Когда зазвенит капель

– А то, что мужа моего ни за что в тюрьму посадят – дело? То, что сын без отца останется – дело?

– Ах вон ты какая. Ни за что говоришь… Ну садись вон, посмотрим.

Тома шагнула ближе к столу, опустилась на стул, провела пальцем по нарисованным цветам. В нос ударил запах старой клеенки.

Маланья поднялась, убрала ведро с очистками, зачерпнула ковшиком воды из фляги, плеснула в кастрюльку с картошкой и поставила ее на печку. Потом ушла в комнатушку за цветастой занавеской и вернулась с толстой красной свечой и замусоленной колодой карт в руках.

– Смелая ты. Значит так. Сама я ничего делать не стану, не любо это мне. Но могу силою с тобой поделиться, в аккурат хватит и порчу навести, и наказать, кого надобно тебе. Но ответ тебе держать придется: взамен отдашь мне молодость и красоту свою. Старая я уже, а пожить еще хочется на белом свете. – сказала, как припечатала. – Согласна?

– Зачем мне красота без Леона? Они не мужа у меня отняли, а всю жизнь, понимаешь?! Всю, всю жизнь сломали!

– Ох, дура ты, девка! А как же сын твой? О нем не подумала? – спросила Маланья и глазищами будто черную дыру в душе прожгла.

– Придумаю что-нибудь. Бабушка вырастит, ежели что.

– Ох, беда мне с тобой! Бабушка…

Чиркнула спичкой. Серный шарик зашипел и словно нехотя разгорелся. Маланья медлит. Вот уже черная спичечная головка склонилась, сейчас упадет. Наконец пламя лизнуло короткий фитиль и разгорелось быстро, жарко. Свеча затрещала. Маланья послюнила пальцы, разложила карты, долго смотрела на них, перекладывала, качала головой, шамкала одними губами. Цветные картинки на них кивали и кланялись Томе.

Воздух отчего сделался густым, плотным и вязким, как кисель. Во рту у Томы пересохло, язык не слушался. В голове было мелькнуло: “Бежать!”, но ноги стали ватными, приросли к стулу. Она почувствовала себя мухой в огромной, липкой паутине.

– Руки дай! – скомандовала Маланья так, что Тома не посмела перечить. – Да не боись, давай живее!

Тома протянула враз похолодевшие ладони. Старуха схватила их цепко, как паук.

– Отныне повелеваю вкусить тебе, дитя мое, истинного ведовского могущества! Наполняйся, аки сосуд, не добром, и не злом, не теплом и не холодом, а страданием и мудростию, силою, ни человеку, ни зверю, ни времени, неподвластною! Прими благословение мое отомстить, а потом вернуться и умереть, дабы не нести тяжкий вдовий крест!

Внезапный жар обжег руки, сердце стиснуло, будто охваченное ревущим пламенем. Тома сидела, ни жива, ни мертва, охваченная злым, беспредельным горем. Жажда мести выжгла внутри все дотла, отравила душу. Обессилевшая, Тома отняла от Маланьи руки, уронила голову. Отдышалась.

– Иди теперь, исполни, что задумала. – Маланья дунула и погасила свечу. Лицо ее разгладилось, глаза заблестели огонечками.

Тома поднялась через силу, держась за стену двинулась к выходу. Обернулась, кивнула Маланье. Потом взгляд ее скользнул в зеркало в резной раме. Вздрогнула. Смотрела Тома в зеркало и не узнавала себя: кожа сморщилась, как печеное яблоко, стала тонкой, как пергамент, волосы поредели, побелели, спина сгорбилась. Злые слезы застлали глаза: вот она, цена ведовской силы.

***

Ветер играет кружевной занавеской на приоткрытом окне. Яркое солнце лижет стекла, отчего они вспыхивают факелами, окрашивая потрескавшиеся от старости стены в теплый желтый цвет. С улицы доносится музыка – в парке сегодня праздник, а в зале заседаний не до веселья.

Прикрыв глаза, толи от боли, толи усталости, мужчина сидит за решеткой. Ссутулил спину. Судорожный вздох сотряс его крепкое тело и он открыл красные воспаленные глаза и медленно, словно через силу, обвел глазами людей в зале. Взгляд пустой, равнодушный, будто огонь погас и очаг выстудило, скользнул по Томе – не признал любимой в безобразной старухе. “Леон, я здесь! – хотелось закричать ей, – это я, я, Леонушка! Неужели ты не узнаешь свою Томку?”

– Тишина в зале! Ти-ши-на!!! – судья до побелевших костяшек пальцев сжала в руке молоточек.

– Обвиняемый Чапчаввадзе Леон Давидович совершил преступления против жизни, здоровья и достоинства личности, а именно убийство несовершеннолетней с отягчающими обстоятельствами. Обвиняемый признается виновным по статье 102 УК РСФСР и приговаривается к наказанию в виде смертной казни. Именем Советского Союза, решение суда окончательное и обжалованию не подлежит. Уведите подсудимого!

Голос судьи разрывал барабанные перепонки, отпечатывался в мозге, слышался Томе снова и снова. Стиснуло сердце от боли, в груди жар разгорелся, ладони теплом и силой налились.

– Тварь!!! Паскуда поганая! Ты еще пожалеешь об этом! Пожалеешь! – Тома вскочила со своего места в зале и бросилась к судье. – Умоешься кровавыми слезами! Будь ты проклята! Проклята! И ты, и все твои ублюдки! – закричала она неистово. Руки уже будто кипятком ошпарило, а с пальцев мелкие, как горошинки, искорки посыпались. Сбросила их Тома на стол судье. Вспыхнули вмиг бумаги, задымились, пожухли. Встрепенулось жадное пламя, заплясало, будет теперь вечно погибельной порчей довлеть над судьей, неподвластное ни чарам, ни времени.

Суета поднялась, суматоха, крик.

Охранники подскочили, скрутили Томе руки и увели, кто-то сбил огонь.

– Будь ты проклята!!! – долго еще этот голос будет резать на куски по живому…

Глава 1

Огромные свинцовые тучи укутали небо, университет и деревья как ватное одеяло. Они навалились на прохожих, словно вся тяжесть мирового океана, оплакивая дождем бабье лето. Тонкие, голые ветви деревьев чуть подрагивали от порывов холодного ветра. Но закрытые окна не пропускали не по-сентябрьски колючий воздух и в аудитории было тепло и светло. Около сотни голов склонились над партами. Почти тишина. Только время от времени ее разрезал голос профессора:

– … Таким образом, наибольшее распространение в цифровых устройствах получили RS-триггеры с двумя установочными входами, D-триггер и Т-триггер. Рассмотрим функциональные возможности каждого из них… Орлова!

Слова прорывались в сознание как сквозь вату. Даша, пепельная блондинка с серыми живыми глазами под круто изогнутыми бровями, с тонкой изящной талией, с трудом разлепила глаза и подняла отяжелевшую голову.

– Орлова, опять спишь! Смотри у меня, не видать тебе зачета, как своих ушей!

– Нет-нет, Павел Николаевич, я не сплю!

В аудиторию ворвался неясный гул из коридора и спас Дашу от излишнего внимания.

– Так, мы опять не успеваем, – тучный лысеющий профессор уже потерял к ней интерес и произнес, вытирая доску, – ну что же, закончим на следующем занятии. Постарайтесь не опаздывать. И запомните, что в первую очередь я буду оценивать ваши знания, полученные на лекциях, а за посещаемость я буду ставить дополнительные баллы!

– Фу, блин, – Даша потерла лицо руками, прогоняя остатки сна, – дашь списать?

– Это как попросишь! – засмеялся Сашка, сосед по парте, – Ты всю пару проспала!

Сашка балагур и весельчак, ему все дается легко, а девчонки тают как липкое мороженое, от одного взгляда его насмешливых карих глаз. А она была симпатичной, но не красавицей, умной, но не крутой. Она была едкой, колкой, слишком напряженной.

– Ну Саааш, – Даша капризно надула губы, – ну пожалуйста. Ты же знаешь, я всю ночь доклад готовила! И я без тебя не справлюсь…

– Ладно уж. К Любке пойдешь? Я с ней встречаюсь в библиотеке, вот там и перепишешь.

Любка! Любава. Её школьная подруга. Красавица, каких поискать. Высокая, прямая, а волосы сладкой патокой по плечам. Где-то внутри у Даши заворочалось противное что-то, но она заставила себя затоптать ревность и улыбнуться:

– Идем!

Сложила в сумку тетрадь и ручку, пальто свое старое натянула и вышла вслед за Сашкой в хмурый промозглый день. Ледяной ветер моментально выдул все тепло из-под тонкого сукна, добрался до костей, разметал волосы.

Зябко кутаясь, бежали к остановке. Мимо памятника Кирову, что всегда укажет путь – вниз по лестнице. Ступенек на ней – не сосчитать. Людской поток течет, как живая река. Томск – город юности и студенчества. Город мечты, надежд и любви, по-осеннему рыжий, вихрастый. Он умеет пьянить головы, но дорого берет. В нем романтика деревянного кружева, покосившихся старых домов.

Вдали заискрили провода – подкатил рогатый троллейбус. Толпа студентов внесла их в широкие двери, смяла, прижала друг к другу. Они в центре, и Даша подбородком уперлась ему в грудь.

От Сашки пахло чем-то необычным, несладким. Он был чуть старше Даши, всего на три года. Приехал из глуши покорять большой Томск. Там, в своем селе, закончил техникум, да вовремя понял, что деревня связывает крылья за спиной. На первый курс его взяли даже без экзаменов. Она… она его любит. Давно. Целую вечность – с первого курса. А он? Он загорел, все лето проводил на улице. В деревне ведь как – от зари до зари работа не кончается. Красивый он. Здесь, в Томске, живет учебный год у тетки, ходит вечерами в качалку. Не курит и любит жизнь. Они говорили с Дашей обо всём подряд: о новой курсовой и передовых технологиях, о планах на будущее и террористах. Им легко вдвоем, интересно.

До библиотеки мединститута ехать недалеко совсем. Старая и приземистая, она нахохлилась как голубь и манила желтым светом окошек.

Внутри тепло. Пахло пылью, книгами и кофе из автоматов. В читальном зале ждала их Любава. Десять лет они с Дашей не разлей вода. Всегда вместе, всегда рядом. За одной партой сидели, хихикали, мальчишек обсуждали. Казалось, так будет всегда. Только после школы разошлись их пути. Даша пошла в политех, а Любава в медицинский. Она в этом вся: умная, добрая, правильная. Спасать, помогать, ходить даже на лекции в снежно-белом халате. Всегда и во всем первая. А Даша… Ну что Даша. Как поступила кое-как, так и учится через пень-колоду.

Любава увидела их, замахала, обрадовалась:

– Саша, ты пришел! Привет, Даш!

– Привет, солнце! – он одарил ее совсем не дружеским поцелуем.

Ребята сели за стол, весело обмениваясь новостями и лишь под строгим взглядом библиотекаря притихли, смутившись.

– Саш, конспект.., – шепотом напомнила Даша. Тот закатил глаза в притворном возмущении и протянул тетрадку через стол.

Села писать. Только бы не смотреть на этих голубков. Даша опустила веки, чтобы не видеть их, этих чертовых манящих глаз, и облизнула враз пересохшие губы. Карандаш легко порхал по бумаге – почерк у Сашки на редкость понятный.

Не вытерпела, подняла глаза. Люба о чем-то засмеялась, а он пожал плечом, шумно выдохнул ей в волосы. Взял её за руку. Одно едва заметное движение и их щеки соприкоснулись.

Не смотреть. Не мучиться. Не думать. Дашка снова взялась за карандаш, воткнула его в бумагу. Сломался. Черт! Поискала в сумке точилку, покрутила в ней огрызок. Отвела взгляд от графитовых закорючек. Сашка перехватил его, улыбнулся открыто, обезоруживающе. Красивый. О Господи, какой же красивый… Ласковый. Не с ней только.

Потянуло кислым. Запах проникал в сознание исподволь, исподтишка вторгаясь в мысли. Дашу передернуло. Внутри что-то екнуло, заставляя оборачиваться по сторонам. Ничего.

Запах усиливался, противно щекотал ноздри. Даша обернулась еще раз и вздрогнула. За соседним столом сидела женщина. Безобразно грязная, она беззвучно шамкала одними губами и пристально смотрела на Дашу. Лицо ее рассекали глубокие, как два оврага, морщины, протянувшиеся от крыльев носа к уголкам рта, цветастый платок на голове съехал набок, обнажая длинные седые волосы, которые беспорядочными клочьями висели вниз, даже не висели, а слегка шевелились, будто колышимые невидимым ветром. Под темными провалами глазниц холодные жесткие глаза впились в самое Дашино сердце. Цепко, глубоко. Даша подспудно ощутила тревогу, будто скоро все изменится.

Не поворачиваясь, она прошептала одними губами:

– Люююб… Люба, кто это?

– Где? – вскинула голову подруга. Даша перехватила ее взгляд, чтобы показать, но когда обернулась снова, за столом никого не увидела.

– Вот тут… женщина сидела… грязная такая…

– Ушла может? Я не вижу никого.

– Нет, так быстро она не могла уйти. Показалось, наверное…

– Даш, ты себя хорошо чувствуешь? У тебя щеки красные. Ну-ка, дай лоб, – Любава поднялась со своего места и легко прикоснулась губами к пылающему Дашиному лбу, обдав сладкой волной духов.

– Да ты горишь! Ты заболела! Саш, пойдем проводим ее домой!

Даша поставила локти на стол, обхватила голову руками, потерла виски.

– Не, не надо, ребят. Я сама дойду.

– Точно дойдешь? Может, такси вызвать тебе?

– Не надо. Дойду, правда.

– Ну смотри. Напиши мне потом, как домой придешь.

– Напишу, – Даша попыталась улыбнуться, но вышло вымученно: голова разрывалась на части от накатившей боли, – спасибо, Саш. Возьми.

Даша протянула тетрадь. Черт с ним, с конспектом. Потом как-нибудь. Все равно сейчас сил нет дописывать.

Вышла на улицу. Снова троллейбус. Пока ждала, пошел дождь, мелкий. Села у окна, лбом к стеклу. По нему разводы от дождя, как акварель гениального творца. Или это от слез поплыла картинка?

Ревность… Что за глупое слово. Ревнуют своё к чужому. А он не её. И хватит уже думать об этом. Любава его достойна.

Утерла слезы, не хватало еще, чтобы мама видела. Переход через пустырь, направо, еще дальше, дворами – домой. Дом у реки, старая хрущевка. Их с матерью квартира на первом этаже.

Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Тишина дома. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, нашарила рукой на стене выключатель в жирном грязном пятне. Сняла промокшие ботинки, повесила в узком коридорчике пальто. Два шага – и вот она уже стояла в арочном проеме проходной комнаты.

Там на пухлом разложенном диване спала мать. Комната напоминала островок советского уюта. Вдоль длинной стены старая полированная стенка, в ней за стеклянными дверцами – хрусталь. В углу у окна телевизор. И нигде ни пылинки. Даша на цыпочках прокралась мимо в свою спаленку, повесила сумку на стул.

В ее комнате все по-другому. Еще пять лет назад она стену над кроватью залепила постерами из журналов. Напротив шкаф, рядом стол с компьютером. Мама с отпускных купила его с рук. Кругом стопками были навалены диски, учебники, тетради, в бархатном мешочке висели наушники. «Да у тебя черт ногу сломит!» – все время ругалась мама. А из окна вид на речку. Летом гладь воды не разглядеть, она зашторена зеленым занавесом, а сейчас деревья почти сбросили свой желтый наряд и сквозь кружево веток проглядывает серое полотно Томи.

Даша в темноте прошла на кухню. Она могла бы ходить по дому с закрытыми глазами. В этой квартире, где она выросла, где бегала босиком, с распущенными косами, куда возвращалась из школы, здесь годами ничего не менялось.

Это так непонятно и понятно одновременно. Почему-то из своего детства она почти не помнила папу. Лет до двенадцати. Очень отрывочно и несущественно. Помнила только поездки с ним на муковозе: он привозил муку на хлебозавод и всегда возвращался с обжигающим хлебом прямо из печи. И помнила, как он водил автобус, а Даша на капоте сидела и продавала билеты. А еще помнила, что он пил. Много и часто.

Когда Даше было двенадцать, отец повесился. Это был такой удар, что ей тогда казалось, у нее вырвали сердце и облили его кислотой. Взрослые почему-то считают, что дети – не люди и ничего не понимают. А дети – это люди. Самые настоящие люди, только маленького роста.

Мать после этого вечно на работе. Сутки через трое мыла полы в хирургии. Платили копейки. Между сменами подрабатывала чтобы купить Даше сапоги к зиме.

Даша залила булькающей водой чайный пакетик, достала холодные макароны, высыпала их на политую маслом сковородку. Деликатесов у них отродясь не водилось.

Измерила температуру – нормальная. И щеки уже не горят, и голова почти не болит. Странный сегодня день. Достала телефон, написала Любаве. Хорошая она, беспокоится наверное…

Глава 2

До конца пары оставались считанные минуты. Любава стремительно писала и все равно едва поспевала за лектором: он не диктовал, а просто говорил, говорил, нудно и монотонно, так что многие студенты сложили головы на парты и нагло спали. Еще и сзади сидели две беспечные трещотки и тыкали ее карандашом в спину:

– Любка! Эй! … Люба! Пссс!

– Ну че надо?

Любава нахмурилась и обернулась. Если не ответить, того и гляди вся спина в синяках будет. Белка и Стрелка, так уж прозвали этих неразлучных подружек, весело смотрели на нее сверху вниз. Лекция их явно не заботила. Белка красила ногти лаком, смешно растопырив пальцы, а Стрелка держала в руках маленькое карманное зеркальце, перед которым она тщательно пудрила и без того идеально гладкую, словно фарфоровую кожу. “Потом ведь опять будут просить тетрадку отксерить” – мелькнуло в голове у Любавы.

– В клуб пойдешь? В “Октябре” сегодня девушкам вход по пятьдесят рублей!

“Октябрем” назывался низкопробный ночной клуб на проспекте Фрунзе, недалеко от университета, с убогим интерьером а-ля восьмидесятые, но и с ценами под стать тощим кошелькам студентов. Любава про себя называла его “тошниловкой” за то, что многих перебравших гуляк выворачивало прямо там.

– Не. Мне на кафедру надо после пар, Роману Юричу черновик курсовой показать. А потом домой, дописывать.

– Роман Юрич то, Роман Юрич се. Да ты втрескалась в него, похоже, – насмешливо протянула Белка.

– Или он в нее. Посмотрим, посмотрим, если зачет автоматом поставит, значит точно втрескался! – хохотнула Стрелка

– Дуры, – беззлобно сказала Любава и отвернулась.

За этим разговором она пропустила последние слова преподавателя и досадливо поморщилась. Пойти что ли догнать доцента, спросить, не задал ли он чего? Да нет, неловко как-то. Ну да ладно, впереди еще куча дел. Дашке вот надо позвонить. Хоть бы она не разболелась там, а то и помочь реанимировать сломанный компьютер будет некому. А еще успеть на кафедру забежать к профессору.

Чтобы там ни воображали себе Белова и Стрелкова, а к профессору Роману Юрьевичу Любава и правда зачастила. Она восхищалась его острым пытливым умом, его проницательностью, его беззаветной любовью к работе. Все свободное от лекций время он проводил в биологической лаборатории, где отчаянно пытался найти ту самую идеальную формулу, побеждающую раковые клетки. Несколько раз он и ее приглашал, еще на втором курсе в прошлом году. Тогда она просто в восхищении разглядывала стеклянные джунгли: бесчисленные колбы, стаканы, воронки, пипетки.