Помоги проекту - поделись книгой:
Брет Гарт
СОЧИНЕНИЯ В ТРЕХ ТОМАХ
Том первый
*
ГЭБРИЕЛ КОНРОЙ
ФИДЛТАУНСКАЯ ИСТОРИЯ
ФЛИП
Составитель
Э. КУЗЬМИНА
Художники
А. АКИШИН, И. ВОРОНИН
© ТЕРРА — Книжный клуб, 1998
ВСТУПЛЕНИЕ
Кто не увлекался в юности вестернами, лихими героями дикого Запада! А ведь первым открыл эту золотую жилу Брет Гарт. Задолго до ковбойских фильмов и даже до Джека Лондона он живописал эти суровые края и суровые нравы. Среди его героев — золотоискатели и картежники, головорезы и даже убийцы. На равных с ними действуют у Брета Гарта землетрясения и наводнения, медвежонок и козленок, лошадь и пес…
Френсис Брет Гарт родился в 1836 году в городе Олбани, штат Нью-Йорк. Отец его был школьный учитель, интеллигентный человек, но неудачник. В 1845 году он внезапно скончался. Вдова с четырьмя детьми перебралась в Нью-Йорк. Брет Гарт рано узнал нужду и лишения. В тринадцать лет вынужден был бросить школу и начать зарабатывать. В 1848 году в Калифорний было открыто золото, началась «золотая лихорадка». В семнадцать лет и Брет Гарт подался в этот легендарный край за удачей. Его рассказ «Как я попал на прииски» — невыдуманная страничка его собственной биографии. Благодаря богатому и разнообразному жизненному опыту Брета Гарта так многолик и достоверен пестрый мир его книг. Он жил среди своих героев. А частенько и сам автор проглядывает в каком-нибудь журналисте, редакторе газеты, школьном учителе, помощнике аптекаря — все эти профессии он перепробовал. Ему знаком язык пистолетов и ножей. Но он умеет и разглядеть за грубоватой оболочкой — застенчивое благородство, «душ золотые россыпи».
Действие у Брета Гарта развертывается и в бедной хижине, и в шумном «салуне», в усадьбе некогда знатного испанского семейства и в затерянном монастыре… Брет Гарт — мастер крутых поворотов сюжета, неожиданных концовок. Порой до последней страницы, а то и до последней строки ни мы, ни герои не можем угадать развязку.
Калифорнийские рассказы принесли Брету Гарту славу. Его приветствует великий поэт Америки Лонгфелло. Марк Твен дружит с ним и учится у него. Они даже вместе написали пьесу, но она успеха не имела, а друзья поссорились на всю жизнь.
Мотивы своих калифорнийских рассказов Брет Гарт пытался объединить в своем единственном романе «Гэбриел Конрой» — широкой панораме американской жизни. Перешли в роман и два его любимых героя, появляющиеся в нескольких рассказах, — суровый и надежный Юба Билл, кучер почтового дилижанса, и благородный игрок Джек Гемлин.
Создает Брет Гарт и несколько повестей. Характерна для него и популярная в Америке «малая повесть», то, что там забавно называется «длинным коротким рассказом» (long short story).
Особенно удаются Брету Гарту его героини — юные женщины, девушки, девочки-подростки. Пусть такая дикарка живет в глухомани, не избалована нарядами. Но она — сама женственность, частица природы, аромат лесной чащи. Она своевольна и своенравна, непокорна скучным рамкам и предписаниям. Зато ловка, находчива, не боится ни мужской работы, ни груза ответственности — за близких, а порой и дальних подопечных. Она способна проскакать на мустанге по горным хребтам, презрев опасности, чтоб выручить человека из беды. Может управиться и с пистолетом, и порой подает мужчине пример храбрости. Увы, различие языковых традиций не позволяет русскому читателю уловить то очарование, какое писатель вложил даже в их имена. Бегло скользнув взглядом по названиям в оглавлениях томов, наш читатель не заподозрит, что «Млисс», «Кресси» или «Флип» — это имя прелестной девушки. А ведь flip означает и щелчок, и кувырканье, — в нем отозвались быстрые, легкие движения грациозной непоседы.
Характерна для Брета Гарта разноязыкая смесь народов, людей разного цвета кожи. Рядом с янки — испанцы, мексиканцы, китайцы. Протест против расизма, сочувствие к тем, кто считался существом второго сорта, стало одной из причин того, что Брет Гарт оказался в Америке «не ко двору». В 1878 году он уехал в Германию, служил консулом в захолустном городке, затем с 1880 по 1885 — консулом в Шотлавдии, в Глазго. Позже живет в Лондоне. На родину он уже не вернулся.
Именно в Европе ждало Брета Гарта подлинное признание. Им восхищался Диккенс. О нем писал Чернышевский и даже перевел его рассказ «Мигглс». Уже в конце XIX века Брет Гарт стал в России одним из самых популярных зарубежных писателей.
Россия отозвалась и в творчестве Брета Гарта. Знаменитое путешествие Николая Резанова в Америку и его обручение с Консепсьон де Аргельо, дочерью коменданта испанской крепости, знакомое нынешнему читателю и зрителю по поэме Андрея Вознесенского и нашумевшему мюзиклу Лейкома «Юнона и Авось», за сотню лет до них было воспето Бретом Гартом в балладе «Консепсьон де Аргельо».
Первое стихотворение Брет Гарт опубликовал в одиннадцать лет. Однако же это не самая сильная грань его творчества. Более популярны были его пародии на европейских и американских писателей — Диккенса, Шарлотту Бронте, Дюма-отца, Виктора Гюго, Фенимора Купера и других. Несколько удачных пародий представлены и в нашем трехтомнике.
Умер Брет Гарт в 1902 году — за письменным столом, с пером в руке.
Своеобразие его героев и героинь, острота сюжетных поворотов, необычный колорит Калифорнии самого романтического ее периода и сегодня привлекут читателей. И еще не раз отзовутся в сердцах строки Николая Асеева:
ГЭБРИЕЛ КОНРОЙ
НА ПОРОГЕ
ВОВНЕ
Бело. Кругом бело. Даже если взобраться на самую высокую из здешних вершин, чтобы глянуть на юг, — а окрестность открывается оттуда на добрые пятьдесят миль, — то и тогда не откроется взору ничего, кроме снега. Снег засыпал яры и ущелья, одел белым саваном каньоны, преобразил водораздел в подобие чудовищного могильника, укрыл основания сосен-гигантов и с верхушками упрятал молодые сосенки и лиственницы, облил белой глазурью по краям чаши озер, таких тихих сейчас и недвижных, и простерся — словно застывший волнистый океан — вплоть до самой линии горизонта. 15 марта 1848 года калифорнийская Сьерра была под белым покровом, а снег все валил и валил.
Он шел уже десять суток. Он падал на землю изящными ледяными кристаллами, мокрыми губчатыми хлопьями, прозрачными легкими пушинками. Из свинцовых туч он шел ровно и медленно, с багряно-черного неба валился плотной массой, а когда по небу проносились разорванные облака, они метали снег длинными струями, словно белые копья. Он падал беззвучно. Леса задыхались от снега, ветви деревьев изнемогали под его тяжестью; он захватил, пропитал, взял в полон и небо и землю; он укутал, устлал мягким ковром гулкие утесы и звенящие эхом склоны гор, обрекши их на безмолвие. Самый резкий порыв ветра, самый яростный вихрь не мог теперь вызвать ни жалобы, ни вздоха у скованного снегом, окаменевшего леса. Сук не хрустнет, хворост не затрещит. Перегруженные снегом ветви сосен и елей отламывались от стволов и падали на землю в молчании. Безмерная, бескрайняя, необъятная тишина!
Ни малейшее дыхание жизни, ни малейшее движение не нарушали строго очерченный облик этого заколдованного пейзажа. Вверху не было привычной игры света и тени: сгущающаяся тьма бури сменялась ночною тьмой. Внизу — ни птицы над белой пустыней, ни зверя — в черном лесу. Если и обитали когда в этих пространствах живые существа, они давно ушли прочь — в низины. Нигде — ни проторенной тропы, ни следа. Если и был здесь отпечаток ноги человека или животного, его стер, замел падающий снег. Пустыня просыпалась каждое утро девственной и безмятежной; миллионы крохотных танцоров успевали отполировать за ночь снежную гладь. Но все же в самом центре пустыни, в главном форте этой суровой крепости, виднелся знак людского труда.
Несколько срубленных деревьев лежало у самого входа в каньон, свежие стружки были лишь слегка припорошены снегом. Эти деревья были свалены для того, чтобы вернее открыть взору другое дерево, на обтесанном стволе которого было грубо вырублено топором подобие руки, указующей на каньон. Под изображением руки был накрепко прибит квадратный кусок парусины с надписью:
«ВНИМАНИЕ!
Партия переселенцев под водительством капитана Конроя заблудилась в снежную бурю и разбила лагерь в этом каньоне. Продовольствие кончилось. Умираем голодной смертью.
Вышли из Сент-Джо 8 октября 1847 года.
Вышли из Солт-Лейк 1 января 1848 года.
Прибыли сюда 1 марта 1848 года.
Потеряли половину лошадей, переправляясь через Плату.
Бросили повозки 20 февраля.
ПОМОГИТЕ!
Вот наши имена: Джоэл Маккормик, Питер Дамфи, Поль Деварджес, Грейс Конрой, Олимпия Конрой, Мэри Дамфи, Джейн Брэкет, Гэбриел Конрой, Джон Уокер, Генри Марч, Филип Эшли».
Внизу было приписано помельче карандашом:
«Мама умерла 8 ноября в Суитуотере.
Минни умерла 1 декабря в Эхо-Каньоне.
Джейн умерла 2 января в Солт-Лейк.
Джеймс Брэкет пропал без вести 3 февраля.
ПОМОГИТЕ!»
Жалобы страдальцев обычно не претендуют на изящество стиля или законченность формы; сомневаюсь, однако, чтобы какие-либо риторические ухищрения могли придать этому объявлению еще большую выразительность. Поэтому я привожу его в точности, как оно висело на дереве в день 15 марта 1848 года, полузакрытое тонкой пленкой мокрого снега, под выбеленной снегом, словно отмороженной рукой, указующей окостеневшим перстом — как если бы то был перст самой смерти — в сторону рокового каньона.
В полдень буря поутихла, и восточный край неба чуть посветлел. Стали различимы суровые очертания дальних вершин, и, словно запавший от бескормицы, белый бок горы заблестел. Кто-то двигался по заснеженному склону, двигался медленно, с огромным трудом, двигался столь странно, что не сразу можно было решить, человек это идет или зверь. То он поднимался на ноги, то припадал на четвереньки, иногда устремлялся вперед, словно пьяный, утративший чувство равновесия, но при всем том строго сохранял принятое направление: он шел к каньону.
Вскоре стало ясно: то был человек. Исхудалый до невозможности, оборванный, укутанный в ветхую бизонью шкуру, но все же человек, и к тому же решительного характера. Молодой человек, хотя плечи его ссутулились, а ноги едва ходили, хотя горе и заботы избороздили его лоб преждевременными морщинами и проложили складки в углах застывшего рта; молодой, хотя страдания и голод прогнали с его лица юношескую беспечность, оставив лишь ярость и отчаяние.
Подойдя к дереву у входа в каньон, он счистил снег с парусинового плаката, а потом привалился к стволу и простоял несколько минут неподвижно. В отрешенности этой позы сквозило нечто такое, что говорило о крайнем изнеможении еще красноречивее, нежели лицо его и движения, и было трудно объяснимо даже при создавшихся обстоятельствах. Чуточку отдохнув, он двинулся дальше, подстегивая свою нервную энергию, спотыкаясь, падая, останавливаясь, чтобы поправить соскальзывавшие с ног лыжи-самоделки из еловой коры, и вновь устремляясь вперед с лихорадочностью человека, который страшится, как бы не изменила ему его крепкая воля, последний его оплот.
На расстоянии мили от дерева, где каньон, сужаясь, постепенно поворачивал к югу, из отверстия в снегу поднимался слабый кудрявый дымок. Когда молодой человек подошел поближе, он увидел свежие следы; у невысокого холмика, откуда тянулся дым, снег был утоптан. Тут он остановился, а если точнее сказать, прилег у входа в снеговую пещеру и что-то крикнул слабым голосом. Ответ прозвучал еще слабее. В отверстии показалась голова; из пещеры вылез человек, закутанный в лохмотья; за ним второй, третий, четвертый; скоро восемь существ, мужчин и женщин, окружили лежавшего на снегу вестника. Они сидели, припав к земле, как звери; на зверей они походили и полным отсутствием чувства приличия и стыда.
Они были так худы, так измучены, на их прозрачных от истощения лицах царила такая безнадежность, человеческое в них — вернее, то, что оставалось человеческого, — пробуждало столь сильную жалость, что, глядя на них, трудно было не заплакать. Скотское же в них, пробужденное выпавшими на их долю лишениями, тупость, зверство, отсутствие мысли в лице выглядело столь нелепо, что поневоле рождало смех. Это были деревенские жители, большей частью того социального слоя, который черпает самоуважение не в нравственной силе и не в силе интеллекта, а лишь в общественном положении и во владении собственностью. Как только страдание уравняло их, они отбросили стыд и совесть: за душой у них не осталось ничего, что могло бы заменить утраченные материальные блага. Они были детьми, но без детского честолюбия и духа соревнования; они были мужчинами и женщинами, но лишенными спокойной важности зрелого возраста. Все, что возвышало их над животным состоянием, было потеряно в снегах. Утрачены были даже видимые различия пола и возраста: шестидесятилетняя старуха ссорилась, дралась и сквернословила с ухватками заправского буяна; страдавший цингой юноша хныкал, стонал и падал в обморок подобно истеричной девице. Так глубоко они пали, что вестник, вызвавший их из снежной пещеры, сколь ни был сам он дик с виду и подавлен душевно, казался теперь существом из другого мира.
Все эти люди были не в себе, сознание их помутилось, но одна женщина, как видно, вовсе лишилась рассудка. Она держала небольшое одеяло, сложенное так, словно в нем закутан младенец (ребенок умер у нее на руках несколько дней тому назад), и баюкала сверток с трогательной верой в свою странную выдумку. Еще прискорбием было то, что ее бред не пробуждал в окружающих ни малейшего отклика, ни раздражения, ни сочувствия; они просто его не замечали. Когда через несколько минут женщина попросила не шуметь, чтобы не разбудить ребенка, они устремили на нее равнодушные взоры. Только рыжеволосый мужчина, жевавший клок бизоньей шкуры, злобно ощерился на несчастную, но тотчас же о ней позабыл.
Вестник немного помедлил, скорее для того, чтобы собраться с силами, нежели выжидая внимания своих беспокойных слушателей. Потом произнес одно-единственное слово:
— Ничего!
— Ничего? — Они откликнулись в один голос, но с разной интонацией, отражавшей особенности темперамента каждого: один свирепо, другой угрюмо, третий тупо, четвертый безнадежно. Женщина, баюкавшая свернутое одеяло, рассмеялась и прошептала несуществующему ребенку:
— Он сказал: ничего!
— Да, ничего, — повторил вестник. — Вчерашний снегопад опять занес дорогу. Сигнальный огонь на холме погас; кончилось горючее. Я повесил объявление у водораздела… Еще раз замечу, Дамфи, и я прошибу твою мерзкую башку.
Дело в том, что женщина с младенцем попыталась подобраться поближе, и рыжеволосый мужчина грубо оттолкнул ее и ударил; он был ее мужем, и таков был, очевидно, обычай их семейной жизни. Женщина словно не заметила ни мужнего гнева, ни колотушек — равнодушие, с каким эти люди принимали оскорбления и удары, было устрашающим — и, подползши к вестнику, спросила с надеждой в голосе:
— Значит, завтра?
Выражение на лице молодого человека смягчилось, и он ответил ей, как отвечал уже восемь дней подряд:
— Завтра наверняка.
Она отползла, бережно придерживая сверток, и исчезла в пещере.
— Сдается мне, от тебя мало толку. Сдается мне, ты ни гроша не стоишь, — заявила скрипучим голосом одна из женщин, уставившись на вестника. — Почему никто из вас сам не пойдет на разведку? Почему вы доверяете свою жизнь и жизнь ваших жен этому Эшли?
Голос женщины становился громче и громче, пока не перешел в рев. Генри Марч, истерический юноша, сидевший рядом с ней, поднял дикий испуганный взгляд и, словно опасаясь, как бы его не втянули в ссору, поспешил ретироваться по примеру миссис Дамфи.
Эшли пожал плечами и возразил, обращаясь не столько к женщине, сколько к группе в целом:
— Спасение — только в одном… И для меня, и для вас… И вы это отлично знаете. Оставаться здесь — верная гибель. Надо идти вперед, чего бы это ни стоило.
Он поднялся и медленно зашагал прочь, туда, где в нескольких десятках метров вверх по каньону возвышался еще один снежный холмик. Вскоре он исчез из виду.
Только он ушел, сидевшие кружком сварливо загомонили:
— Отправился к старому доктору и к девчонке. На нас ему наплевать.
— От этих двоих нужно избавиться.
— Да, от сумасшедшего доктора и от Эшли.
— Чужаки, — и тот и другой.
— С них все и пошло!
— Только подобрали его, и сразу не стало удачи.
— Но ведь капитан сам позвал старого доктора в Суитуотере и взял его в долю, а Эшли внес свой пай продовольствием.
Это сказал Маккормик. Где-то в глубинах его ослабевшего сознания еще брезжило чувство справедливости. Голод не притупил его разума до конца. Кроме того, он с нежностью вспоминал о вкусной еде, внесенной Эшли в общий котел.
— Ну и что с того? — вскричала миссис Брэкет. — Разве не от него все наши беды? Мой муж — в могиле, а этот чужак, этот хорек здравствует как ни в чем не бывало.
Хотя голос ее звучал по-мужски, логика была чисто женской. И все же в атмосфере глубокого физического и умственного упадка, в том сумраке, который предшествует смерти от истощения и голода, такая логика часто имеет успех. Все поддались ей и излили свои высокие чувства в едином аккорде:
— Будь он проклят!
— Что же с ним сделать?
— Будь я мужчиной, я сказала бы!
— Прирезать!
— Убить и… — Конец фразы миссис Брэкет произнесла шепотом, обращаясь исключительно к мистеру Дамфи; и другие так его и не услышали. Эти же двое продолжали беседовать между собой, доверительно качая головами, как два непарных, но равно уродливых китайских болванчика.
— Поглядите, сколько у него сил. А ведь не привычен к труду, как мы с вами, — сказал Дамфи. — Ручаюсь, у него что-нибудь да припрятано.
— Что именно?
— У него есть что пожрать! — На бумаге не передать силу выражения, вложенную в последнее слово. — Пойдем-ка за ним.
— И убьем его, — внесла свое предложение добросердечная миссис Брэкет.
Охваченные энтузиазмом, все поднялись на ноги, проковыляли несколько шагов и тут же повалились на снег. Но и тогда у них не нашлось капли самоуважения, чтобы устыдиться своего неудавшегося замысла. Дамфи один поплелся дальше.
— Что это за сон ты начал рассказывать? — спросил мистер Маккормик. Он устроился в снегу поудобнее, позабыв, как видно, начисто о том, что собирался делать минуту назад.
— Про обед в Сент-Джо? — откликнулся тот, к кому он обратился с вопросом. Этот человек был наделен гастрономической фантазией, которая стала для его сотоварищей источником блаженства и муки одновременно.
— Да, да!
Все пододвинулись к рассказчику, и даже отошедший было Дамфи застыл на месте.
— Так вот, — сказал мистер Марч, — на первое подали бифштекс с луком. Огромный бифштекс, сочный-пресочный; он просто плавал в луковой подливке. — У слушателей потекли слюнки, а мистер Марч с инстинктом прирожденного рассказчика, словно запамятовав только что сказанное, повторил снова: —…просто плавал в луковой подливке. Потом подали печеную картошку.
— В тот раз ты сказал — жареную. С нее капал жир, — прервала его миссис Брэкет.
— Кто захотел жареную, тому дали жареную. Но печеная сытнее, она с кожурой. Потом подали колбасу и кофе. А под конец — блинчики.
При этом волшебном слове слушатели захохотали, быть может, недостаточно весело, но зато дружно и с готовностью.
— Давай дальше!
— Под конец подали блинчики!
— Ты уже сказал об этом, — прорычала миссис Брэкет, впадая в неистовство. — Дальше давай, будь ты проклят!
Поделиться книгой: