Душегуб. История серийного убийцы Михасевича

– Вот и я так думаю, но сказать так нельзя, у нас и свидетели, и улики есть, что вас трое было. Суд решит, что ты врешь, и даст тебе по максимуму, а ты ведь понимаешь, какой максимум у такого преступления?

– Расстрел?

– Значит, понимаешь. Если ты правильные показания дашь, то суд пойдет навстречу. Все же видят, что ты в этом деле третий лишний. Ну что?

– Я не знаю, что показывать, – честно сказал молодой человек.

– Это ты не волнуйся, там и показывать нечего, а если надо будет, то я тебе помогу. Твоя вина только в том, что ты с этими Пашкевичем и Ковалевым связался. Это тебе и так будет тюрьмы стоить, но хотя бы срок уменьшить я тебе помогу.

Он так мозги закрутил, что я уже и сам начал верить, что это Ковалев и Пашкевич убили, а меня теперь в дело приплетают. Потом, когда уже на место преступления приехали, он меня так спрашивает: «А это здесь две дороги, ты ведь на этой стоял», значит нужно отвечать, что на этой. «А вот они сюда тело тащили?» Значит – сюда. Я уже и не знал, как там было на самом деле. Полтора года прошло, где там мы в футбол играли, где с собакой гуляли. Кто знает?.. Все было бесполезно. Он сразу сказал, что на свободу меня уже не выпустят.

Николай Янченко

Янченко благодарно улыбнулся и снова опустил взгляд в пол. Еще неделю назад он даже представить себе не мог, где окажется. Самым страшным его преступлением было, пожалуй, разбитое окно в школе, да и то по случайности, а не по злобе.

Николай Янченко подписал свои признательные показания, а это значило, что дело почти закрыто. Теперь можно будет козырять этими признаниями на допросах Пашкевича и Ковалева. Они поотнекиваются да и сознаются.

С Пашкевичем этот номер не прошел. Жавнерович пытался с ним сначала по-хорошему договориться, потом попросил, чтобы его допросили «с пристрастием», но даже после недели таких допросов Пашкевич упорно говорил одно и то же: не знаю, ничего не делал, ни в чем не виноват.

– Хорошо, значит, ты говоришь, что не виноват. Кто тогда, по-твоему, это сделал? – с выражением крайней озабоченности на лице поинтересовался следователь.

– Не знаю. Не моя работа искать преступников, – мрачно откликнулся Пашкевич.

– Ты же знаешь, что у нас уже есть и признания, и улики, зачем ты сейчас комедию ломаешь? – как-то по-отечески спросил Жавнерович.

– У вас не может ничего на меня быть по той простой причине, что меня там не было.

– У Ковалева ведь есть собака, с которой вы вечером гуляли?

– Есть.

– Так вот вас троих вместе с собакой видели как раз возле места убийства. Больше никого там не было.

– Что, и собаку допросили?

– Не ерничай, – разозлился следователь. Пожалуй, он впервые за этот разговор говорил искренне. – Ты же понимаешь, что раз тебя поймали, то тебя осудят. Понимаешь, что тебе грозит?

– А как мне жить, если все будут думать, что я насильник и убийца? Лучше умереть человеком, – вполне спокойно ответил Пашкевич. На этом допрос был закончен. Если бы он начал злиться, плакать или просить о помощи, можно было бы о чем-то говорить, но молодой человек был спокоен. Сказанное сейчас звучало не как импульсивный ответ, но как обдуманное решение. Жавнерович это уважал. Он попросил увести Пашкевича в камеру, а потом позвонил в милицию.

Он прекрасно знал, что это не наше дело. Мы были не первые. Говорил, главное, чтобы люди знали, что преступник наказан, а кто там сидит, Пашкевич или нет, это не важно. Он очень нервничал, когда со мной говорил, даже сигарету не той стороной пытался закурить. Не понимал, как я так себя веду. Если не признаюсь, должен все на других валить, а я ничего не говорил. Не признавал и не валил.

Владимир Пашкевич

– Где сейчас Ковалев? – поинтересовался он.

– На гауптвахте. Его еще пару дней могут продержать и должны будут его выпустить, – предупредил следователь.

– Везите его в изолятор, – распорядился Жавнерович.

– Он сейчас в армии. Его не отпустят, если мы сразу не предъявим обвинение, – предупредил сотрудник милиции.

