Помоги проекту - поделись книгой:
Детишки, рассматривая меня, смеялись: те, что помладше — от восторга, те, что постарше — надо мной. За их спинами, подпирая стенку, стояли их мамы и тоже смеялись.
Я демонстративно прижал чемодан поближе к ногам и положил на него руку: вроде как не отдам никому. Однако хитрая Ла Кристин начала допытываться, что у меня в чемодане такое ценное.
— Очень ценные вещи, — признался я. — Конфеты… — я сладостно вздохнул, — леденцы… пряники…
— А кому ты будешь дарить эти лакомства? — вкрадчиво спросила Ла Кристин.
— Что значит — дарить? — неприятно удивился я. — Это мои вкусняшки. Я их сам съем!
— Разве ты не знаешь, что на Рождество надо дарить подарки? — спросила Ла Кристин.
— Да нет, на Рождество надо бить детей розгами, — возразил я.
— Это если дети плохие и непослушные, — согласилась Ла Кристин. — Но если дети хорошие — им надо дарить конфеты и игрушки. Дети, вы знаете, почему на Рождество хорошие дети получают подарки?
— Потому что Иисус родился, — пискнул кто-то из малышей.
— Верно, — улыбнулась ему Ла Кристин. Она нагнулась к корзинке-колыбели и подняла на руки самого младшего из жителей нашей улицы — Дженни Макферсон, уже заранее одетую в нарядную кружевную рубашечку. — Бог велел ангелу отнести божественного ребенка людям как свой самый большой дар.
Эмили тут же увенчала Дженни веночком из бумажных, но очень красивых роз.
Ла Кристин сделала круг по комнате, говоря при этом:
— Ангел понес ребенка на Землю и отдал его одной бедной женщине — такой бедной, что она не имела своего дома и жила в хлеву с коровками и овечками… но мы не будем приводить сюда коров и овечек, а то миссис Шварц это не понравится, — добавила Ла Кристин и передала ребенка Сильвии под общий смех. — Вот, отдала.
Сильвия воскликнула:
— Ах, я такая бедная, что у меня нет своего дома! Ангел, как же мне растить божественного ребенка в хлеву?
Ла Кристин сделала вид, что задумалась:
— Вообще-то мне на этот счет никаких указаний не давали… А ты точно не сможешь вырастить ребенка в хлеву?
— Вырастить-то могу, — ответила Сильвия. — Но тогда это будет не божественный ребенок, а очень грязный… и он будет плохо пахнуть! Фу!
— Да, надо что-то делать, — сказала Ла Кристин. — А, придумала! Я расскажу о божественном ребенке двум королям, и они подарят денег, чтобы купить дом, и мыло, чтобы ребенка как следует отмыть.
— И конфет, чтобы ребенка порадовать, — добавила Сильвия.
— Тогда нужен еще один король, третий, — решила Ла Кристин. Она подошла к двери в спальню, открыла и позвала: — Милорды короли! Не хотите ли вы подарить сыну Бога что-нибудь полезное?
— И прославиться на весь мир, — со смешком добавил герр Шварц.
— О вас напишут в Священной книге, милорды! — соблазняла Ла Кристин королей, уже не пытаясь удержать смех.
— Да-да, мы хотим! — послышался из спальни голос Шейна. Три старших мальчика несколько минут назад незаметно выскользнули в ту комнату, пока публике демонстрировали ребенка, и там торопливо переодевались.
— Тогда приносите деньги, мыло… и что еще, я забыла?
— Конфеты! — закричали зрители.
—…И конфеты! Спешите, милорды, а то в Священную книгу запишут кого-нибудь другого!
— Мы спешим, — заверил невидимый пока Шейн.
Из спальни вышли три короля — в хламидах из раскрашенной в светокопировальном аппарате дерюжки и картонных коронах, крашенных бронзовой краской. К коронам были прицеплены ватные бороды.
— Мы три короля со всех сторон света! — объявил Шейн. — Я принес деньги! — он поднял бумажный мешочек, потряс им, побренчав чем-то металлическим.
— Я принес мыло! — потряс мешочком старший сын Браунов. — Мама дала мне для младенца Иисуса самое лучшее мыло, пахнущее как летние цветы!
Мыло достали из мешочка, дали публике посмотреть и понюхать, и все удостоверились, что миссис Браун умеет варить воистину ароматное мыло, достойное божественного младенца.
— А я принес конфеты, — солидно объявил старший отпрыск Макферсонов и тоже потряс мешочком.
Короли представляли все многообразие рас, которое мог предложить Форт-Смит — белый, мулат и метис, и я невольно проговорил:
— Настоящий детский интернационал подобрался!..
Я сказал негромко, но герр Шварц, стоявший рядом, расслышал.
— О, вы, случаем, не имеете в виду Die Internationale Arbeiterassoziation? — поинтересовался он.
— Ди — что? — переспросил я. — Это имеет отношение к Карлу Марксу?
— Да-да, именно, — подтвердил герр Шварц. — А вы, может быть, марксист?
— Да нет, какой я марксист, — отозвался я. — Так, краем уха что-то слыхал.
Тут в представлении снова потребовалось мое участие: Ла Кристин начала требовать, чтобы я подарил конфеты детям. Я сомневался, достаточно ли хороши дети с этой улицы, чтобы получить мои конфеты. Давайте дадим им лучше розог! Но меня клятвенно заверили, что дети здесь подобрались на удивление хорошие, самые лучшие в городе и во всем штате.
— Ну ладно, если вы так уверены… — проворчал я и открыл чемодан. В чемодане лежали бумажные пакеты, каждый с надписанным именем получателя, а у Ла Кристин была шпаргалка, в какой очередности подарки следует выдавать — от самых младших к самым старшим. Ла Кристин называла имя, а я находил и выдавал пакет, иногда спрашивая: а точно это хороший ребенок? Может быть, лучше розог ему дадим?
Джефферсон даже не ожидал, что получит подарок, с завистью следил за счастливцами, заглядывающими в свои пакеты и находящими там помимо сластей какую-нибудь дешевую игрушку, и замер столбиком, когда Ла Кристин позвала его. «Мне? Мне тоже?» — было написано на его лице изумление.
Но, слава богу, когда чемодан опустел, мое активное участие уже не требовалось, и я задремал, и все детские игры и развлечения, которыми продолжился праздник, уже не могли меня разбудить. Разбудил меня один из макферсоновских отпрысков, он дергал за ватную бороду, и шляпа от того сползла мне на ухо:
— А, что тебе? — пробудился я, пытаясь сообразить, на каком я свете.
— Мистер Миллер, — сказал отпрыск солидно. — А вот этот Фихтен — он ведь не настоящий?
— Фихтен? — попробовал врубиться в проблему я.
— Фихтен, — отпрыск показал на висящую под потолком елочку.
— В этих краях настоящие Фихтены не растут, — ответил я, поняв вопрос. — Пришлось рубить, что есть.
— Ну, что я говорил? — повернулся отпрыск к приятелям. — В наших краях никаких Фихтенов не растет, уж я-то знаю! Хэ, если б здесь росли конфетные деревья — все бы зимой за конфетами в лес ходили бы!
В рождественском выпуске 1866 года журнала «Харперс викли» (вряд ли добравшемся до Пото-авеню к тому моменту, когда ангел Ла Кристин вымогала у милордов королей подарки для божественного ребенка) была помещена картинка «Санта-Клаус и его работа»
Это было чуть ли не первое изображение Санты как персонажа, который приносит подарки детям на рождество, именно того персонажа, которого мы знаем под этим именем. Американцы к тому времени о Санта-Клаусе уже знали, но знание это относилось скорее к разряду городских легенд — что-то такое слыхали, да… у голландцев, которые первые поселились первыми в районе Нью-Йорка (тогда еще Нового Амстердама), вроде был такой Сантаклаус… или Синтерклаас… или что в этом роде, короче. Этот Сантаклаус в декабре тайком приносил детям подарки.
О том, что этот Синтерклаас — тот самый человек, кого по-английски называли Saint Nicholas of Myra, так же известный как Nicholas the Wonderworker (святой Николай-Чудотворец), до американцев не дошло. Кое-кто об этом знал, конечно, но не широкие народные массы. У них не было обычая, как у голландцев и некоторых других европейцев, проводить на Николин день ярмарки, где родители закупались для своих чад рождественскими подарками. Поэтому Санта-Клаус в сознании американцев никак со Святым Николаем не был связан, а потому они изображали первых Санта-Клаусов как толстопузых коротышек, одетых как голландские матросы, в короткие куртки и штаны с полосатыми чулками и с колпаками на головах. Во времена борьбы на независимость революционно настроенные жители Нью-Йорка хотели подчеркнуть свои корни не от английских колонистов, а от голландских, поэтому Санта-Клаус в те годы стал чем-то вроде неофициального символа Нью-Йорка. Впрочем, он довольно быстро превратился в какое-то мелкое рождественское существо — не то гнома, не то эльфа, и логично, потому что пузатым морякам нормального роста крайне несподручно лазить по дымоходам с мешком подарков.
Этот рождественский эльф даже Санта-Клаусом не всегда назывался. В некоторых штатах его могли называть Kris Kringle (крингл — это крендель), в других Krishkinkle (искаженное Christ-kindlein, Младенец-Иисус). Более или менее современный вид Санта-Клаус принял в самом конце 19 века, восприняв черты других рождественских персонажей.
Младенец-Иисус (Кристкинд), если честно, тоже имеет давнюю рождественскую традицию. Несмотря на название, он как-то нечаянно отделился от образа «Иисуса Христа в детстве» и представляет из себя отдельное существо. Он изображался обычно ангелочком, и он тоже приносил детям на рождество подарки, только не удивляйтесь, если на рождественском утреннике где-нибудь в Германии вы увидите, что Кристкинд — девушка. Вообще-то в театре детей очень часто играют женщины, но с Кристкиндом дело зашло дальше, и уже в начале 19 века он демонстрировал девичьи черты.
Крискинд — это скорее германская традиция, но в Америке, помимо немецких колонистов, этот рождественский ангел приходил и к франкоязычным — к ним, похоже, этот обычай занесли эмигранты из Эльзаса и Швейцарии.
Рождество в Эльзасе, картинка 1873 года. Черт Ганс Трапп пришел наказывать плохих детей, а Крискиндел — награждать подарками. Корона из горящих свечей позволяет предполагать, что на образ Младенца-Иисуса наложился образ святой Лючии, день которой отмечается 13 декабря.
Во франкоязычной Луизиане и Акадии рождественский ангел — определенно женского пола, и именуется там Ла Кристин. Сейчас предполагается даже, что Ла Кристин — жена Санта-Клауса.
Более популярным в первой половине 19 века рождественским персонажем был Батюшка Рождество (Father Christmas) — старинный английский вариант Деда Мороза. Он описывается как старикан в меховой одежде и венке из остролиста.
Картинка из The Illustrated London News, 1866 год.
Откуда пошли истоки образа Батюшки Рождества — не очень ясно. Фольклористы предполагают, что где-то там в дали веков, когда Рождество еще было Йолем, так запечатлелся бог Один, предводитель Небесной охоты.
Один-странник. Художник Георг фон Розен
Глава 10
Двадцать восьмого декабря приехала обещанная учительница — лет двадцати от силы и пышущая тем же пламенным энтузиазмом, что и комсомолки двадцатых годов из советского кино. Только комсомолки употребляли свой энтузиазм на дело пролетарской революции, а наша учительница горела за христианскую веру и просвещение в оной невежественных дикарей.
Рут Монро была дочерью пресвитерианского священника из западной Пенсильвании, и с самых ранних лет была настроена нести свет цивилизации индейцам. Какая-то ее кузина уехала учительствовать на территорию чокто еще до войны, писала оттуда огромные письма, и Рут тоже жарко захотела — именно к чокто, которые мало того, что нуждались в грамоте и Божьем слове, так еще и рабовладельцами были. Разумеется, до них надо было донести, что владение рабами — безнравственно.
Тем временем началась война, миссии на Индейской территории закрыли школы и эвакуировались в более мирные районы, где тоже были индейцы, которых можно вести по тропе просвещения. Уехала и кузина мисс Рут — куда-то в леса на границе Калифорнии и Орегона.
Война закончилась, но миссии не торопились восстанавливать свою работу. Отдельные подвижники, конечно, пытались что-то сделать — но на свой собственный страх и риск, без поддержки миссионерских комитетов там, на Востоке. Вот и мисс Рут отправилась не по направлению такого комитета, а сама по себе. Кузина когда-то писала, что на Индейской территории чуть не безопаснее, чем в Арканзасе — и Рут полагала, что так оно после войны и осталось.
Восторг вождей чокто, которым на голову свалилось этакое счастье, невозможно передать словами: миссионер на Индейской территории — зверь очень полезный, но проблем от этой девицы предвиделось больше, чем прибытку. Учителя-то были нужны, но совесть не позволяла послать молоденькую девушку на развалины той миссии, где когда-то трудилась ее кузина. Девушка, однако, настояла — и самолично убедилась, что жить и преподавать грамоту ей предстоит в сарае. Энтузиазм малость увял, но все еще оставался горячим: тут поставим железную печку, тут повесим занавесочку… Однако сарай и условия жизни в нем не так беспокоил вождей, как окружающая среда, в которой совершенно непредсказуемо могли объявиться бандиты, путешествующие из Миссури в Техас, опустившиеся бродяги, откочевывающие на запад, и как вишенка на торте — отряд команчей, который жаждал приобщиться к цивилизации путем грабежа… это если не считать своих собственных соплеменников, моральные качества которых за годы войны заметно полиняли. Постоянно держать охрану около этой ненормальной было невозможно, оставить ее на произвол судьбы — не по-христиански, пусть даже чокто и не так уж были тверды в вере.
В общем, сарай нечаянно сгорел. Кажется, уголек из печки выпал. Мисс Рут успела вытащить из огня свой чемодан, ее кухарка-индианка выволокла книжки, подсадила белую барышню на лошадь, на вторую лошадь навьючила спасенный багаж и отправила с сынишкой в Богги-депо, а сама осталась на пожарище — насколько понимаю, упаковывать то, что успела спрятать до катастрофы.
В Богги-депо мисс Рут приехала основательно простуженной и долго болела в доме вождя Аллана Райта. Едва оклемавшись, начала строить планы на дальнейшую работу. Однако тут, к большому облегчению Райта, высунулся со своей школьной инициативой Макферсон, и деятельную барышню побыстрее сплавили в его загребущие руки.
Прибыв на место, барышня не сдержала разочарования: на ее взгляд, место было не такое уж и дикое. Крупный по местным меркам город под боком, дилижансы, телеграф, пароходы и прочая цивилизация в наличии и индейцы какие-то малоиндеистые — это она на отпрысков Макферсона поглядела.
Макферсон, впрочем, не смутился, и вправил ей мозги, сперва произнеся длинную тираду на языке чокто, а потом, убедившись, что девица ни слова не поняла, спросил, как она собирается учить детей, если по-индейски не говорит, а переводчики ей не положены. В «сарайной» школе кухарка переводила? Как интересно! А если б и кухарка ни слова по-английски бы не знала? Пусть судьбу благодарит, что прежде чем организовывать школу в действительно глухом месте, у нее появился шанс научиться понимать, о чем ее ученики говорят.
В присутствии нашего уличного родительского комитета, к которому присоединились двое фермеров-чокто, Билли Фолсом и миссис МакКертин, Джемми обрисовал молоденькой учительнице, что ожидают люди: прежде всего, разумеется, чтение, письмо и деловые навыки. Под деловыми навыками имелся в виду прежде всего устный счет и операции с дробями, которые должны были помогать ученикам ориентироваться в торговле или вести фермерское хозяйство. Однако Макферсону этого было мало, и он желал, чтобы его детей учили географии и истории, геометрии, химии, ботанике — и не видел причин, почему всего этого не должны изучать и другие дети.
— Мисс Монро с этим не справится, — сказала миссис де Туар.
Сомнения, которые вызывали планы Макферсона, были вполне весомы: если не считать школьников с Пото-авеню (говорящих по-английски и большей частью уже умеющих читать), на руках молоденькой учительницы должно было оказаться девять индейских подростков в возрасте от десяти до шестнадцати лет, по-английски практически не говоривших. Допустим, роль переводчиков могли бы взять на себя чада Макферсона… но все равно, управляться с такими разными половинками класса неопытная учительница не сможет.
— Ничего страшного, — заявил нам хитроумный Джемми. — Геометрию и прочую такую арифметику будет преподавать мистер Адэйр из Колледжа Нью-Джерси.
— Кто-то из Адэйров отправил сына учиться в Нью-Джерси? — озадачился Билли Фолсом. — Или это из техасских Адэйров парень?
— Насколько знаю, этот Адэйр не индеец, — ответил Макферсон. — Вроде в миссии сказали, он из Виргинии. И еще в миссии сказали, что он на Индейскую территорию ехать не хотел, иначе как на большой город не соглашался. Так что если с ним зайдет разговор — у нас здесь еще Арканзас.
— Если он такой гордый, почему вообще к нам поехал? — спросил я.
— Тут дело такое…
Насколько разузнал любопытный Макферсон, до войны этот самый Адэйр стал профессором математики в Колледже Нью-Джерси, но как только южные штаты отделились — отправился записываться в конфедератскую армию, как и добрая треть студентов колледжа. Воевал, был ранен, а после войны Колледж Нью-Джерси принимать обратно такого профессора не хотел: в учебном заведении были трудные в финансовом смысле времена, и предпочтение при приеме на работу отдавалось юнионистам. Бывший профессор снизил планочку и попробовал устроиться на работу в колледж попроще, попровинциальнее. Но северные колледжи тоже предпочитали юнионистов, а южным, если честно, вообще было не до работы — за годы войны южное образование как таковое практически прекратилось: студенты и преподаватели большей частью воевали, здания были забраны под госпитали или в распоряжение военных… в общем, математика сейчас волновала южные колледжи главным образом в виде бухгалтерских счетов, где были сплошь убытки, и смет на восстановление разрушенного. Так что мистеру Адэйру пришлось еще раз снизить планочку и подумать о преподавании в обычной школе.
И тут так совпало: вот планочка опускается, и в тот же день на улице Адэйр встречается с бывшим однокашником, ныне деятелем пресвитерианской миссии среди народа чокто. Однокашник предавался каким-то фантастическим мечтам о возобновлении работы школ и учитель математики был ему как нельзя кстати. Адэйр, однако уперся: миссионерского призвания в себе он не чувствовал, и что ему делать в неведомой глуши среди дикарей — просто не представлял. Однокашник включил свои фантазии на полную мощь. В его описаниях получалось, что чокто куда цивилизованней белых соседей с плато Озарк, все как один говорят по-английски, а школы-интернаты вообще как новейшие Афины, средоточие мудрости и образования, и только нового Аристотеля им не хватает, чтобы поднять репутацию индейских семинарий на уровень лучших университетов Америки. Адэйр отвечал в том духе, что новые Афины — это очень хорошо, но жить он предпочитает не среди прерий и бизонов, а в большом городе. «О, — сказал тогда однокашник, — есть же Академия Чокто в Форт-Кофе — это на границе с Арканзасом, практически на окраине Форт-Смита! А Форт-Смит — большой город, второй по величине в Арканзасе…» Думаю, Адэйру хватило ума посмотреть в справочник и понять, что понятия о большом городе в Арканзасе и Нью-Джерси малость отличаются, но он выехал на новое место работы, предупредив, что если этот самый Форт-Кофе находится дальше мили от Форт-Смита, то работать он там не будет. Ну, положим, до Форт-Кофе в самом деле десять миль, но ведь нет сейчас никакого Форт-Кофе, одни горелые развалины, но наша Пото-авеню все-таки в пределах этой самой мили от города, можно надеяться, что математик останется. Так что этого переборчивого учителя индейцы уступили нам.
— Я надеюсь, мы все-таки называть себя Форт-Кофе не будем, а то народ вконец запутается, — сказал я.
Решив вопрос с учителем, перешли к проблемам трудового воспитания. Девочек-индианок ожидалось всего три, и с таким количеством новых учениц миссис де Туар бралась управиться, даже если они по-английски не говорят. Мальчиков на первых порах взялся опекать сам Макферсон, заявивший, что столярно-плотницкое ремесло — дело нехитрое, но надо сперва разобраться, что ученики уже умеют и откуда у них руки растут. А там посмотрим.
Дамы наше собрание покинули, уводя с собой запуганную учительницу, а для мужской части родительского комитета Джемми выставил бутылочку: чисто попробовать, какой продукт гонит кто-то из его свояков. Под этот продукт Билли Фолсом начал делиться воспоминаниями о том, как когда-то учился в школе Форт-Кофе. В интернат брали не всех подряд, а по ребенку от семьи, и многие дети впервые надели одежду белых и спали на кровати, как белые. Их помыли как следует, и подстригли волосы, и тех, у кого было только индейское имя, дали английские имена и фамилии. Ну, у Билли фамилия от предков пошла, еще со старой родины, из нынешнего штата Миссисипи, а Мэли, жене его будущей, фамилию Бизли дали, в честь какого-то священника из комитета. И нет, Форт-Кофе — это школа для мальчиков, а Мэли училась неподалеку, в женской школе Нью-Хоуп. Это разные школы, конечно, получались, а хозяйство, можно сказать, одно: мальчики, когда научились, мебелью да обувью обе школы снабжали, а девочки шили, чинили и стирали одежду для обоих школ. Да, учились полдня, а полдня работали — но тоже можно сказать, что учились, потому что в семьях индейцев хозяйство велось по-другому. И когда Билли свою ферму завел — ему учеба пригодилась. От той школы, что Макферсон завел, вряд ли такая большая польза будет — но посмотрим, посмотрим, как оно дальше пойдет, в любом случае, грамотные детишки в семье пригодятся.
Помянутый в этой главе Колледж Нью-Джерси через четверть века станет официально зваться Принстонским университетом. Основанный в 1746 году, Принстон является четвёртым старейшим учреждением в области высшего образования в Соединенных Штатах и один из девяти колониальных колледжей, основанных до американской революции. Школе на Пото-авеню до Принстона как до луны, так что неудовольствие мистера Адэйра вполне можно понять. Впрочем, высоко задирать нос мистеру Адэйру не следует: индейские ученики ничем не хуже белых будут. Сейчас, в 1866 году, вождем чероки стал Уилл Росс, окончивший Принстон в начале сороковых годов — первым по успеваемости в своем выпуске из сорока четырех человек, между прочим. Метис, конечно, этот самый Уилл, его папа был шотландец, а мама, Элиза Росс, тоже была нечистокровной индианкой.
Впрочем, Уильям Поттер Росс вовсе не был первым индейцем, получившим образование в престижных американских высших заведениях.
За два века до того, как он появился в Принстоне, другой американский университет, в то время называвшийся Гарвардским колледжем, озаботился просвещением индейцев. Он даже построил в своем дворе здание, где могли разместиться двадцать студентов и нарек его Индейским колледжем. За два десятилетия, которые этот колледж использовался, студентов-индейцев можно пересчитать по пальцам… можно бы даже было сказать, по пальцам одной руки, но Автора настораживает упоминания о том, что колледж закрыли из-за того, что контактирующие с белыми индейские студенты часто заражались болезнями… ох, подозревает Автор, похоже, что студентов все-таки было больше, чем пять известных по именам.
Первым гарвардским индейцем-студентом был, скорее всего, Джон Сассамон, он же Вуссаусмон, из племени массачусет, который вырос в доме англичанина и потому отлично знал английский язык. Он работал переводчиком и одно время школьным учителем, преподающим индейцам английский язык и основы христианской веры. За пару лет до основания Индейского колледжа, в 1653, Джон год учился в Гарварде среди белых студентов. Возможно, он учился там не один, но о втором индейском студенте остались только неясные слухи.
Калеб Чишахтиомак и Джоэл Хиакумс из племени вампаноаг поступили в колледж в 1661, за несколько месяцев до выпуска Джоэл погиб при кораблекрушении, когда ехал домой на побывку. Калеб официально считается первым индейцем, получившим образование в Гарварде — и единственным студентом, окончившим Индейский колледж. Менее чем через год он умер от туберкулеза — в возрасте примерно двадцати двух лет. Его авторству приписывается письмо на латыни, адресованное «самым уважаемым благотворителям», содержит ссылки на греческую мифологию, древних философов и христианскую идеологию и предназначено для того, чтобы поблагодарить жертвователей и побудить их продолжать оказывать финансовую поддержку.
Поделиться книгой: