В последний день апреля

Из уважения ко всей обстановке, из уважения к Екатерине Васильевне дедушка серую тёплую лохматую, как воронье гнездо, шапку держит коричневыми жилистыми руками на коленях, ноги в резиновых сапожищах — рыбацких бахилах деликатно упрятал под стул.

Коля поражён:

— Ох, дед! Как ты здесь очутился?

— А на лодке, милушка, да по воде. На нашем с тобой челночишке… Наладил меня срочно в плаванье твой папанька. Потому как, значит, воспомнил своё предмайское обещание.

— Ну и ну! — всё ещё почти ничего Коля не поймёт. — Домой-то я пришагал бы в два счёта пешком. На челноке же по здешней быстрине да по здешним водокрутам и летом не очень выгребешь, а ты — встречь реки и сейчас… Поди махал, грёб с самого спозаранку? Поди, умаялся?

Дедушка не отрицает:

— Было!

Чтобы показать, как было, дедушка лезет в карман штанов, вытаскивает мятый платок, вытирает снова и снова от одних лишь воспоминаний взмокшую лысину:

— Пришлось пошуровать вес лишком! Зато вниз полетим, как ласточки! Давай, Колюха, собирайся. Товарищ директор даёт тебе отпускную даже раньше звонка.

Екатерина Васильевна говорит:

— Да, Коля, не задерживайся, поезжай… Тем более, как сказал твой дедушка, у тебя там дома предстоит такое важное дело…

И Коля тут сам хватает дедушку за руку:

— Тогда быстро и помчались!

Дедушка с мягкого стула встаёт, соблюдая всё ту же церемонную вежливость, отвешивает Екатерине Васильевне не очень уклюжий поклон, заставляет и Колю сказать спасибо.

— Спасибо, спасибо! — проговаривает Коля уже на ходу.

Коля нетерпеливо тащит дедушку по школьному коридору в близкую к парадному выходу раздевалку. Шаркая голенищами рыбацких бахил, дедушка за Колей едва поспевает.

— Ишь как тебя на домашние-то просторы потянуло! Небось на уроки так резво не скачешь.

А Коля снимает с тёплой батареи свои походные сапоги и вдруг — ну, совершенно как бы заново! — видит там красные резиновые сапожки Любы Черновой, синенькие сапожата Мини Штучкина, зелёненькие — Юры да Нюры Крепаковых.

Видит, сам себе растерянно говорит «Ой!», растерянно, быстро спрашивает дедушку:

— Ребятишек-то кто теперь поведёт пеша через луга? Люба-Одуванчик, что ли?

И вот тут дед говорит Коле то самое, о чём не успел сказать раньше:

— Никаких «пеша», никаких «одуванчиков»… Я потому за тобой и пригрёб рекой, что пешего хода через луга нет! За Крюковским яром снесло напрочь мост. От родителей Черновых, от Крепаковых и от Штучкиных ихним ребятам наказ: ночевать опять в интернате, пока не наладится дорога.

— А лодка? А наш с тобой челнок, дедушка?

— Так мал же он! Ты что? В нашем челноке не сиживал?

И, в самом начале обрывая этот ненужный спор-разговор, дедушка всю свою деликатность, навеянную директорским кабинетом, отмахивает, берёт Колю крепко за руку:

— Не рассусоливай! Пошли. А то доторгуешься до того, что грянет ваш с уроков звонок…

А звонок, как это и бывает всегда в таких случаях, тут же и зазвенел. И, словно под вихревым шквалом, словно под единым напором изнутри, все двери классов с грохотом распахнулись, и оттуда хлынули волна за волной младшие, средние, старшие школьники. Они хлынули по длинному коридору кто в раздевалку, кто прямо к парадной двери. Все восторженно галдели:

— Ура! Ура! По домам!

Сквозь эту толчею дедушка с Колей выбились на крыльцо едва не последними. А на крыльце… А там, как солдатики на посту, уже стояли, уже высматривали Колю зареченцы.

Были тут Люба и Миня. Таращились полными ожидания, радостными глазами близнецы-колобки Нюра да Юра. Дедушку в первый миг они даже не очень и заметили, а так и облепили Колю:

— Ну что? Собираться? — затараторили они все наперебой. — Нам, Коля, уже тоже переобуваться в дорогу? Пойдём сразу сейчас или сначала в столовку заглянем? Подавай, Коля, команду — ты теперь наш главный командир!

Но вот Люба наткнулась глазами на дедушку:

— Ой, кто здесь у нас! Сам дедко Михайло Колыванов! Здравствуйте, дедушка!.. Как хорошо, что вы тут! Теперь нам с вами будет в дороге ещё охотней.

— Теперь у нас два командира, и оба — главные! — засмеялись близнецы.

Миня Штучкин принялся подсыпать за вопросом вопрос:

— Когда это ты, дедушка, к нам пришёл? Почему в ту переменку мы тебя не видели? И какая нынче дорога, шибко мокрая или уже не очень? У тебя, дедушка, вон какие сапоги — выше колен, а у нас у всех коротенькие. Мы в них перед мостом в лугах не закупаемся?

— Что-о ты! — всё так же оживлённо щебечут колобки. — Если где станет глыбко, дедушка Михайло нам поможет, да подсобит и Коля.

— Лучше — управимся сами! — в тон колобкам расходится Миня. — Перескочим хоть вдоль, хоть поперёк любую лужу! Надо лишь, как на уроках физкультуры, правильно взять разбег.

Он собирается показать всем, как делают разбег, да тут опять подаёт голос Люба. Гибкая, беленькая, она подхватывает дедушку под руку, сама в это время глядит на Колю:

— Давай, Коля, всё ж таки сначала подкрепим дедушку в нашей столовой, подкрепимся сами, а там и в путь… Ну, что ты, Коля, всё смотришь куда-то не туда?

А Коля в самом деле глядит куда-то не туда.

Дедушка, задрав бородёнку, глядит тоже не на Любу. Он глядит на белые над селом, над школой, над всем речным и луговым пространством облака; глядит на одиноко, с грустным криком парящую там птицу; и оба они — дедушка и Коля — совершенно не знают, как тут быть, что ребятишкам сказать-ответить.

Наконец дедушка, разводя руками, роняет смущённо:

— Я, ми́лушки, прибыл не пеша… Я, милушки, на лодчонке, на махонькой…

И ещё невнятнее бормочет про снесённый мост, про наказ родителей пеша в путь не пускаться и про то, что он в силах взять с собою только одного Колю. Ребятишки смысл этого бормотания то ли не понимают, то ли понимают, да не слишком верят, — они молчат.

Они молчат и гаснут вмиг.

Даже Миня уже не задаёт ни одного вопроса, а лишь устремляет на дедушку всё более и более недоверчивые глаза, и узкое лицо Мини становится всё как бы испуганней, всё как бы длинней.

А у Коли пылают уши. У Коли сама собой сутулится спина. И он, чтобы ни в чьи глаза уж больше не смотреть, не подымая головы бредёт от школьного крыльца к калитке, которая выводит на улицу, на реку.

Он идёт мимо светлых, но совсем теперь невесёлых берёз к зелёному пригорку. За пригорком сразу — косой обрыв. Мутножёлтая, холодная, быстротекучая река видна отсюда во всей распахнутости. Видна тут, внизу, в полузатопленных ракитах, и та тенистая излучинка, где привязан дедушкин челнок. Он, утлый, узкий, с высоты кажется ещё меньше, чем есть на самом деле. Места в нём действительно — на двоих, от силы на троих.

Коля стоит, горбится, на челнок смотрит с обрыва. Дедушка, неотступно окружённый ребятишками, бредёт сюда же. Он встаёт над тем же обрывом, он так же горбится, рядом с ним помалкивают Люба, Миня, Юра, Нюра.

А время ползёт вперёд.

Дедушка смущённо — туда, сюда трёт кулаком, ерошит бороду, произносит не совсем твёрдо, почти робко:

— Делать нечего… Надо нам, Колюха, отчаливать…

— Конечно… Поезжайте… Что ж… Раз так вышло, то поезжайте хоть вы… — вздыхает сдержанно Люба.

Остальные ни слова опять. Они ничего не говорят и даже не вздыхают.

Только и слышно, как не то Юра, не то Нюра — в общем кто-то из них, самых маленьких, шмыгнул носом, да и притих тише прежнего.

И вот тут Коля к ним вдруг резко повернулся; Коля вдруг этакой гнутой-перегнутой, вмиг освобождённой пружиной выпрямился, звонким криком гаркнул на колобков:

— Что таращитесь? Что стоите? Дуйте в раздевалку, хватайте сапоги — да и марш в лодку!

Колобки пискнули, колобки повторения ждать не стали, ринулись куда велено.

А Коля ухватил и Миню Штучкина за тонкое плечишко, развернул, заорал:

— Чеши быстрей! Не отставай от колобков!

— Ты что, Колюха? — изумился дедушка. — Ты чего несёшь, городишь? В одну посудину всех не забрать… На плаву все вместе опрокинемся.