Врата Лилит (Проклятие Художника)

— Понимаю… — улыбнулся Перепелица.

— Но мы все-таки умеем выходить из такого состояния и быть очень часто самыми обыкновенными людьми — рожать детей, развлекаться, болтать на легкие темы…

— А Алексей?

— А вот Алексей — он не мог… Нет, конечно, он мог и выпить, и пойти на пикник и так далее… Но он всегда при этом думал только об искусстве, только о картинах. На наших посиделках со спиртным только о них и говорил, а если пикник — обязательно захватит альбом и карандаши, рисует этюды, а уж если он начнет писать картину… Пиши пропало! Будет неделями не вылезать из мастерской! Но, знаете, судьба и воздавала ему сторицей — тот, кто больше сил во что-то вкладывает, тот больше и получает… Бог ты мой, какие у него были картины… Вы их видели?

— Да, видел…

— Ну и как Вам?

— Я не силен в искусстве, конечно, я всё-таки школу милиции заканчивал…

— И все же?

— У меня лично создалось ощущение, что его картины ничем не отличаются от действительности, живые какие-то…

— Вот то-то и оно! — радостно подхватила Светлана, осторожно перекладывая заснувшего ребенка на кровать, а потом стала разливать уже заварившийся чай. — У Леши удивительный талант, его картины — почти как живые! Если он рисует снегирей в лесу, то когда смотришь на картину, кажется, что они вот-вот взлетят; если он рисует мальчишек в школьном дворе, — что услышишь их детский радостный визг. А иногда, когда на его картины смотришь немножко подольше, — а я, поверьте, смотрела на них очень долго — что стоит только сделать шаг, и ты окажешься в том мире, по ту сторону рамы! Знаете, как в книжке Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье»? — Светлана, совсем забыв про чай, поставила свои пухлые локти на белую скатерть на круглом столе и оперлась обоими ручками о румяные щечки и мечтательно закрыла глаза, словно вспоминая о чем-то приятном…

— И все же, Светлана Ивановна, так почему же вы расстались? Светлана, с трудом оторвавшись от своих грез, удивленно посмотрела на следователя с таким выражением лица, как будто бы говоря «ну это же итак очевидно!».

— Понимаете, сначала мне это нравилось. Я думала, человек талантливый, целеустремленный, напористый… Сами понимаете, это женщинам нравится… Ну, такие качества в мужчинах. А потом… Потом меня стало это раздражать. Знаете, когда человек неделями не вылезает из мастерской (вместо того, чтобы позаботится хоть что-то продать, организовать выставку!), когда он говорит только об одних картинах… И ни тебе ласкового слова, ни комплимента! А уж когда он забыл про мой день рождения… Ну, в общем, я отправила его на все четыре стороны и съехала из нашей квартиры к родственникам. И, если честно, ничуть об этом не жалею! Воцарилась тишина. Тихо тикали часы. Солнце уже перевалило на западную сторону небосвода и теперь неприятно слепило глаза. Перепелица задумчиво позвякивал чайной ложкой в чашке.

— Странно… А почему на тот же вопрос другие две институтские подруги Алексея ничего не отвечали?

Светлана усмехнулась.

— Просто раньше эти черты не были у него особенно выражены, да и общались они с ним не так плотно, как я. Я-то с ним почти год прожила в одной квартире, а они — пару месяцев повстречались, да и все…

— Значит, Алексей раньше не был таким замкнутым, а уже потом стал таким?

— Ну, конечно, все мы меняемся… Одно дело, вчерашние школьники, а другое дело — к концу института, почти взрослые люди… Ой, а что с ним произошло, товарищ майор, что-то плохое, да?..

Опрос некоторых других однокурсников Ганина — уже мужского пола — почти ничего не дал. Оказалось, что кроме Расторгуева, мало кто с ним близко общался. Так, совместные студенческие застолья, выезды на природу, походы в кино, иногда жаркие дебаты на отвлеченные темы… Но ничего более. Друг у него был только один, и тот уже оказался в могиле.

Только к концу рабочего дня потрепанная черная «тойота» Перепелицы, наконец, добралась до областного ОВД. «Ну и замечательно. Успею доложить о предварительных результатах следствия уже сегодня» — удовлетворенно подумал он.

Начальник отдела уголовного розыска, полковник полиции Сергей Валерьянович Усманов — круглый, лысоватый, серьезный мужчина, с заметным брюшком, в больших очках в роговой оправе — уже готовился пойти домой, когда массивная, обитая черной кожей дверь распахнулась и вошел, как всегда, быстрым, решительным шагом майор Перепелица. Кабинет был просторный, ещё советского типа, стены обиты деревом, массивный длинный дубовый стол, кожаные кресла… Если бы не триколор и портрет президента РФ прямо над креслом полковника, можно было бы подумать, что это кабинет советского госслужащего — даже компьютера в нем не было.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— А, Перепелица… Я уж думал, что ты сегодня не появишься… Опять «глухарь»?

— Ну-у-у-у, «глухарь» не «глухарь», а все-таки что-то проклевывается…

— Правда? — удивленно поднял брови полковник. — Хорошо, если так… Мне тут «глухарей» итак хватает. Говори, что имеешь, — молчаливо показывая рукой на мягкий, обитый черной кожей стул рядом со своим столом.

— Дело оказалось не таким простым, как показалось вначале, товарищ полковник, — принимая приглашение присесть, с энтузиазмом, печатая каждое слово, как шаг на плацу, быстро и четко заговорил Перепелица. — Сначала я подумал, что это самоубийство или несчастный случай. Затем, просто бытовое убийство — нападение хулиганов на пьяного прохожего. Вроде все сходилось — найдены следы крови на скамейке и на шляпе… Но потом мне бросилась в глаза странная деталь… Обычно нападения такого рода заканчиваются грабежом, а тут — и бумажник на месте — между прочим, с пятью тысячами рублей — что для пьяной шантрапы было бы большой находкой…

— А, может, и не было никакого нападения? — неожиданно перебил Усманов, пробуравив Перепелицу своими выпуклыми, как у рыбы, почти бесцветными невыразительными глазами. — Пьяный человек — мало ли где мог упасть, расшибить голову, разбить нос, вот и крови лужа… А на теле обнаружены следы побоев?

Лицо Перепелицы исказила гримаса — он не любил «черных дыр» в своих умопостроениях.

— Тело обезображено до неузнаваемости. Если даже там и были побои, установить сейчас практически невозможно: просто кровавый кусок мяса — и все…

— Ну вот, я и говорю, — как-то неожиданно резко обрадовался полковник, ударив кулаком по столу — скорее всего никакого убийства не было, а просто пьяный разбил себе голову, нос, наследил кровью, а потом потерял равновесие и упал под движущийся электропоезд! — облегченно констатировал Усманов.

— Не похоже, товарищ полковник, — покачал головой Перепелица, закуривая сам и подкуривая сигарету Усманову. — Есть свидетель.

— Свидетель? — разочарованно выдохнул Усманов.

— Да, билетный кассир. Он до смерти испугался этих недоносков и сидел как мышь в своей будке. Он сказал, что когда они закончили избивать Расторгуева, они просто ушли с перрона ещё до поезда, причем…

— ???

Перепелица шумно затянулся…

— … причем шли спокойно, не убегая, как будто бы сделали свое дело, а потом — пропали…

— Куда — пропали?

— Кассир не видел. Просто пропали и все, как будто их и не было вовсе… И ещё… Когда Расторгуев встал и пошел к подъезжающему поезду, кассир сказал, что был уверен, что его кто-то толкнул…

— Куда?

— Под поезд! Движение тела было такое, будто кто-то ему помог… упасть…

— Так, слушайте, Перепелица, тут уже мистика какая-то пошла! — резко прервал следователя полковник. — «Исчезли»… «Толкнули»… Этот кассир, случаем, нетрезвый был?

— Ну, в общем-то, да… — нехотя признался Перепелица. — Попахивало от него… Дедушка это местный, пенсионер, выпивает…

— Ну, а-ха-ха, — облегченно рассмеялся помрачневший было сначала Усманов, — понятно… А машинист что говорит?

— Машинист? — тут Перепелица ещё больше скис. — Он говорит, что Расторгуев вроде бы бросился сам…

— Понятно… Ну и что дальше?

— А дальше я связался с женой потерпевшего — Татьяной Николаевной. Она сказала, что муж её страдал затяжными депрессиями, запоями, вступал в беспорядочные половые связи…

— Блин, Перепелица, говори русским языком — «изменял!». Тоже мне — кот ученый…

— Ну да. Она и рассказала мне о Ганине. Ганин этот оказался довольно странным типом. Вроде бы и божий одуванчик, а что-то в нем есть… Вроде бы и искренне он оплакивал Расторгуева, — как говорят свидетели, своего единственного друга, — но о чем-то он явно не договаривает… И ещё, самое главное, оказалось, что мое второе дело связано с первым…

— С погибшей Мещеряковой?

— Да. Оказалось, что она тоже была подругой Ганина и тоже была у него в гостях.

— Совпадение?

— Не похоже. Я навел справки, оказалось, что и предыдущие две подруги Ганина тоже погибли при странных обстоятельствах — то ли несчастный случай, то ли самоубийство, в рапортах моих предшественников констатированы самоубийства, но веских доказательств нет.

— Были ли они в гостях у Ганина?

— Неизвестно. Их родители не знают, где они были до своей смерти, хотя Ганина знают хорошо и подтвердили факт связи.

— А другие подруги? Друзья?

— Друзей у него больше не было, а другие подруги живы-здоровы, все три замужем, имеют детей. Правда, те три пропавшие подруги Ганина — это подруги, с которыми он имел дело в последние лет пять, а другие три — это старые, институтские ещё…

— Версии?

— Версия у меня одна: есть какое-то «икс» в этом уравнении, которое мне остается неизвестным, которое и связано со всеми остальными его членами. Нутром чую, что эти несчастные случаи и смерть Расторгуева связаны, хотя бы тем, что все они были близкими людьми Ганина и, по крайней мере, двое из них были у него в гостях, в его домишке в Валуевке.

— А дома — нашли что-нибудь?

— Вообще-то нужен ордер и обыск по полной программе, но у нас недостаточно улик против него, тем более, что Расторгуева били вообще «левые» ребята. Но все же я кое-что там посмотрел…

— И что?

— Странный он человек, товарищ полковник. Картины у него хорошие, но чудные — очень уж настоящие какие-то…

— Ну, картины, Перепелица, это ещё не основание для подозрений… — как-то чересчур торопливо проговорил Усманов, а потом хлопнул ладонью по крышке стола и встал. — Думаю, дело выеденного яйца не стоит и «глухаря» нам на этот раз удалось избежать точно. Расторгуев был пьян, упал со скамейки, разбил себе голову и нос, замарал все кровью, потом, будучи в стельку пьян или страдая приступом депрессии, упал на пути электропоезда. Пьяный кассир, под впечатлением происшедшего, придумал историю об исчезающих подростках и невидимых толкателях на пути. Вот и все — дело можно закрывать с вердиктом несчастный случай или самоубийство — в зависимости от того, как трактовать…

— А как же погибшие подруги?

— Все очень просто: три самоубийства — вот и все, тем более что предыдущие следователи постановили то же самое о двух первых случаях, — Усманов как-то странно посмотрел на Перепелицу и последнему показалось, что он чуть ли не подмигнул ему, во всяком случае, щека его дернулась… Перепелице стало как-то нехорошо на душе — обычно въедливый и ответственный служака-сыщик, старой, ещё советской, школы, вдруг напрямую давит на Перепелицу под благовидным предлогом ЗАКРЫТЬ дело, даже не разобравшись до конца в деталях, тем более что совпадение всех четырех смертей — очевидно…

— … Нам тут сразу двух «глухарей» на участке не нужно, понимаешь? Не нужно… — откуда-то издалека доносились до Перепелицы обрывки рассуждений шефа. Перепелица вдруг резко взглянул в большие голубые глаза Усманова за стеклами очков и увидел — или показалось, что увидел — в круглых золотистых бликах очков какое-то солнцевидное лицо, которое было искажено гримасой лютого гнева, а также выражение почти животного страха в глазах шефа…

— … Вы меня поняли, майор Перепелица? Закрывайте оба дела с концом! Нам тут «глухари» не нужны!..

Майор Перепелица, силясь подавить в себе жуткое чувство, возникшее в груди — он впервые за 15 лет работы в областном угрозыске видел Усманова ТАКИМ! — встал, потушил окурок в пепельнице, и отправился к выходу из кабинета.

— Майор Перепелица…

— Да, товарищ полковник, — уже взявшись за дверную ручку, повернулся к начальнику оперуполномоченный.

— Вы хорошо поработали… Я подам рапорт о Ваших достижениях наверх…

— Рад стараться, товарищ полковник…

..Ехал домой — а жил Перепелица далеко за городом — в скверном настроении. Мало того, что обычно свободные в это время дороги вдруг все были забиты пробками, пришлось даже поматериться как следует, ещё и голова разрывалась по поводу сегодняшнего. Дело, конечно, не в том, что пока он не видел способа найти разгадку таинственных происшествий — такое неоднократно бывало и раньше — далеко не каждое преступление можно раскрыть вот так, слегонца, почти над каждым надо изрядно постараться, попотеть, — а в том, что его мучили какие-то навязчивые мысли, беспокойство какое-то…

И было от чего! Сначала эти жуткие откровения про исчезающих молодчиков и невидимо толкающие руки, потом этот ужасный портрет, от которого он в течение нескольких минут просто физически не мог оторвать взгляд, это странное падение с лестницы — он сам отчетливо ощущал, что кто-то толкнул его сверху, и это явно был не Ганин, который ещё и не начал тогда спускаться —, и, наконец, это совершенно немыслимое поведение бывалого следователя полковника Усманова, жуткий блик на его очках, выражение ужаса, этот необъяснимый почти что приказ закрыть дело… Нет, это уж слишком! Пора брать отпуск и ехать с женой на юг! «Видимо, я переработал, — подумал Перепелица, — вот уж 15 лет на меня сваливают самую грязь, а отпуска то и дело сокращают да переносят… Нет уж, если завтра же не дадут его, уволюсь нахрен!».

В этот момент очередная пробка рассосалась и он включил газ на полную катушку — хотелось поскорее оказаться дома, принять горячую ванну, наесться до отвала и лечь спать, а то в эту ночь за всеми этими допросами да расспросами так поспать толком и не удалось…

— Агхххх! Агхххх! — протяжно зевнул Перепелица и лишь пронзительный гудок машины с противоположной полосы напомнил ему, что он чуть не выехал на встречную полосу.

«Проклятье! Так и разбиться недолго! Вот что значит не спать почти всю ночь!».

Перепелица посильнее сжал баранку руля и стал внимательнее следить за дорогой. Как на зло, она свернула строго на запад и заходящее солнце светило ему прямо в глаза. Перепелица открыл бардачок и разочарованно цокнул языком — солнцезащитные очки он, похоже, забыл дома… «Черт! Что за день такой невезучий, а? Ещё и солнце это, тьфу на него!» — и он с какой-то необъяснимой злобой посмотрел на ярко светивший диск заходящего солнца и… челюсть у него едва не отвисла от удивления! Вместо солнечного диска он отчетливо увидел лицо той самой незнакомки с портрета, фиалковые точки глаз, искривленный гримасой смеха чувственный рот, хищно сверкающие идеально ровные зубы, и в ушах его зазвенел этот леденящий, абсолютно бесчеловечный жестокий смех, от которого кровь стыла в жилах, как от воя волков в диком лесу.

Перепелица зажмурил глаза, чтобы избавиться от навязчивой галлюцинации, и инстинктивно дернулся в сторону всем телом, как это бывает, когда на кожу попадает что-то мерзкое, неприятное, гадкое, вроде паука, червя или слизня, а когда он их открыл…, то увидел на большой скорости несущийся ему навстречу бензовоз — видимо, дернувшись телом, он случайно повернул рулевое колесо и выскочил на встречную полосу! Взвизгнули отчаянным скрипом тормоза, резко крутанулся в сторону руль, а потом ДВА автомобиля столкнулись. Грохот взрыва был таков, что слышен был и в городе, и даже в Валуевке. От черной тойоты, равно как и от его водителя, не осталось ничего…

ТРИ…

Как только закрылась дверь за следователем Перепелицей, Ганин без сил рухнул на скрипучую двуспальную кровать и некоторое время лежал неподвижно. Множество мыслей, как рой потревоженных пчел, кружилось в его голове: Наташенька, Клава, Пашка, Лариса… Смерть самых близких к нему людей — в это просто невозможно было поверить!

«Боже мой, ну как, ну как же… Ну говорил же я ему, останься! Эх, надо было лично посадить его в электричку! А Лара, Наташенька, Клава… Я ведь даже не попытался их найти! Думал, навязываться… зачем?» — Ганин с досадой скрипнул зубами и закрыл глаза. На темном фоне роились цветные пятна, которые обычно бывают перед глазами, когда их закрываешь при свете дня. Ганин любил смотреть на эти пятна, на их причудливые переливы, изменения форм, иногда он даже воображал себе какие-нибудь фигуры — это его успокаивало.

Но вдруг несколько светлых пятен, медленно изменяя свои формы, стали неожиданно соединяться в одно целое. И вот уже перед взором Ганина снова, как всегда улыбающееся, даже смеющееся лицо солнцелицей принцессы: та же соломенная шляпка с алыми лентами, сдвинутая кокетливо на затылочек, те же белоснежные зубки, остренько выглядывающие из-под пухлых чувственных алых губ, фиалковые глазки, необыкновенно яркие, прозрачные, как мелководье тропического моря, с веселыми искорками, золотистые волны вьющихся на кончиках волос…

От приятного видения открывать глаза не хотелось. Ганин приветливо улыбнулся, а девушка из портрета уже протянула к нему свои длинные тонкие бело-розовые ручки с аккуратными ногтями, не испорченными лаком, и что-то ему заговорила. Что — слышно, естественно, не было, но что-то нежное, приятное… Ганин замотал головой и мысленно сказал, что он ничего не слышит и ничего не понимает, но девушка продолжала говорить и говорить, а потом — смеяться. И Ганин, волей-неволей, засмеялся ей в ответ…

Из этого приятного состояния его вывел резкий звук — кто-то несколько раз со всей силы бил по клаксону автомобиля. Ганин быстро вскочил с кровати, удары из коротких стали долгими, протяжными.

— Эй, Ганин, ты что — помер там что ли? — раздался смутно знакомый, громкий, почти громоподобный бас.

— Ой, Валерий Николаевич! — всплеснул руками Ганин и быстро выбежал на улицу. Там, у самой калитки, застряв передними колесами в яме, наполненной грязной дождевой водой, стоял здоровенный черный мерседес с зеркальными тонированными стеклами, одно из которых было опущено. Внутри автомобиля сидел человек в дорогом костюме и нетерпеливо бил по клаксону. — Валерий Николаевич, да что ж Вы это… в такую конуру-то… я бы сам… я…

— Ганин! Черт тебя дери! Весь день звоню тебе на трубу, недоступен да недоступен! Ты что в сортире утопил её, что ли? Хорошо, адрес твой был у меня записан… Ганин виновато покраснел и быстро похлопал руками по всем своим карманам — и джинс, и рубашки.

— Да, Валерий Николаевич! Уронил где-то… Да Вы проходите ко мне, проходите, я Вам чаю налью, проходите! — опять закудахтал Ганин, чуть ли не прыгая вокруг черной машины. Дверь черного мерседеса плавно открылась и прям к калитке из мягкого сиденья выполз довольно моложавый атлетически сложенный высокий мужчина с сильными проседями в темно-русых, стриженных «боксом», волосах, дорогом шелковом светло-кофейного цвета костюме с белым галстуком, на котором красовалась золотая заколка с бриллиантом. Пальцы его были унизаны перстнями, в зубах блестело несколько золотых коронок. Он был гладко выбрит, а улыбка, казалось, никогда не сходила с его губ, которая, впрочем, резко контрастировала с холодным жестким взглядом стально-серых «волчьих» глаз, какие бывают почти у всех военных, прошедших через «горячие точки». Казалось, этот человек никогда ни на минуту не расслаблялся, даже когда шутил или смеялся, — его глаза всегда оставались серьезными и холодными, как будто бы их хозяин всегда либо думал о деле, либо оценивал собеседника.

— Ну и конура у тебя, Ганин… — присвистнул вошедший, неприязненно оглядывая убогие апартаменты своего протеже. — Слушай, мне надо срочно что-то у тебя купить, чтоб завтра-послезавтра и духу твоего не было в этой развалюхе! Купишь себе нормальный коттедж в Сосновом Бору или в Излучье — там у меня есть компаньоны, которые недвижимостью торгуют. Миллионов за 20–25 вполне можно что-то присмотреть…

Ганин чуть не выронил чайник, который он только что наполнил свежей водой, от таких слов.

— Да как же… как же… Валерий Николаевич… Да все мои картины столько не стоят! Я их продавал каждую по 20–25 тысяч максимум!

Валерий Николаевич Никитский — пожалуй, самая известная акула бизнеса в области, по слухам, близко связанный с криминальным миром, вальяжно развалившись на стуле, несколько свысока, оценивающе, осмотрел Ганина с ног до головы, слегка скривив губы.

— Запомни, Ганин, учись, пока я жив! Продать можно все и за что угодно: можно продать кучу дерьма за миллионы, а можно продать кучу золота за бесценок — все зависит от того, как и когда это подать. Я уже больше двадцати лет в бизнесе и видел, как ворованные бэушные иномарки впаривали за бешеные бабки, и видел, как стоящие машины отдавали за бесценок. Так что, Ганин… Будет у тебя имя — твои картины будут покупать не за миллионы деревянных, а за баксы, не будет — так и сдохнешь в этой конуре!

— Думаете… Завтрашняя выставка…

— Посмотрим. Всем своим я уже сказал, мои пиарщики уже поработали с прессой и телевидением. Будет освещение, будет ажиотаж… — Никитский достал из золотого портсигара длинную и толстую ароматно пахнущую гаванскую сигару, смачно откусил конец и выплюнул его прямо на пол, а потом закурил. — Ты где пропадал весь день, а? Ты ж должен был в обед ко мне подъехать! — наконец, перешел к делу Никитский.

Ганин уже успел разлить чай, поставить на стол варенье и сесть за стол.

— Простите, Бога ради, Валерий Николаевич! Тут на меня столько всего навалилось! Мой друг, Пашка Расторгуев — ну, я Вам про него рассказывал как-то, он тоже художник, мой однокашник, правда, он работал в дизайнерской фирме, картины редко писал… Так вот, Пашка, оказалось, вчера погиб и у меня совершенно все вылетело из головы, а тут и телефон куда-то потерялся, в общем…

— … В общем, разгильдяй ты, Ганин! — громко, но беззлобно подытожил Никитский с нескрываемым чувством собственного превосходства. — Если б не твои картины, не потащился бы я в такую запинду, это уж точно, понравились мне больно они… У меня когда двоих корешей замочили, я умудрился вместо похорон на день рождения к губернатору поехать, а ты… — Никитский махнул рукой с таким выражением — «мол, что с тебя взять» и с удовольствием принялся за малиновое варенье с чаем.

— Это от бабушки ещё осталось, — поспешил вставить Ганин, покраснев. — Никто такого ароматного варенья больше не делал. Да и в чай я ложу листья малины, с детства люблю… — Ганин тихо и мечтательно вздохнул, подперев щеку рукой и медленно постукивая в чашке ароматного чая ложкой.

— Да уж… — «волчий» взгляд Никитского совершенно неожиданно потеплел. — Я тоже с детства любил малиновое и у меня тоже была бабушка. А сейчас, Ганин, моя третья жена, как и две предыдущие, ни хрена готовить не умеют! Даже яичницу с помидорами ей не доверю, стерве… Только и может, что бабки с меня сосать да обращать их во всякую хрень, которой забиты уже все шкафы. Веришь, нет, Ганин, за всю жизнь — ни одной нормальной бабы у меня не было — всякая пена лезет! Эх… Первая ещё хоть как-то пыталась, детей хоть рожала… А остальные… Плоские как доски, кожа да кости, да по целым дням то в солярии, то на фитнессе, то в бутиках, то… — Никитский досадно махнул рукой и, с удовольствием хлюпнув, отпил ароматного чая с малиновыми листьями и заел ложкой варенья. — Соскучился я по варенью, Ганин, а никто у меня его готовить не умеет…