– Мы предъявим, – недовольно ответил следователь, слишком пристально разглядывая поверхность стола.

Признания Янченко для обвинения было явно недостаточно, но все пошли навстречу, учитывая авторитет Михаила Кузьмича. Раз он считает, что Ковалев виноват, то спорить с этим бесполезно.

Когда в комнату допросов ввели Валерия Ковалева, Жавнерович довольно усмехнулся. Молодой человек выглядел удручающе: губа разбита, глаз заплыл и превратился в сине-красное месиво, он хромал и постоянно держался за живот. Красивый спортсмен-боксер выглядел так, как будто его нокаутировали раз десять подряд. Впрочем, примерно так оно и было.

– Мне нужно позвонить жене, – с порога потребовал Ковалев, заметив телефон на столе у следователя.

– Позвонить всегда успеешь, на то она и жена, – весело подмигнул Жавнерович, надеясь на быструю победу. С Пашкевичем как раз и не повезло, потому что он со своей женой недавно расстался. Ковалеву есть что терять, а с такими людьми всегда проще.

– Я напишу жалобу на неподобающее обращение, в нашей стране запрещены пытки, – резко заявил Ковалев, указывая на свое лицо.

– Это тебе никто запретить не может, но тут нужно всегда смотреть наперед. Жалобу, конечно, примут и рассмотрят, но это дело небыстрое. Представь, что оперативники узнают, что ты нажаловался на их чересчур эмоциональный подход к делу. Они ж точно к тебе лучше относиться не станут, правда? Да и сам посуди. Ты бы отнесся всерьез к жалобе насильника и убийцы? – все так же по-отечески добродушно отреагировал следователь. – Ты лучше расскажи, как все было на самом деле, и тебе легче станет, и нам проще.

– Пока не было суда, я только подозреваемый. Причем никаких доказательств у вас на меня нет, иначе бы вы не требовали подписать признание. Я всю жизнь был уважаемым членом общества, не пил, не курил, без дела не шлялся. С первого класса спортом занимаюсь, аттестат отличный, в школе работал, с детьми спортом занимался, женат, в армии служил. Кому из нас поверят? Кто здесь убийца? – говорил Валерий Ковалев. С каждой следующей фразой он выходил из себя все больше, но ему все же удалось не продолжить эту тираду потоком оскорблений в адрес следователя. Жавнерович смерил молодого человека насмешливым взглядом и продолжил заполнять бумаги. Воцарившаяся в комнате тишина выводила из себя еще сильнее, чем слова следователя.

Михаил Кузьмич принял вызов и сейчас уже считал своим долгом добиться от спортсмена признательных показаний. За все время службы он еще не арестовывал кого-то невиновного, еще никто не уходил от ответственности за свои преступления. Он видел, как нервно сглотнул спортсмен, когда речь зашла о расстреле, видел и то, как он рвется поговорить с женой. Рано или поздно сознается.

На следующий день им устроили очную ставку. Первым привели перепуганного Николая Янченко, который все еще не понимал, что сейчас будет происходить, но подозревал, что что-то плохое. Жавнерович предложил ему угоститься сигаретой, а это дурной знак.

Владимира Пашкевича и Валерия Ковалева привели в кабинет спустя несколько минут. Во главе стола восседал следователь. Справа от него на стуле для посетителей уже сидел Николай Янченко. Валерий посмотрел на Жавнеровича и сел напротив Николая. Владимир уселся по левую руку от Янченко и стал с интересом наблюдать за происходящим.

– Я вас пригласил сюда из-за случившегося две недели назад, как вы знаете. Возле дома Валерия Ковалева была изнасилована и убита женщина. Николай уже рассказал, как все происходило, но я бы хотел услышать от вас подробности, – размеренным тоном начал свою речь Жавнерович.

– Тебя били? – спросил Владимир Пашкевич понуро сидящего рядом Николая.

– Прекратите переговариваться, Владимир, – поморщился следователь.

– Я хочу знать, почему он это подписал, поэтому спрашиваю еще раз: тебя били?

– Пашкевич, тебе вчера мало было? Если мало, то я могу организовать продолжение в смирительной рубашке. Пусть врачи проверят тебя на вменяемость, – спокойно ответил Жавнерович и посмотрел на молодого человека тяжелым немигающим взглядом.

Это возымело эффект. На дворе стояли 1970-е годы. В зарубежных СМИ начали появляться изобличительные статьи о карательной медицине в СССР. Историй, когда активных диссидентов отправляли на принудительное лечение, в лучшем случае набралось бы несколько десятков, но вот психиатрическая экспертиза проводилась по самым разным поводам. Нужно было быть очень смелым, чтобы предпочесть клинику тюремному сроку. Человек, оказавшийся в стенах психбольницы, лишался почти всех прав. Любое его сопротивление лечению могло привести к принудительному лечению сильнейшими нейролептиками, которые могли навсегда искорежить психику. Если же пациент все еще находил в себе силы сопротивляться, его могли ввести в медикаментозную кому, а потом вывести. Так могло продолжаться долго, все зависело от стойкости организма. В прокуратуре каждого считают потенциальным преступником, а здесь всех по умолчанию считали больными. А что с такого взять? Он же даже за себя отвечать не может. Обычно злоупотребляли своей властью не врачи, но медицинский персонал, который был подвластен только главному врачу больницы. Лечение часто ставило крест на всей будущей жизни человека. Даже если ему удавалось выйти из больницы живым и относительно здоровым, он больше не имел права работать там, где ему хочется, водить автомобиль, распоряжаться своим имуществом или воспитывать детей, но самое главное, он навсегда лишался права голоса. Что бы он ни говорил, ему бы уже никто не поверил. Пашкевич понимал, что следователь «позаботится» о том, чтобы в больнице к нему отнеслись особенно «тепло». Вряд ли бы следователь хотел, чтобы его признали невменяемым, но вот три недели ада он мог ему обеспечить.

Если же пациент все еще находил в себе силы сопротивляться, его могли ввести в медикаментозную кому, а потом вывести. Так могло продолжаться долго, все зависело от стойкости организма. В прокуратуре каждого человека считают потенциальным преступником, а здесь всех по умолчанию считали больными.

Николай продолжал слишком внимательно разглядывать поверхность старого деревянного стола, который имел в этом месте несколько отметин от сигарет.

– Хорошо, Владимир, вы утверждаете, что вы этого не делали. Хорошо. Кто же, по-вашему, это совершил? Опишите этих людей, вы же как раз в этом месте проходили, когда убивали эту девушку.

– Мы там даже не проходили, а даже если бы и были, то никого бы не запомнили. Человек же не запоминает лица всех прохожих.

– Это вы так считаете, а вот некоторые люди имеют память получше. Наш свидетель опознал и вас, и вашу собаку породы овчарка.

– Это не овчарка, – встрял Ковалев и насмешливо посмотрел на Жавнеровича.

Очная ставка не привнесла в дело каких-то новых деталей, но было видно, что все уже достаточно напуганы, а это уже была половина дела. Впрочем, на следующий день все снова изменилось.

Валерий сидел в камере с еще двумя арестованными. Все они были значительно старше Валерия, и, кажется, искренне сочувствовали ему. Ковалев без конца рассказывал о том, как изматывает его своими уловками следователь, как на него пытаются повесить дело, к которому он не имел никакого отношения.

– Так, может, твои друзья виноваты, а тебя просто подставили. Не думал об этом?

– Кто? Они не то что на такое не способны, они яблоки из совхоза никогда своровать не могли, – говорил молодой человек. Такие разговоры повторялись чуть ли не по несколько раз в день. Час за часом молодой человек все сильнее начинал сомневаться во всем происходящем. Может, его действительно подставили? Может, они действительно сейчас дают показания против него, а он так и останется козлом отпущения? Он совершенно не помнил тот день, когда все случилось, но теперь уже все воспоминания о свободе казались туманными. Значение имели только допросы, избиения, тюремные правила, по которым теперь нужно было учиться жить.

Каким-то чудом ему удалось уговорить кого-то из охраны передать записку жене. Он коротко объяснял то, что с ним произошло, и просил ее немедленно обратиться в редакцию местных «Известий». До провозглашения лозунга «Гласность и перестройка» оставалось больше десяти лет, но все прекрасно знали, что любая несправедливость закрытого учреждения «лечится» только с помощью шума.

На следующий день его привели на допрос к Михаилу Кузьмичу Жавнеровичу. Валерий с ужасом увидел на столе следователя валяющуюся бумажку с нацарапанным вчера текстом.

– Твое вроде бы? – спросил следователь с неизменной добродушной улыбкой на лице. Ковалев по школьной привычке взял записку со стола и положил в карман.

– Пить что-то хочется, не сходишь за водой, там на подоконнике кувшин стоит.

Валерий чуть помедлил, но потом кивнул и направился к выходу. В ту секунду, когда он оказался в коридоре, на него набросились трое из охраны, завели назад в кабинет следователя и начали избивать.

– Это незаконно, я буду жаловаться, – говорил Ковалев по своей привычке все решать публично.

– Почему же незаконно? Милиция имеет право воздействовать на человека при попытке к побегу, – сказал Михаил Кузьмич. – А твой выход в коридор вполне можно счесть за такую попытку.

Кто больше всех кричит, тот обычно и сильнее всего виноват. Это Михаил Кузьмич давно и хорошо усвоил. В конце концов, Янченко неспроста сказал, что насиловал девушку Ковалев, он же и предложил ее убить, да и собака ему принадлежала.

Следователь решил вымотать подозреваемого, заставить его хотеть только одного: поскорее уехать в колонию. Ковалева каждый день приводили в комнату для допросов все более избитым. Он уже хромал, шел по стенке, страдал от мучающей его лихорадки и постоянно заплывшего глаза, из-за которого он стал плохо видеть. Жена бывшего спортсмена все-таки написала жалобы, из-за которых Михаилу Кузьмичу позвонило начальство и стало интересоваться ходом дела.

Это было уже дело принципа. Жавнерович принял вызов и включился в игру со всеми козырями на руках. Ковалев не ломался. Удара боится только тот, кого никогда не били. Молодого спортсмена и чемпиона по боксу Валерия Ковалева били не раз. Высшей меры наказания он тоже не боялся, так как свято верил в то, что «суд разберется». Несмотря на кажущуюся несгибаемость, следователь видел, что неизвестность, изоляция от родных и близких, постоянные побои и отсутствие еды вымотали молодого человека.

– Валерий, я же понимаю, что тебе не нужно было никого убивать и насиловать. Ты красивый парень, ты бы подошел и познакомился, – начал Михаил Кузьмич в очередной из допросов. Ковалев самодовольно улыбнулся, а значит, провокация удалась. – Твои приятели уговорили тебя на это, а теперь еще хотят, чтобы ты в героя играл и все на себя взял, – продолжил следователь.

– Я не крыса, – взбесился Ковалев и вскочил со стула. Жавнерович не успел ничего сделать, как молодой человек уже потребовал его увести. Так делать было нельзя, но сейчас Ковалеву это сошло с рук.

Следователь был в бешенстве. Он никогда не допускал ничего подобного на допросе. Это его сцена, его спектакль, и никто не имеет права перекраивать этот сценарий. Жавнерович был прав. Следователь должен просчитывать любую реакцию подозреваемого, должен полностью контролировать беседу, а не идти на поводу у преступника. По крайней мере, так его учили на юридическом факультете, а потом и он сам об этом читал лекции. Взгляд следователя упал на написанную корявым почерком записку Валерия Ковалева, которую он написал жене. Молодой человек хотел придать дело огласке, написать в газеты и таким образом отвертеться от наказания. Возможно, сейчас самое время сделать так, как он и хотел.

Жавнерович вызвал к себе жену Валерия Ковалева, чтобы поговорить с ней о судьбе мужа, а потом позвонил в отделение местной газеты. Они давно просили его поговорить с ними, а тут и повод выдался.

Валерия Ковалева оставили в покое на несколько дней. Никто его больше не донимал допросами. Был какой-то следователь из милиции, который все время задавал одни и те же вопросы, но было понятно, что он здесь ничего не решает. Мужчина все время что-то записывал, отмечал, анализировал и сопоставлял факты, которые только что озвучил молодой человек. Иногда он находил такие мелкие нестыковки в его показаниях, что это восхищало.

Спустя почти две недели Михаил Кузьмич Жавнерович снова попросил привести к нему для допроса Ковалева. Теперь следователь был готов к разговору, а вот Ковалев был застигнут врасплох.

– Продолжаешь настаивать на своей невиновности? – весело и добродушно поинтересовался этот толстый пожилой человек, производящий обманчиво дружелюбное впечатление старика. Валерий молча кивнул. – Ну что ж, это твое дело. Хочешь получить высшую меру, тут уж я не буду мешать. Я хочу только, чтобы ты знал две вещи.

Михаил Кузьмич оглядел стол так, как будто бы впервые видел разложенные на нем бумаги. Не найдя на столе того, что искал, Михаил Кузьмич полез под стол посмотреть, не упала ли какая-то бумага, а потом картинно ударил себя ладонью по лбу, открыл ящик рабочего стола и вытащил оттуда газету. Осмотрев ее критическим взглядом, он удовлетворенно кивнул сам себе и протянул издание сидящему перед ним подозреваемому. Валерий не понимал, зачем ему нужно знать, что пишут в газетах. Он бросил взгляд на передовицу и увидел обведенную шариковой ручкой статью. В заметке говорилось о том, что в деле об изнасиловании и убийстве девушки на станции Лучеса обвиняются трое молодых людей, один из которых долгое время работал в школе, учил детей боксу. Далее следовала краткая биографическая справка о жизни Валерия Ковалева и пара патетических предложений о том, как кощунственно, что насильник и убийца учил советских детей.

…Своим примером этот человек опорочил светлое имя советского учителя, а количество детей, которым он успел искалечить психику своими аморальными взглядами на жизнь, не поддается подсчету. В настоящий момент объявлен сбор подписей среди учителей СССР в поддержку того, чтобы приговорить его к высшей мере наказания. В настоящий момент к этому присоединилось больше сорока тысяч советских людей. Вся наша редакция также поддерживает это прошение, так как подобные преступления должны караться по всей строгости закона, а уж если их совершает советский учитель, то нет ему никакого прощения…

– Сорок тысяч? – спросил ошеломленный Ковалев, перечитывая последние фразы заметки. Михаил Кузьмич кивнул. – Положительная характеристика ведь смягчает приговор, разве нет?

– Как видишь, не всегда. Прочитай теперь еще вот это, – спокойно и серьезно предложил следователь, протягивая Ковалеву какую-то официальную бумагу. Впервые за все время создавалось впечатление, что Жавнерович говорит искренне, а не издевается, не играет и не манипулирует. Сейчас ему было не важно, что скажет Ковалев, он наблюдал только за его реакцией, и он заметил животный страх в глазах подследственного. Это было как раз то, что ему и требовалось.

Валерий Ковалев пробежал глазами написанное на бумаге и поначалу не понял смысла написанного. Он ожидал, что сейчас прочитает постановление о вынесении смертного приговора без суда и следствия, на заднем дворе следственного изолятора. Конечно, такого быть не могло, но и сесть в тюрьму за то, что гулял с собакой, тоже как-то неправдоподобно. В бумаге, которую дал ему следователь, было совсем другое. Ковалеву пришлось прочитать несколько раз справку из женской консультации, в которой говорилось, что его жена на третьем месяце беременности. На глазах у него появились слезы отчаяния, а Жавнерович довольно растянул рот в улыбке. Джекпот.

В следующие несколько недель троих подследственных постоянно возили на место преступления, чтобы те показывали, как они убивали девушку. Николай Янченко на этих выездах постоянно вслушивался в намеки Михаила Кузьмича или кого-то из оперативной группы, чтобы говорить только то, что им нравится. С остальными молодой человек предпочитал не разговаривать, считая, что Ковалев и Пашкевич его предали и подставили под статью, а он сейчас пытается хоть как-то выпутаться. Пашкевич обычно молчал, отойдя в сторону. Если к нему кто-то обращался с вопросом, он коротко говорил:

– Я отказываюсь давать комментарии.

Валерий Ковалев только хмуро кивал, если его спрашивали, подтверждает ли он тот или иной факт.

Суду потребовалось несколько заседаний, для того чтобы вынести приговор подследственным. Все в деле было очевидно: показания свидетелей, наличие двух чистосердечных признаний и абсолютный авторитет следователя Прокуратуры БССР. Николая Янченко пожалели и дали всего два с половиной года за молодость, глупость и дурную компанию. Владимиру Пашкевичу дали двенадцать лет колонии, а Валерию Ковалеву, которого признали виновным не только в убийстве, но и в изнасиловании, дали пятнадцать лет заключения.

* * *

1976–1978 гг. Деревня Солоники. Витебская область

В апреле 1976 года Геннадий Михасевич начал работать мастером-наладчиком ремонтной мастерской. Этот совхоз находился вроде бы не так далеко от родной деревни, но места здесь были намного красивее. Рядом протекала большая река, по берегу которой были навешены тарзанки, с которых местные жители любили нырять в воду. Повсюду были поля, на которых пасся скот, да и более или менее крупный город Полоцк был поблизости – всего несколько остановок на рейсовом автобусе.

Михасевичу выделили место в общежитии для рабочих, но еще раз намекнули, что могут поспособствовать и в получении квартиры, если тот найдет себе невесту. Геннадий благодарно улыбнулся, но где искать невесту, он не представлял. Впрочем, белокурая девушка-продавщица в магазине рядом с общежитием показалась ему милой. После нескольких ничего не значащих разговоров с Геннадием девушка сама пригласила его прогуляться по берегу реки. К удивлению Геннадия, общаться с ней было намного проще, чем с однокурсницами из техникума. Это была тихая, скромная белокурая девушка с приятными чертами лица, милой улыбкой и добрым характером. Своей добротой она невольно напомнила ему Лену, воспоминания о которой до сих пор давались ему с трудом.

Они встречались каждый день в течение двух недель. Геннадий обычно заглядывал в магазин после работы и спрашивал, не нужно ли чем-то помочь по хозяйству. Девушка жила в родительском доме. Отец ее давно умер, и вместе, как это обычно бывает, жило три поколения женщин: дочь, мать и бабушка. Естественно, им всегда требовалась помощь во всем. Геннадий привык делать у родителей все, поэтому для него в жизни вроде бы ничего не поменялось.

Спустя пару недель и пару десятков намеков от председателя совхоза Геннадий сделал девушке предложение, а в мае они благополучно расписались и переехали в небольшую квартиру в двухэтажном бараке соседней деревни. У этого жилья можно было бы найти десять тысяч недостатков, но для молодоженов жилье казалось невероятными хоромами, которые, правда, требовалось немного отремонтировать.

Теперь Геннадий по вечерам обустраивал что-то в новом жилье, ремонтировал, переделывал проводку и чинил мебель. Их сексуальная жизнь была далека от того, чего обычно ждут от молодоженов, но вскоре оказалось, что девушка беременна. Узнав об этой новости, Геннадий на несколько дней впал в ступор, но потом все же решил, что это хорошая новость. Он совершенно не представлял, что требуется маленьким детям, но в небольшом двухэтажном бараке было достаточно советчиков и еще больше семей с уже подросшими детьми, которые готовы были поделиться детскими вещами.

Михасевичи казались всем немного странной, нелюдимой, но вполне приличной семьей. Они никогда не приглашали к себе гостей, не имели друзей, да и друг с другом редко разговаривали, но и ничего плохого про них никто бы сказать не мог. Спустя девять месяцев после свадьбы у пары родился ребенок, и здесь Геннадий впервые, наверное, проявил жесткость: он потребовал, чтобы новорожденную назвали самым красивым именем. Он хотел назвать дочку Леной.

Рождение дочери сильно изменило Геннадия Михасевича. Он обожал и боготворил свою девочку. Все соседи по бараку, в котором они жили, завидовали жене Геннадия, видя то, как он проводит с ребенком время. Дочь не могла над ним посмеяться, не могла в силу возраста врать и манипулировать, она была идеальным и самым лучшим человеком, ангелом-хранителем в жизни Геннадия. По крайней мере так ему начало казаться с течением времени. С женой он редко разговаривал на какие-то не связанные с бытом темы, но это не мешало их семейной жизни. Они могли над чем-то вместе посмеяться, подробно обсудить какую-то мелочь по дому. Жена часто докладывала ему обо всех городских сплетнях, а Геннадий редко делился подробностями своей работы, но всегда соглашался что-то сделать по дому, соглашался купить любую ерунду для быта и даже помогал получить талоны на какие-то дефицитные товары.

Мужчины на работе часто обсуждали женщин. По их разговорам можно было сделать вывод, что у любого порядочного мужчины есть как минимум одна любовница. Жена быстро перестала привлекать Геннадия в сексуальном плане. Дело было не в том, что женщина утратила свою привлекательность. Скорее наоборот. С рождением дочери она как будто похорошела и расцвела. Геннадию перестал нравиться сам половой акт. Секс с женой стал казаться ему неприятной, но обязательной процедурой, вроде чистки зубов или бритья. Иногда ему хотелось придушить ее во время полового акта, но женщина быстро срывала его руки со своей шеи, а потом долго кашляла. В такие моменты Геннадий уходил курить во двор, потому что был напуган произошедшим намного сильнее, чем жена.

Примерно раз в полгода он срывался и выходил на «охоту», предпочитая не уезжать далеко от дома, он «охотился» в окрестностях Полоцка, благо в этой местности было много совхозов и фабрик, на которых трудилось огромное количество юных и привлекательных девушек. Всякий раз Геннадий обещал себе, что этого больше не будет, но вновь срывался. Почти всегда он насиловал своих жертв после удушения, хотя этот процесс и не доставлял ему особенного удовольствия, он делал это больше из желания доказать себе, что все еще является мужчиной. С женой у них очень давно не было близости, а эти девушки точно уже не возражали.

Когда душил, то через свои руки от женщин силу черпал. Был сам себе врач. После убийства становилось легче. Особое удовольствие получал, когда жертва трепещется. Оно усиливалось, если женщина сопротивлялась, царапалась, боролась.

Геннадий Михасевич

Чтобы остановить себя и почувствовать тот первый сексуальный восторг, который у него был в первые месяцы после свадьбы, он решил найти себе любовницу. Вскоре он познакомился с приятной одинокой женщиной лет тридцати, с которой он стал иногда проводить время. Сексуальная жизнь с ней была куда интереснее и разнообразнее, но всякий раз, уходя от нее, он чувствовал себя еще гаже. В этих отношениях ни у кого не было чувств. Казалось, что они вместе только потому, что так положено. Женщине нужно было с кем-то встречаться, пока не появится достойный для замужества мужчина, а Михасевич слишком часто слышал, что у любого настоящего мужчины должна быть любовница. Иногда ему хотелось положить руки на шею любовницы и сдавить так, чтобы она захрипела, но всякий раз он одергивал себя. Одно дело совершать нечто подобное с безликими девушками, имени которых он не знает, и совсем другое – сделать такое с женщиной, с которой он знаком несколько месяцев.

Добросердечные соседи быстро доложили жене Геннадия о том, что у него появилась любовница в Полоцке. Она решила не показывать виду, что знает об этом, но стала сходить с ума то ли от ревности, то ли из страха, что муж уйдет от нее. Спустя месяц или два она решилась на крайнюю меру – родить ему второго ребенка. От жены с двумя детьми уходят только совсем уж аморальные личности, по крайней мере так считали в деревне Солоники.

Женщина вскоре забеременела и родила сына, но вопреки ожиданиям Геннадий не питал к сыну столь нежных чувств, как к дочери. Он всегда приносил девочке подарки, исполнял любые ее прихоти, постоянно ходил гулять с девочкой на речку и в парк. Когда девочка подросла, стал постоянно покупать ей какие-то развивающие игрушки, приносить книги из библиотеки и возить в Полоцк, чтобы показать достопримечательности города. Сына Михасевич любил, делал все, что его просила жена, но никогда добровольно не вызывался поиграть с ребенком или погулять с ним.

Вскоре женщина заметила, что Геннадий стал реже пропадать, реже стал возвращаться домой за полночь. Интимная жизнь между ними случалась все так же редко, но, похоже, и в Полоцк к любовнице он больше не ездил. Вместо этого он стал много времени уделять общественной жизни совхоза, присутствовал на всех комсомольских собраниях, организовывал какие-то мероприятия, а потом, в 1978 году, вступил в партию и стал комсоргом. Посещение разного рода партийных собраний тоже стало отнимать время, но зато появилась возможность встать в очередь на автомобиль, который в семье с двумя детьми был очень нужен. Да и должность комсорга всегда предполагала возможность добыть дефицитные товары, в числе которых были и женские сапоги, и редкие продукты, и еще многое другое. Все это теперь семья Михасевичей имела в числе первых. У них появился громоздкий цветной телевизор, о котором тогда все мечтали, новый шкаф и даже письменный стол для детей.

С течением времени женщина смирилась со спокойным темпераментом мужа. Пожалуй, это был единственный минус их семейной жизни. Другие женщины жаловались на общей кухне на своих пьющих и бьющих мужей, которые ни черта не делали по дому, а Геннадий всегда спокойно выполнял любые поручения жены, с удовольствием проводил время с ребенком и никогда не позволял себе не то чтобы ударить жену, но даже повысить на нее голос. Женщина легко могла оставить детей с Геннадием на несколько дней, чтобы уехать в отпуск или к родителям, будучи абсолютно спокойной за их жизнь и здоровье. Ездить отдыхать вместе у них как-то не получалось, да и Геннадий никогда не любил далеко уезжать от дома.

Геннадий ненавидел периоды, когда жена уезжала. В такие дни он начинал в каждой встреченной женщине видеть жертву, и сдержаться ему стоило огромных усилий. Стресс оттого, что он должен отвечать за детей, вести быт и как-то справляться со всеми проблемами, рождал непреодолимое желание уйти на «охоту». Иногда он не мог больше справляться с этим желанием и уезжал куда-нибудь на рейсовом автобусе или попутной машине. Он выходил где-то возле деревни, а потом долго высматривал «подходящую женщину». Всякий раз все проходило быстро и без лишних волнений, но всякий раз желание снова выйти на «охоту» появлялось уже через несколько часов после того, как он возвращался домой. Когда жена была дома, быт съедал львиную часть свободного времени, и у него попросту не оставалось сил для таких вылазок.

Жена Михасевича уезжала часто, но обычно всего на пару дней, чтобы проведать родителей и отдохнуть от домашнего быта. Вскоре Михасевич получил повышение и доступ к техническим машинам совхоза, на которых нужно было приезжать к местам аварий. Водительские права у него были уже очень давно, но водить машину пришлось учиться заново. Он быстро научился ездить на штатном «Запорожце», а вот с микроавтобусом «Техпомощь» поначалу были проблемы. Спустя еще год подошла его очередь на получение автомобиля, и их семья на зависть соседям получила красный «Запорожец», который обычно ломался приблизительно каждую третью поездку. Впрочем, Михасевич ловко его чинил, так что проблем с этим не возникало.

Собственный автомобиль полностью изменил мироощущение Михасевича, подарил ощущение абсолютной свободы передвижений. Теперь он мог себе позволить поехать в любое время дня и ночи, притом куда угодно. Больше не нужно было переписывать расписания автобусов, ждать их по часу, идти несколько километров на нужную остановку. Более того, теперь больше не нужно было уходить на «охоту» в лес, девушки сами шли к нему в руки.

Однажды, когда он возвращался из Полоцка, он увидел девушку, которая отчаянно пыталась остановить попутку. Оказалось, что девушке нужно в деревню, которая располагалась минутах в сорока от совхоза «Дисна», куда он направлялся. Первые несколько километров дороги нужно было проехать по шоссе, а затем свернуть на проселочную дорогу. Справа и слева росли деревья, нигде не было видно ни одного человека, а девушка, кажется, не проявляла никакого интереса к тому, каким маршрутом они едут. Михасевич свернул с дороги, отъехал несколько сотен метров и затормозил. Только в этот момент девушка удивленно повернула к нему голову, но было уже поздно. Убийца успел схватить ее за шею и начал душить. Девушка стала хрипеть, брыкаться и пытаться открыть дверь машины, но все это уже не могло ей помочь. Михасевич задушил ее прямо в машине, а потом выволок труп на дорогу, привычно затянул удавку на шее и замаскировал труп так, чтобы его сложно было найти. Выкурив пару сигарет, чтобы убедиться, что девушка не очнется, он завел мотор и уехал назад, в совхоз «Дисна», где предстояло отработать до конца смены. В тот день он почувствовал такой прилив сил, что решил остаться на вторую и третью смены, чтобы заработать немного денег ко дню рождения дочери.

С появлением машины Михасевич стал часто проворачивать этот трюк и останавливаться, чтобы подвезти девушку. Иногда он действительно подвозил их к месту назначения, но иногда они так и не приезжали домой. Проблема заключалась в том, что его все чаще стали мучить кошмары, в которых его раскрывали. Иногда его арестовывали, а иногда обо всем догадывалась жена. Последнее его пугало даже больше. Как бы он ни хотел, он бы не мог сказать, что бы сделала жена, узнав о его «охоте». Скорее всего, она бы не пошла в милицию, но совершенно точно забрала бы детей и уехала к родителям.