуть в единственное место на всей планете, которое им больше всего нужно было увидеть.
Но на самом деле Мерлин Этроуз желал не «видений Зиона», и он это знал. Чего он хотел, так это на одно, мимолетное мгновение привлечь Жаспара Клинтана и его сотоварищей в свою зону досягаемости, и он хотел этого с такой силой, которая, как он знал, граничила почти с безумием. Он поймал себя на том, что все чаще и чаще думает о коммодоре Пее по мере того, как суровая зима в западном Сиддармарке становилась все более и более жестокой. Коммодор вошел в штаб-квартиру Эрика Лэнгхорна с ядерной микробомбой в жилетном кармане; Мерлин Этроуз мог легко доставить в Зион многомегатонный заряд и уничтожить не просто храмовую четверку, но и весь Храм одним катастрофическим взрывом. Число погибших было бы ужасным, но могло ли это быть хуже того, что, как он наблюдал, дюйм за мучительным дюймом происходило в Сиддармарке? Чем те смерти, которых эта война уже стоила Чарису и его союзникам? Чем смерти, которых это будет стоить в ближайшие месяцы и годы?
И разве это не стоило того, чтобы очистить себя от кровавой вины за то, что он начал это, закончив свою жизнь — если это действительно была жизнь — подобно библейскому Самсону, повергая своих врагов в собственном уничтожении?
О, прекрати это! — резко сказал он себе. — Ты же знаешь, что это был только вопрос времени, когда этот сумасшедший Клинтан натравил бы инквизицию на Чарис даже без твоего вмешательства. И ты действительно хоть на мгновение думаешь, что он когда-нибудь снова остановился бы, попробовав столько крови? Конечно, он бы этого не сделал! Ты можешь быть частично — даже в значительной степени — виноват в том, где и когда началось кровопролитие, но ты не несешь ответственности за то, что уже привело к нему. И без твоего вмешательства Клинтан уже победил бы.
Это было правдой, и в моменты здравомыслия — моменты, когда он не сидел в затемненной комнате, наблюдая за резней, ощущая стоящую за ней ненависть, — он знал, что это правда. Точно так же, как он знал, что Церковь должна быть уничтожена, если человечество собирается пережить свою неизбежную вторую встречу с Гбаба, совершающими геноцид. Но правда… Правда была холодным и горьким хлебом, сдобренным мышьяком и отравленным чувством вины, в такие моменты, как сейчас.
Достаточно, — произнес в глубине его электронного мозга голос, удивительно похожий на голос Шарлиан Армак. — Этого достаточно. Ты видел то, что велел Сове показать тебе. Не сиди здесь и не бей себя до смерти из-за вещей, которые ты все равно не можешь изменить. Кроме того, Кэйлеб, скорее всего, просто свяжется с Совой и узнает, что ты снова засиделся допоздна…
Вопреки себе его губы дрогнули, и вспышка легкого веселья прорвалась сквозь его ярость, притупляя острые края его ненависти к себе, когда он представил реакцию Кэйлеба Армака, если он действительно обнаружит нарушение Мерлина. Не то чтобы Кэйлеб или Шарлиан хоть на мгновение подумали, что даже гнев императора может произвести какое-то впечатление на Мерлина Этроуза, если он решит проигнорировать его, но это не было причиной, по которой Кэйлеб издал свой указ, и не по этой причине он устроил бы поистине имперскую истерику из-за его нарушения. Нет, он бы ругал Мерлина каждой… красочной фразой, какую только мог придумать, потому что знал, как сильно Мерлин в этом нуждался. Как сильно ПИКА, «воин сейджин» из мифов и легенд нуждался в том, чтобы к нему относились так, будто бы он на самом деле все еще был человеком.
И, возможно, — кто знает? — Мерлин действительно все еще был человеком на каком-то элементарном уровне, который выходил за рамки плотских оболочек, сердцебиений и крови. Возможно, он также не был им. Возможно, в конце концов, не имело значения, сколько кровавой вины он взял на свою душу, потому что, возможно, Мейкел Стейнейр был неправ. Возможно, Нимуэ Албан действительно была так же мертва, как и Земная Федерация — возможно, Мерлин Этроуз действительно был не более чем электронным эхом, которому нечего было терять.
Были времена, когда он надеялся, что это не так, а в другие времена — когда он думал о крови и боли, о худых, голодных детях, дрожащих в горных снегах, — когда он молился, чтобы это было так.
Боже, ты сегодня плохо себя чувствуешь, не так ли? — язвительно спросил он себя. — Может быть, Кэйлеб даже более прав, чем ты думал, настаивая на том, чтобы ты брал это время простоя. И, может быть, тебе нужно встать утром и заскочить в императорскую детскую, чтобы обнять свою крестницу и вспомнить, для чего все это на самом деле.
Он улыбнулся более естественно, мечты о чувстве вины и кровопролитии смягчились воспоминанием об этом смеющемся, извивающемся маленьком теле в его объятиях, как Божье обещание, что будущее действительно каким-то образом окупится в полноте времени.
И так и будет, — тихо подумал он, подготавливая команды, которые переключат его в режим ожидания. — Когда ты смотришь на эту маленькую девочку сверху вниз и понимаешь, почему ты все это делаешь, понимаешь, как сильно ты ее любишь, ты знаешь, что так и будет.
.III
— Надеюсь, ты все еще думаешь, что это того стоило, Жаспар, — мрачно сказал викарий Робейр Дючейрн, глядя через стол заседаний на щекастого великого инквизитора.
Жаспар Клинтан оглянулся с бесстрастным, неподвижным железным лицом, и казначей Церкви Ожидания Господнего каким-то образом сумел не зарычать. Это было нелегко, учитывая сообщения, поступающие из Сиддармарка, и он знал так же точно, как и то, что сидел тут, что отчеты, которые они получали, преуменьшали разрушения и смерть.
— Не понимаю, почему ты, кажется, думаешь, что во всем этом есть какая-то моя вина, — сказал Клинтан ровным голосом. — Не я решал, когда и где это должно было произойти — ты можешь поблагодарить за это самого ублюдка Стонара!
Губы Дючейрна приоткрылись, но он остановил роковые слова прежде, чем они вырвались наружу. Он ничего не мог поделать с презрением и гневом в своих глазах, но, по крайней мере, ему удалось воздержаться от того, что он действительно хотел сказать.
— Прости, если я кажусь немного тупым, — сказал он вместо этого, — но все отчеты, которые я видел, включая отчеты архиепископа Уиллима, похоже, указывают на то, что инквизиция возглавляет… сопротивление лорду-протектору. И, — его взгляд метнулся к Аллейну Мейгвейру, генерал-капитану Храма, — что каким-то образом довольно много «советников» храмовой стражи оказались приставлены к людям, которые начали это «стихийное восстание». В сложившихся обстоятельствах, я уверен, ты можешь понять, почему мне может показаться, что ты был немного более непосредственно вовлечен в эти события, чем кто-либо другой в этом зале совета.
— Конечно, был, — губы Клинтана презрительно скривились. — Я великий инквизитор Матери-Церкви, Робейр! Как таковой, я лично отвечаю перед архангелами и перед Самим Богом за ее безопасность. Я не хотел создавать такую ситуацию в Сиддармарке. Вы с Замсином сделали достаточно ясными свои… доводы в пользу сохранения экономики предательских ублюдков в целости и сохранности, и как бы мало мне ни нравилась ваша логика, я не мог ее оспаривать. Но это не освобождало меня от ответственности — моей и моих инквизиторов — следить за Стонаром и его дружками. Если бы дело дошло до выбора между тем, чтобы убедиться, что в казну продолжают поступать марки, или позволить всей республике попасть в руки Шан-вей и этих гребаных еретиков-чарисийцев, я мог принять только одно решение, и я не собираюсь извиняться за то, что принял его, когда мои руки действовали по принуждению!
— Принуждению? — Замсин Тринейр, канцлер Церкви, был явно недоволен тем, что хотя бы частично встал на сторону Дючейрна, но он выгнул брови, глядя на Клинтана. — Прости меня, Жаспар, но, хотя ты, возможно, и не хотел, чтобы события развивались так, как они развивались, кажется, мало сомнений в том, что твой «Меч Шулера» вышел из-под контроля и инициировал жестокую конфронтацию.
— Я уже говорил и повторял вам, — парировал Клинтан с видом опасного, напускного терпения. — Если я собирался иметь оружие наготове, когда оно мне понадобится, мне едва ли стоило дожидаться, чтобы начать затачивать лезвие в то время, когда Стонар уже наносит удар, не так ли? Очевидно, что была необходима определенная степень подготовки, если истинные сыны Матери-Церкви должны были быть организованы и готовы действовать, когда в них возникнет острая необходимость. Да, вполне возможно, что несколько моих инквизиторов отточили «Меч» до более острого лезвия, чем я предполагал. И не буду притворяться, что я был не более чем немного ошеломлен… энтузиазмом, с которым дети Матери Церкви бросились на ее защиту. Но правда в том, что хорошо, что мы с Уиллимом начали готовиться, и доказательство прямо здесь, в отчетах, которые лежат перед вами.
Он ткнул толстым указательным пальцем в папки на столе для совещаний. Дючейрн уже заставил себя прочитать их содержание целиком и полностью, и он задавался вопросом, что бы давным-давно случилось с Матерью-Церковью, если бы его отчеты казначейства имели так мало сходства с правдой. В этих отчетах были горы фактов — фактов, в правдивости которых он нисколько не сомневался. Но самый лучший способ солгать — это собрать тщательно подобранную «правду» в маску, которую вы хотели нацепить на реальность, и Уиллим Рейно, архиепископ Чиан-ву, был мастером в этом деле.
Остается надеяться, что он хотя бы немного лучше справится с тем, чтобы рассказать Жаспару правду, — с горечью подумал Дючейрн. — Или так оно и есть? Если уж на то пошло, мог ли Жаспар вообще распознать правду, если бы кто-то осмелился сказать ему это в наши дни?!
— У тебя есть цифры, Замсин, — резко продолжил Клинтан. — Эти ублюдки в Сиддар-Сити покупали в три раза больше винтовок, чем они нам говорили! Как ты думаешь, против кого, Шан-вей, они их запасали? Могли ли это быть люди — мы, Мать-Церковь, — которым Стонар лгал о цифрах, которые он покупал? Не знаю, как вы, но я не могу придумать никакой другой причины, по которой он скрывал их от нас!
Великий инквизитор впился взглядом в Тринейра, а канцлер краем глаза с беспокойством взглянул на казначея. Дючейрн видел, как из него сочится то немногое, чем еще мог обладать Тринейр, но он мало что мог с этим поделать. Особенно когда он сильно подозревал, что, несмотря на то, что Рейно сильно завысил цифры, Стонар накапливал оружие так тихо и тайно, как только мог.
Видит Бог, я бы накапливал его как сумасшедший, если бы знал, что Жаспар Клинтан решил, что это только вопрос того, когда — а не если — он собирается уничтожить всю мою республику в огне и крови!
— И если ты добавишь это к тому, как Стонар, Мейдин и Паркейр нянчились и защищали проклятых Шан-вей «реформистов» — не говоря уже о целых сообществах чарисийцев! — по всей республике, становится очевидно, что они имели в виду. Как только они подумали бы, что у них достаточно винтовок для их непосредственной безопасности, они собирались открыто пригласить Чарис в союз. Можете ли вы представить, какую награду они могли бы потребовать от Кэйлеба и Шарлиан за то, что они дали им плацдарм здесь, на самом материке? Не говоря уже о продаже всей армии Сиддармарка в их распоряжение? Лэнгхорн, Замсин! К лету армии чарисийцев хлынули бы через Пограничные штаты в сами земли Храма, и ты это знаешь!
Огонь великого инквизитора был направлен на Тринейра, но никто не сомневался, что его истинной целью был Дючейрн. Канцлер заметно поник, и Дючейрн знал, что образ армий Сиддармарка, проносящихся через Пограничные штаты, был в течение многих лет одним из самых мрачных кошмаров Тринейра — как бы ни было мало шансов, что это когда-либо произойдет на самом деле — . Мысль о тех же самых армиях, оснащенных чарисийским оружием, в союзе с монархами, которые поклялись навсегда уничтожить храмовую четверку, должна была быть во всяком случае самой страшной вещью, которую канцлер мог себе представить… если не считать того, что он оказался лицом к лицу с инквизицией, как это было с другими врагами Клинтана.
— Отец Зоханнес и отец Сеймин получили сообщения из надежных источников о том, что армия должна была провести «учения», закрыв границу с Пограничными штатами, как только выпадет первый снег, — продолжил Клинтан. — И «учения!» — он усмехнулся и скривил губы. — Те, которые просто случайно поставили бы все те винтовки, о которых он нам не говорил, на границе, прямо поперек кратчайшего пути из Зиона в Сиддар-Сити… или из Сиддар-Сити в Зион. Очевидно, у них не было другого выбора, кроме как действовать, когда они это сделали, независимо от того, хотел этого кто-то из нас или нет!
Челюсти Дючейрна болели от напряжения, которое требовалось, чтобы держать зубы на замке от того, что он действительно хотел сказать. Конечно, Зоханнес Патковейр и Сеймин Эйрнхарт сообщили, что Стонар намеревался закрыть свои границы! Они были креатурами Клинтана, и они сообщат все, что ему нужно!
— Никто не мог бы сожалеть о гибели людей больше, чем я, — благочестиво сказал Клинтан. — Однако это не вина Матери-Церкви — это вина ее врагов. У нас не было другого выбора, кроме как действовать. Если бы мы колебались хотя бы пятидневку или две, только Лэнгхорн знает, насколько хуже все могло быть! И если ты ожидаешь, что я пролью хоть какие-то слезы из-за того, что случилось с еретиками, богохульниками, предателями или их лакеями, тебе придется долго ждать, Замсин! — Он хлопнул мясистой рукой по столешнице. — Они сами навлекли на себя все, что с ними случилось, и как бы плохо это ни было в этом мире, это было всего лишь предвкушением того, что ждет их в следующем!
Он свирепо оглядел зал, раздувая ноздри, сверкая глазами, и Дючейрн в очередной раз поразился способности этого человека верить во все, во что ему нужно было верить в любой данный момент. Но, конечно же, он должен был понять, что на этот раз солгал… Не так ли? Как мог кто-то так тщательно манипулировать, искажать и извращать правду, если где-то глубоко внутри он не знал, какова правда на самом деле? Или он просто полагался на то, что его подчиненные расскажут ему любую «правду», которую ему нужно было знать, чтобы соответствовать его требованиям?
Желудок казначея скрутило от знакомой тошноты, когда он подумал о других отчетах, тех, которые Клинтан не успел «скорректировать». Те, что рассказывают о зверствах, изнасилованиях, убийствах не только в общинах эмигрантов-чарисийцев республики, но и по всей ее территории. Церкви горели вместе со священниками — даже целыми общинами — внутри них, потому что они несли в себе заразу «реформизма». Продовольственные склады намеренно сжигались или заражались — или прямо отравлялись — в разгар зимы. Шлюзы каналов блокировались, несмотря на конкретные запреты Книги Лэнгхорна, чтобы предотвратить транспортировку западных урожаев в восточные города. Клинтан мог бы выдать все это за «досадные эксцессы», непреднамеренные, но, к сожалению, неизбежные перед лицом полностью оправданной и понятной ярости верных сынов Матери-Церкви, но это произошло слишком широко — и слишком эффективно — чтобы не быть тщательно организовано теми же людьми, которые в первую очередь отдали приказ о восстаниях.
И что же, по мнению Жаспара, теперь произойдет? — с горечью спросил себя казначей. — Армии Сиддармарка на границах Пограничных государств? Чарисийский плацдарм на материке? Чарисийское оружие и золото, льющиеся в руки Стонара теперь, когда эти руки стали смертельным врагом Матери-Церкви? Он добьется, что все это произойдет, если только мы каким-то образом не сможем сокрушить республику до того, как Чарис сможет прийти ей на помощь! Если он должен был это сделать — если он просто должен был развязать это кровопролитие и варварство — разве он не мог, по крайней мере, сделать это эффективно?
А затем были разрушительные финансовые последствия эффективного уничтожения одного из последних трех материковых государств, которые на самом деле умудрялись платить свою десятину. Как Клинтан ожидал, что казначейство волшебным образом вызовет необходимые средства из воздуха, когда инквизиция систематически уничтожала их источники?
Но я не могу этого сказать, не так ли? Не тогда, когда Замсин сворачивается, как уколотый мочевой пузырь, а Аллейн кивает в том, что должно быть, по крайней мере, наполовину искренним согласием. И даже если бы я это сказал, это не имело бы ни малейшего значения, потому что кровь уже пролита и ущерб уже нанесен. Лучшее, на что я могу надеяться, — это найти какой-то способ смягчить хотя бы худшие последствия. И может быть, только может быть, если все получится так, как могло бы быть, тогда…
Он оборвал эту мысль, едва осмеливаясь высказать ее даже самому себе, и заставил себя признать горькую правду. Каким бы катастрофическим это ни было в долгосрочной перспективе, в краткосрочной перспективе это фактически укрепляло власть Клинтана. Депеши, поступающие из Деснаира, Пограничных штатов, земель Храма, даже — особенно! — империи Харчонг, ясно давали это понять. Видение превращения Сиддармарка в руины было достаточно ужасающим для любого правителя материка; простая возможность того, что Сиддармарк станет вратами для чарисийского вторжения, была еще хуже. На данный момент этих правителей не волновало, действительно ли Стонар планировал предать их, как утверждал Клинтан. Уже нет. Что имело значение сейчас, так это то, что у Стонара не было другого выбора, кроме как предать их, если он хотел, чтобы его нация выжила… и что каждый из них почуял шанс забрать свой собственный фунт или два мяса из разоренной туши республики. А с истерией в Сиддармарке — зверствами против Матери-Церкви, которые неизбежно должны были спровоцировать зверства Клинтана, — раскол будет загнан еще глубже в сердце Церкви, чего и добивался Клинтан. Он хотел поляризации, страха, ненависти, потому что это было то, что дало бы ему возможность навсегда уничтожить своих врагов и превратить Мать-Церковь в его собственный образ того, чем она должна была быть.
— Я должен согласиться с Жаспаром, — сказал Мейгвейр. Дючейрн посмотрел на него с холодным презрением, и капитан-генерал покраснел. — Я не в том положении, чтобы комментировать или подвергать сомнению отчеты инквизиции, — продолжал он, защищаясь, — но отчеты, поступающие ко мне от стражников республики, подтверждают, что в Сиддар-Сити действительно было намного больше мушкетов — почти наверняка нарезных мушкетов — чем должно было быть. Очевидно, кто-то их запасал. И, безусловно, повезло, — его взгляд на мгновение скосился в сторону великого инквизитора, — что к тому времени, как растает снег, у нас будет время полностью укомплектовать стражу и снабдить ее новыми мушкетами. По крайней мере, половина из них также будет нарезными, и я понимаю, — на этот раз он посмотрел прямо на Клинтана, — что твоим агентам удалось выведать кое-какую информацию, в которой мы больше всего нуждаемся.
— Инквизиция получила довольно много информации об оружии еретиков, — признал Клинтан. — Мы все еще находимся в процессе определения того, какие части этих знаний мы можем безопасно использовать, не нарушая Запретов, но я полагаю, что мы нашли способы дублировать многие из их видов оружия, не прибегая к демоническому вдохновению, которое привело к ним богохульников.
Он выглядел восхитительно серьезным, — с горечью подумал Дючейрн. — Каждый дюйм вдумчивого великого инквизитора действительно находил способы защитить Мать-Церковь от заражения, а не планировал, как он подтвердит все, что нуждалось в оправдании.
— Мы обнаружили, как они заставляют свой снаряд взрываться, — продолжил он, — и у нас есть пара надежных мастеров по изготовлению железа, которые разрабатывают способ повторить этот эффект. Дело не просто в том, чтобы сделать их полыми, и найти способ добиться этого, не прибегая к запрещенным знаниям, было непросто. Есть также вопрос о том, как вы взрываете «снаряды», как их называют еретики. Для обеспечения надежной работы «взрывателей» требуется тщательно приготовленная форма пороха. К счастью, одному из самых преданных сынов Матери-Церкви удалось раздобыть для нее эту информацию — добыть ее ценой собственной жизни, я мог бы добавить, — и мы сможем начать создавать наши собственные взрыватели в течение месяца или двух. К весне у вас должна быть полевая артиллерия с собственными взрывающимися снарядами, Аллейн.
Инквизитор добродушно улыбнулся, когда глаза Мейгвейра загорелись, а Дючейрн в отчаянии закрыл глаза. Мейгвейр пребывал в понятном состоянии, близком к панике, с тех пор, как чарисийцы раскрыли существование своего взрывающегося снаряда. Возможность того, что он, наконец, сможет передать то же оружие в руки своих гораздо более многочисленных войск, должна была стать отсрочкой смертного приговора. Он бы с радостью не обратил внимания на гибель нескольких сотен тысяч — или даже нескольких миллионов — ни в чем не повинных сиддармаркцев, если бы результат дал ему возможность уравнять разницу между боевыми возможностями Матери-Церкви и ее врагов.
Особенно, когда возможность военного успеха на поле боя, вероятно, также удержит его вне поля зрения инквизиции, — с горечью подумал Дючейрн.
Он сделал глубокий, глубокий вдох, затем выпрямился и снова открыл глаза. Настала его очередь посмотреть через стол на Клинтана, и он увидел что-то холодное и довольное, блеснувшее в глазах другого мужчины.
— Я не могу спорить с тобой или Аллейном о том, где мы сейчас находимся, как бы мы туда ни попали, Жаспар, — заставил он себя сказать. — Согласен, что это глубоко прискорбно, что ситуация разразилась так внезапно и неконтролируемо. Однако я глубоко обеспокоен сообщениями о голоде — голоде среди верных детей Матери-Церкви, а также среди еретиков. Думаю, что для нас будет важно уделить приоритетное внимание доставке продовольствия в районы, контролируемые ее верными сыновьями. Понимаю, что, вероятно, возникнет некоторый конфликт между чисто военными и гуманитарными транспортными потребностями, но у нас будет время, пока не растает снег, чтобы составить планы. Боюсь, — он спокойно встретил взгляд Клинтана, — что до весны мы потеряем слишком много жизней от голода, холода, болезней и лишений, но очень важно, чтобы Мать-Церковь проявила свою заботу о тех, кто ей верен. Это не больше, чем заслуживают ее дети… и самое меньшее, чего они ожидают от нас как от ее викариев.
Их взгляды встретились, и Дючейрн знал, что это встало между ними. Знал, что Клинтан осознал, что это был момент, от которого он не отступит. Он увидел знакомое презрение к собственной слабости, собственной мягкости в глазах великого инквизитора, увидел презрение в изгибе губ Клинтана от того, как дешево он мог купить уступчивость Дючейрна — его предложение о соучастии, ибо именно к этому это и привело бы. И все же это была лучшая сделка, на которую казначей мог надеяться за этим столом, в этом зале совещаний, и они оба тоже это знали.
На мгновение повисла тишина, а затем Клинтан кивнул.
— Конечно, они будут ожидать этого от нас, Робейр. — Он тонко улыбнулся. — И ты — идеальный выбор, чтобы организовать это для нас.
— Спасибо, Жаспар, — сказал Дючейрн, когда Тринейр и Мейгвейр пробормотали свое согласие. — Я постараюсь вызвать как можно меньше беспорядков в чисто военных действиях.
Он ответил Клинтану своей собственной улыбкой, в то время как в его сердце кипела черная жажда убийства. Но в глубине его души кипело нечто большее, чем простая ненависть. Он откинулся на спинку стула, слушая, как Клинтан и Мейгвейр более подробно обсуждают новое оружие, и его глаза были холодны, когда он размышлял о будущем. Это действительно было поразительно. Жаспар Клинтан разбирался в заговорах, интригах, предательстве и измене. Он понимал ложь и угрозы, осознавал силу террора и сладкий вкус уничтожения своих врагов. Он знал все о железном стержне, о том, как ломать кости своим врагам. И все же, несмотря на всю его силу, амбиции и безжалостный напор, он был совершенно слеп к смертоносной силе мягкости.
Еще нет, Жаспар, — тихо подумал он. — Ещё нет. Но в один прекрасный день ты можешь просто обнаружить это на собственном горьком опыте. И если Бог благ, Он позволит мне прожить, по крайней мере, достаточно долго, чтобы увидеть, как ты это делаешь.
.IV
— Поэтому, с ангелами и архангелами, и со всем обществом небес, мы прославляем Твое славное Имя, вечно восхваляя Тебя и говоря: свят, свят, свят, Господь Бог Саваоф, творец всего мира, небо и земля полны Твоей славы. Слава Тебе, Господи, создатель наш. Аминь.
Ливис Гардинир, граф Тирск, подписался скипетром Лэнгхорна, поднялся с колен и сел на богато обитую скамью, подавив гримасу из-за мягкой глубины этой обивки.
Он вырос в поместьях своей семьи, вдали от столицы королевства Долар и его собора, и он действительно предпочитал простые деревянные скамьи своей юности сверкающей роскоши собора Гората. Конечно, в целом он склонялся к более простому и менее показному образу жизни, чем тот, в котором существовали богатые и могущественные жители Гората. Он обнаружил, что отвращение к показухе становится все более заметным там, где речь идет о религии, и чувствовал это сейчас, хотя у него не было другого выбора, кроме как признать великолепие архитектуры собора, скульптур и витражей. Нельзя было отрицать блеск его алтарной службы, гладко сверкающее совершенство его пола, вымощенного золотым камнем, которым славился Долар, и украшенного личными символами архангелов, величие его шпилей, увенчанных двумя скипетрами. Он совершил свой обязательный визит в Храм в далеком Зионе и знал, что собор Гората был всего лишь смазанной копией самого дома Бога на земле, но, несмотря на это, он возвышался высоко в небеса во славу Бога и архангелов. И, несмотря на его противоречивые предпочтения, его красоты было почти достаточно, чтобы помочь ему забыть, по крайней мере на мгновение, о войне, которая велась за сердце и душу Матери-Церкви.
Почти.
Теперь он наблюдал, как епископ-исполнитель Уилсин Лейнир опустил свои молитвенно воздетые руки и повернулся от алтаря лицом к немноголюдному собору. Он подошел к кафедре и встал за ней и за инкрустированным золотом и драгоценными камнями экземпляром Священного Писания. Но вместо того, чтобы открыть великолепно освещенный том, он просто сложил на нем руки.
Тирск взглянул на епископа-исполнителя с каменным выражением лица, старательно ничего не выражая. Ему не нравился Лейнир. Ему также не особенно нравился Арейн Марлоу, предшественник Лейнира, но он нашел, что глубоко сожалеет о сердечном приступе Марлоу, особенно когда обнаружил, что все больше расходится с политикой Лейнира и тем, как епископ-исполнитель настоял на жестоком обращении с чарисийскими пленными, которые сдались ему. Он также слышал подробности того, что случилось с теми же заключенными после того, как ему приказали передать их инквизиции, и эти подробности наполнили его холодной и горькой ненавистью к самому себе. У него не было выбора. Это был его долг, и тройной: как дворянина королевства Долар, обязанного повиноваться приказам своего короля; как командующего королевским флотом Долара, обязанного повиноваться своим законно назначенным начальникам; и как сына Матери-Церкви, обязанного повиноваться ее приказам во всем. И потом, его долг как отца и деда — не делать ничего такого, что могло бы дать Абсалану Хармичу, интенданту-шулериту архиепископства Гората, повод отдать его семью той же инквизиции, которая убила тех военнопленных.
Он знал все это, и ничто из этого не заставляло его чувствовать себя менее нечистым. И он не ожидал, что то, что должно было произойти здесь, в этом сверкающем соборе, изменит это.
Он посмотрел направо, где епископ Стейфан Мейк, специальный интендант флота, сидел между герцогом Ферном, первым советником короля Ранилда IV, и герцогом Торастом, непосредственным начальником Тирска. На лице Мейка было так же мало выражения, как и на его собственном, и он вспомнил совет вспомогательного епископа, данный ему в тот день, когда поступил категорический приказ о передаче пленников. Это был не тот совет, который он ожидал бы услышать от шулерита, но он был хорош.
Лучше, чем я предполагал в то время, — мрачно подумал граф. — Особенно с тех пор, как я понял, насколько пристально следят за моими дочерями и их семьями. Исключительно для их собственной защиты от обезумевших чарисийских убийц, учитывая мою роль в нанесении чарисийскому флоту единственного поражения — каким бы скромным оно ни было — которое он когда-либо терпел. Конечно.
Он почувствовал, как заныли мышцы челюсти, и заставил себя расслабить их. И правда заключалась в том, что он не знал, что взбесило его больше — открытие, что инквизиция и королевская стража решили «защитить» его семью, чтобы убедиться, что они остаются заложниками его собственного послушания, или тот факт, что он даже сейчас не мог по-настоящему решить, продолжил бы он или нет повиноваться, если бы его семью не держали в заложниках, чтобы убедиться, что он это сделает.
Это должно быть четко сформулировано. Черное и белое — правильное и неправильное, послушание или непослушание, честь или бесчестие, благочестивые поступки или служение Шан-вей. Я должен знать, в чем заключается мой долг, и я должен выполнять его, не опасаясь каких-либо последствий, которые я могу понести за то, что делаю то, что считаю правильным. И в любой другой войне это было бы почти так же ясно, почти так же просто. Когда одна сторона замучивает пленных до смерти, а другая обращается со своими пленными достойно, без жестокого обращения, голода или отказа в помощи целителей, легко понять, где стоят честь и справедливость — да, а также Бог и архангелы! Но это Мать-Церковь, хранительница человеческих душ. Она говорит от имени собственного авторитета Лэнгхорна в нашем смертном мире. Как смею я — как смеет кто-либо — противопоставлять свои простые смертные, подверженные ошибкам суждения ее суждениям?
Это был вопрос, с которым слишком многим людям пришлось столкнуться за последние пять лет, и явное мужество — или высокомерие — потребовавшееся столь многим из них, чтобы решиться против Матери-Церкви, наполнило Ливиса Гардинира смешанным ужасом и благоговением. Ужас и благоговение, которые только усилились из-за испытываемого им растущего желания принять то же самое решение.
Нет, — резко сказал он себе. — Не против Матери-Церкви. Против этого больного, кровожадного сукина сына Клинтана и остальных членов «храмовой четверки». И все же, сколько моего гнева, этой ненависти — это собственная ловушка Шан-вей, расставленная передо мной и всеми этими многими другими, чтобы соблазнить нас служить ей, извращая наше собственное чувство справедливости? Судебный приказ не зря называет ее «соблазнительницей невинности» и «разрушительницей добра». И…
Поделиться книгой: